Румянцевский сквер
Шрифт:
— На каких портретах?
— Вождей. Мне в Доме пионеров однажды предложили — к празднику нарисовать на холсте портреты Ленина и Брежнева. Сухой кистью. Я умею…
— Анечка, никаких портретов! Придумала тоже.
— Мама, за это хорошо платят.
— Нет, нет! Спасибо, дочура, что ты заботишься, но…
— Не отговаривай меня, пожалуйста. Ты же сама говорила, папе нужен хороший адвокат.
Лариса всмотрелась в дочку, в ее синие глаза под светло-рыжим начесом — и порывисто устремилась к Анке. Они стояли обнявшись и плакали, пытаясь скрыть друг от друга слезы.
У
Вообще, войдя в круг этих, прежде ей неизвестных людей, Лариса поняла, что тут руководствуются не корыстью либо тщеславием, а прежде всего взаимной помощью. Это были люди, как правило, небогатые, часто изгнанные из институтов, с хорошо оплачиваемых мест. Люди, сделавшие выбор, переборовшие страх минувших десятилетий. Они помогали друг другу не только морально — скидывались по десятке, по четвертной, чтобы материально поддержать семью арестованного. И еще уразумела Лариса: лишенные возможности выражать мысли тут, на родине, они — некоторые из них — публиковали статьи и интервью на Западе. Увы, это тоже было российской традицией — начиная с Герцена.
А Колчанов тоже попытался помочь. Его тесть, Лапин, хоть и пребывающий на пенсии, не утратил прежних связей в органах, в которых проработал сорок с лишним лет. Два года назад он помог вытащить из психбольницы колчановского фронтового друга Цыпина. Теперь Колчанов попросил тестя вступиться за Акулинича. И произошел у них такой разговор.
— Это тот Акулинич, который трактат написал?
— Да, — сказал Колчанов. — Вы трактат читали, Иван Карлович, сами видели, что ничего в нем нет…
— Он еврей?
— Акулинич? Нет, он по отцу белорус, по матери русский. Да и какое значение имеет…
— Имеет, — отрезал Лапин. Его выбритая большая голова отражала свет люстры. — Мы живем в многонациональном государстве, и никто не должен выпирать. Особенно евреи.
— Акулинич не еврей, — повторил Колчанов, хотя раздражение закипало в нем. — Он честный парень, никакой не враг. Просто принял решения Двадцатого съезда близко к сердцу…
— Очень жаль, что на Двадцатом съезде Никите не заткнули рот. — В глазах Лапина мелькнули злые огоньки. — Вытащил, дурак, на съезд свои обиды. А о последствиях не подумал.
— Хрущев сделал великое дело — выпустил из лагерей миллионы невинных людей.
— Он сам сажал.
— Он первый из вождей понял, что рабский труд непроизводителен. Что он растлевает страну…
— Это тебе напел твой Акулинич? Не было рабского труда! Были стройки, на которых перевоспитывались оступившиеся люди.
— С вами бесполезно спорить. — Колчанов закурил, пальцы у него дрожали. — Я просто прошу помочь честному человеку…
— Нет! — Лапин с шумом подтянул под кресло, в котором сидел, ноги в огромных ботинках. — Такие, как твой Акулинич, сеют смуту в головах. Они, дай им волю, сдадут государство мировому империализму…
Колчанов не дослушал. Мысленно матерясь, вышел из комнаты тестя.
36
Суд состоялся в середине января. У здания суда собралась небольшая толпа, тут были Юра Недошивин и еще несколько человек — новых знакомых Ларисы. Был тут и Колчанов, его-то вызвали в качестве свидетеля. И были какие-то люди явно посторонние, неинтеллигентной, что ли, наружности. Они держались отдельно, переговаривались, посмеивались.
Лариса стояла под руку с Элеонорой, внешне спокойная, но внутренне напряженная. Когда подъехала крытая машина, «воронок», Лариса порывисто устремилась к ней, но откуда-то взявшиеся милиционеры оттеснили ее и других и быстро провели троих привезенных арестантов в подъезд.
Акулинич, в легком плаще и кепке (таким он был взят в сентябре), нервно озирался, Лариса окликнула его, он увидел, лицо его просияло.
— Ларочка! — воскликнул на ходу. — Дорогая моя, хорошая… — И уже из подъезда донеслось: — Не тревожься…
В зале Лариса постаралась сесть ближе к барьеру, за которым поместили трех подсудимых под охраной милиционеров. Кроме Саши, судили рыжебородого Афанасия Корнеева и некоего, незнакомого Ларисе, Астахова, лысого человека профессорской внешности.
Лариса глаз не спускала с Саши, а тот, перегнувшись через барьер, о чем-то говорил с адвокатом Калашниковой.
«Какой ты бледный, — вела Лариса мысленный разговор с мужем. — И худой… похудевший… Господи, как же получилось, что тебя судят как преступника… тебя, такого честного, благородного… Не холодно у тебя в камере? Носишь теплые носки, которые я послала?..»
— Суд идет!
Все встали, ожидая, пока судья — полная дама средних лет, со взбитой прической и замкнутым тонкогубым лицом — в сопровождении двух заседателей, пожилых мужчин, пройдут к своим местам.
Суд начался с вопросов к подсудимым: как фамилия, где родились, где работали до ареста… Лариса слушала с неясным ощущением нереальности происходящего. Это ощущение не покидало ее и потом, когда все трое отказались признать свою вину, а прокурор, рослый человек, похожий на артиста Бориса Андреева, прокуренным голосом утверждал, что они виноваты.
— Родина дала вам все — образование, ученые степени, звания, а вы клевещете на нее…
Один из свидетелей обвинения — молоденький, с аккуратным зачесом, с девичьим румянцем — заявил, что сам слышал, как Акулинич, бывая у Корнеева, вел антисоветские разговоры — мол, власть в лице партбюрократии знает только один метод руководства — принуждение…