Руна смерти
Шрифт:
– Дайте хоть собраться с мыслями, – Ротманн посмотрел на часы, – после всего, что вы рассказали, нам обоим нужна передышка. Постарайтесь вспомнить еще какие-нибудь подробности, а я подумаю, что делать дальше. – Антон вдруг взорвался:
– Послушайте, Ротманн, скажите откровенно, я у вас по-прежнему в роли арестованного? Мне кажется, я достаточно уже потратил сил и времени, чтобы доказать вам, что мое появление здесь непреднамеренно и случайно! Я шел с вами на сотрудничество, ничего не скрывая. В конце концов, я жертва обстоятельств. И вы, между прочим, тоже. Причем не по моей вине. Ведь это не я пришел к вам в гестапо и попросил расследовать
– Да успокойтесь вы, наконец! Не собираюсь я ничего скрывать. Я просто прошу вас мне помочь, и только потому что вы имеете ко всему этому отношение. Причем самое прямое.
В это время поезд дернулся и остановился, «Галле», – услышали они голос проводника, объявлявшего название станции.
– Осталось километров семьдесят. До Лейпцига.
Ротманн снова сел к окну. Он расстегнул пуговицу правого нагрудного кармана и достал оттуда листок бумаги. На секунду задумавшись, он протянул листок Антону.
– Читайте.
– Что это?
– Это письмо, которое я получил два дня назад. Читайте, вы же хотели откровенности.
– Если это личное… то я не имел в виду…
– Да читайте же вы, наконец! Это о моем брате.
Антон развернул бумажку и прочел короткое письмо, написанное явно женской рукой:
«Господин Ротманн! Меня зовут Магда Присс. Я сестра-сиделка из военного госпиталя № 214/08 по адресу: Дрезден, Эльфенкенигштрассе, 12. Двадцать пятого января к нам поступил оберштурмбаннфюрер СС Зигфрид Ротманн. Его состояние на первое февраля тяжелое, но стабильное. Ожог, ранение обеих ног, контузия и некоторые менее тяжелые травмы. Ставлю вас в известность о местонахождении вашего брата. Ваш адрес был обнаружен среди его личных документов. Если вы сможете приехать, разыщите Магду Присс или мою сменщицу Элеонору Крамер. Ваш брат на втором этаже в палате № 4. Хайль Гитлер! Магда Присс. 1 февраля 1945 г. Дрезден».
– Так вы едете к брату? Почему вы сразу не сказали об этом письме?
Ротманн взял листок и, свернув его вчетверо, снова засунул в карман и застегнул пуговицу. Он протянул Антону сигарету, другую сунул себе в рот и чиркнул зажигалкой. Закурив, он некоторое время смотрел в окно, за которым находился перрон довольно крупного города. «Займите свои места! Поезд отправляется. Следующая остановка Лейпциг!» – услышали они голос проходящего по коридору проводника.
– Ну, во-первых, я не знаю толком, к кому я еду. Я также не знаю, для чего взял вас с собой. Нет, я не соврал насчет Веллера. Он действительно шарит по старым делам. Не обижайтесь. Вы, конечно, не арестованный. Я давно уже не отношусь к вам как к арестованному, тем более что вы таковым фактически и не являетесь уже несколько месяцев. Мы с вами сообщники, но если вы обладаете особой информацией, то я всё-таки оставляю за собой право на действия. Согласитесь, вы не можете ничего предпринять сами в данной ситуации. Во всяком случае, пока всё это не кончится. После мы, скорее всего, расстанемся,
Он крутил в руках зажигалку с черепом с одной стороны и какой-то аббревиатурой с другой. Ротманн явно хотел что-то сказать и не решался или не знал, с чего начать.
– Вы, конечно, понимаете, что когда я получил это письмо, то долго размышлял, как поступить. Помните мою поездку в госпиталь на озере Гроссер? В этот раз я подумал: а что, если я возьму вас с собой? Может быть, что-то изменится. Да и мне не будет так… ну, если хотите, страшно. Вы единственный в этом мире человек, которому ничего не нужно будет объяснять. Да и вам не помешает развеяться. А после, если захотите, можете остаться там или возвратиться со мной во Фленсбург. Я ведь не знал тогда о том, что произойдет с Дрезденом, и думал, что вы могли бы остаться там и дождаться своих…
– Вы считаете, что мое присутствие что-то изменит?
– Ну что-то уж точно изменит. Вот только насколько и в какую сторону…
– По-моему, вы не надеетесь на встречу с братом. Вы ее боитесь?
– Да, черт возьми, боюсь! Я не хочу при всей любви к погибшим близким обрести их в виде несовершенных копий. Я уже смирился и в силах отказаться от призраков. Я видел Рейнеке, и мне этого достаточно! Мне не нужен брат, который чего-то не помнит или чего-то не пережил в своем прошлом из того, что должен был пережить. Это уже не он. Но я не могу никак не отреагировать на это, – Ротманн похлопал себя по карману кителя, – и сдается мне, что тот или то, что создает эти письма, знает об этом.
– Может, нам лучше просто вернуться? – Антон понимал, что его вопрос риторический.
– Вы-то чего боитесь? Ах да, бомбардировка. Но если всё будет нормально, мы приедем в Дрезден рано утром, даже еще ночью и до десяти вечера успеем сбежать из города. Как крысы с обреченного корабля. Вас, во всяком случае, я не стану удерживать.
Они замолчали и до самого Лейпцига не проронили больше ни слова.
Через три часа в купе уже другого вагона они продолжили свое путешествие. По положению закатного солнца Антон видел, что поезд движется почти точно на восток.
На этот раз ехали медленно, с частыми и долгими остановками на каждой станции. Пропускали то вперед, то в обратном направлении воинские эшелоны и санитарные поезда. Пассажиров было немного – мало кто стремился в ту сторону. Панический страх перед большевиками, подогреваемый официальной пропагандой, гнал людей на запад. «Как бы там ни было, – думал Антон, – а наши всё же не превращали бомбами их города в кладбища. Хотя бы потому, что Сталин уже имел на них собственные виды».
– У вас болят зубы? – спросил он Ротманна, когда тот в очередной уже раз запил водой небольшую таблетку.
– Нет. Это не обезболивающее.
– Снотворное?
– На кой черт мне сейчас снотворное? Это стимулятор кровоснабжения мозга. Меня сильно шарахнуло по голове в начале сорок четвертого. Собственно, на этом моя военная служба и закончилась.
– Может, расскажете?
– Ну что ж. Ехать нам еще километров сто двадцать, а с такой скоростью это займет часа три-четыре, не меньше.
Он выглянул в коридор и попросил проводника принести чаю. Размешав сахарин и сделав несколько глотков, Ротманн, которому явно стало лучше, начал:
– В феврале ровно год назад под Черкассами мы держали оборону в составе 8-й армии. Там меня и нашел шальной снаряд, если, конечно, на войне вообще бывают шальные пули и снаряды. Последнее мое воспоминание о фронте и России заключается в моем беге вдоль траншеи. А дальше, как говорится, тишина. Очнулся в тыловом госпитале через несколько дней. Особых ранений не было, но сильная контузия чуть было сразу не отправила меня в могилу. Впрочем, еще не всё потеряно. Вы что, не любите горячий чай? – неожиданно спросил он Антона.