Рус Марья(Повесть)
Шрифт:
Направилась домой, он не отстает. «Погляжу, — говорит, — как живет знаменитая разведчица-партизанка».
Расспрашивает ее, как и что, и по самим вопросам уже ясно, что он о ней достаточно осведомлен.
Рассказывает, печалясь, что он теперь вдовый, мать при нем и дочурка, дом хороший, а хозяйки в нем нет. Напомнив, как когда-то они друг в друге души не чаяли, дал понять, что он готов, пусть хотя бы с таким большим опозданием, загладить перед ней свою вину.
Больше десятка лет прошло с тех пор, как их пути разошлись, а все
Не обманулась Марья Ивановна в своих догадках. Когда гость зашел в их тесный куток, то, поразившись бедности и, видимо, надеясь, что отказа не будет, предложил:
— Маня, если ты можешь простить меня, давай будем жить вместе. Твои дети не помеха, буду растить, как своих… У тебя ничего нет, а у меня есть все. В моем дому — не то, что в этой душегубке. А рядом — лес, река, приволье детишкам!..
Разбирает Марью Ивановну любопытство: что это он вздумал посвататься к ней, какая у него в этом нужда, что его заставляет? Столько сейчас одиноких женщин, мог бы найти и помоложе и без детей, не сошелся же белый свет на ней клином.
Пробует заглянуть ему в глаза — не выдерживает ее взгляда. Значит, что-то тут нечисто. По привычке подумала: «Надо разведать!»
Виду не подала, что у нее есть какие-то сомнения, выдержала до конца деловой тон беседы.
— Женщина я изношенная… Два грудника к тому же… Наверное, не смогу вам уделить столько ласки, сколько бы вам хотелось. Обождите день-два, я подумаю. Да и вы сами подумайте хорошенько!..
На том и порешили. В тот же день Марья Ивановна в райисполкоме навела справки о Викторе. Оказывается, полицаем был, орудовал под чужим именем, а под каким — не знали. Теперь будут знать: «Анатолий».
Переговорила с друзьями-партизанами.
— Лучше бедуй одна. Ишь ты, за твоей спиной хочет спрятаться! Женишок!..
И когда на утро он пришел, у нее уже был готов ответ.
— Не могу я за тебя пойти!.. — сказала с негодованием, как всегда считая, что подлецы обращения на «вы» не заслуживают. — Зачем ты шел в полицию?.. Поэтому ты и сватаешься ко мне, чтобы замаскироваться?!
— Моему проступку нет никакого оправдания… Но я люблю тебя, понимаешь?!
— Этого еще не хватало, чтобы я жила с изменником Родины!.. И кого же ты вырастишь из моих сыновей?! Нет, не будет у нас никакой жизни! Ты в предателях был, я — в партизанах. Ведь чуть что в мире случится, ты меня будешь бояться, как бы я тебя не убила, а я буду бояться, как бы ты меня не убил… Уходи!..
Переступил порог молча, сгорбленный, жалкий — человек с нечистой совестью.
Вот у кого настоящее-то горе, не у нее. Как бы ей ни было сейчас трудно, она в тысячу раз счастливей его.
От этой мысли как-то разом посветлело на душе.
И когда в свой обычный час вышла из дому, это чувство в ней еще более укрепилось — вероятно, от утренней свежести, от слепящего
Женщины, столпившиеся у райсовета, заметив Самонину, перестали разговаривать.
— Тише, капитанша идет… — чей-то предостерегающий шепот.
— А ну, с дороги! — шутливо растолкала собеседниц одна из них. — А то Марья Ивановна сейчас нас своими лыжами задавит!..
Самонина, приняв шутку, со смехом заскользила к ним по наледи на своих подкованных мадьярских ботинках с загнувшимися носами да еще разбежалась.
— Стереги-и-ись!..
— А ты не унываешь! — говорят ей.
— А чего унывать?.. Не слышите, что ли, весной пахнет? И войне скоро конец!.. Жизнь будет — умирать не надо!..
По глазам видно, что женщины только что разговаривали о ней. Ничего не поделаешь, задала Марья Ивановна работы для бабьих языков — кто во что горазд, есть такие, которые брошенкой ее считают, а то и того хуже. На каждый роток не накинешь платок. И нужно ли бояться честному человеку, что кто-то о нем плохо подумает. Если же кому нужно знать истину, то письма Крибуляка, присланные с фронта, всегда при ней. Сама может любые измышления пресечь, и друзья не дадут в обиду, если надо, скажут так скажут: кто побывал в копай-городе, тот за словом в карман не полезет.
Каждая из женщин, пришедших сюда, в райисполком, — со своей нуждой, со своим горем. Живут так же, как Самонина, — одни чуть похуже, другие чуть получше, и мадьярские ботинки у многих, пожалуй, самая модная обувь. Плачутся на свою судьбу. Нельзя им не верить. От выдумки, от брехни слезы из глаз ручьем не побегут и руки не затрясутся…
Одна Ольга Санфирова тут, среди женщин, как белая ворона: чисто одетая, румяная, раздобревшая под крылышком Китранова. Ей ли жаловаться на свою жизнь, а ноет больше всех. Известно, от чего она плачет — от достатка.
К Марье Ивановне льнет Санфирова.
— Жалко мне тебя, подруга! Несчастная ты.
— Жалко, да не так, как себя!.. А что я несчастная — врешь!..
— Я ли тебе не говорила: Самониха, не лезь, куда не следует! Не твое это дело!.. Не послушалась. Ну, и что ты получила? И то, что имела, — потеряла. Дом сожгли. Имущество пропало. Муж уехал.
— Зато совесть у нее чиста! — вступились за Самонину из толпы.
— Молодец она! А я, бабоньки, наверное, ни за что с мужиком своим не рассталась бы!..
— О Марье Ивановне хоть книжку пиши!
— И верно! Хорошая будет книжка!
— Чтоб люди с Марьи Ивановны пример брали!..
— Вряд ли кто захочет так мучиться, как она! — не унимается Санфирова. — Я, например, никогда ей не позавидую… Думаю, и другие не дураки…
— Эка сказанула!.. — опять загалдели женщины. — Все на свете перепутала!.. Семь песен в одну сложила!..
Шкурницу, конечно, не переубедишь.
— И на кой черт, — говорит, — нужен был тебе словак этот! Русского, что ли, себе не нашла?!