Русанов
Шрифт:
1 августа начались работы в заливе Рейнеке по методике, отработанной в Петуховском Шаре, которые с началом сумерек прервала успешная охота на оленей. На следующий день Русанов, поручив продолжение съемок Тизенгаузену, отправился в береговой маршрут, обнаружив один из самых значительных торфяников Новой Земли толщиной до шести метров. Значение этой находки определялось не столько перспективами использования ее на топливо, сколько возможными характеристиками климата Новой Земли в прошлом. На этой основе во времена Русанова можно было лишь утверждать, что за последнее тысячелетие здесь было значительно теплее, тогда как по современной методике изучения торфов возможно оценить величину потепления с точностью до градуса, а по времени — в пределах первых десятков лет.
Съемки в последующие дни продолжались столь же успешно, несмотря на испортившуюся погоду, когда чередовались дождь, туман и сильный ветер. Несмотря на большие физические нагрузки у людей оставалось достаточно времени на отдых, и, что важно, они получали обильное питание от попутной охоты, причем достаточно разнообразное, когда оленина, приготовленная на костре, сменялась пернатой дичью или гольцом из семейства лососевых, по мнению гурманов, достойным конкурентом семги. Особенности экспедиционной гастрономии нашли отражение как в официальном отчете экспедиции, так и в личном дневнике самого Русанова. Например, «…и лебедь, и чайка представляют собой превосходное жаркое. Лебедь ничем не отличается от гуся, а белая чайка приближается по вкусу к курице… По временам, когда не было ничего иного, чайки составляли у меня единственное блюдо и, надо отдать справедливость, весьма недурное» (1945, с. 178) и т. д.
Умело наращивая усилия всех участников, Русанов добился высокой производительности, причем люди, несмотря на физические нагрузки и окружающую мрачную действительность, оставались в хорошей рабочей форме без признаков истощения, как физического, так и морального. С этой точки зрения весьма показательна обширная запись в личном дневнике исследователя за 5 августа: «Продолжал стоять на руле до тех пор, пока съемка залива Рейнеке не была закончена и сомкнута исходным западным створом, после чего передал руль Вылке и отправился в каюту, чтобы по общему желанию, сварить какао. Варить какао и жарить дичину — это моя постоянная обязанность, от исполнения которой я уклоняюсь лишь в исключительных случаях.
Меня очень радует, что, наконец-то, мы покончили с огромным заливом Рейнеке. Это оказался один из самых обширных заливов Новой Земли. До нас никто не знал его истинной величины и очертаний. Только вход этого залива был нанесен на карту, да и то неточно. Нанесение этого залива на карту значительно изменит конфигурацию южной оконечности острова и еще резче подчеркнет изре-занность береговой линии и простирание ее в северо-западном направлении. Оказывается, залив Рейнеке верст на тридцать вдается внутрь Новой Земли по направлению к северо-западу и прихотливо делится на множество бухт и самостоятельных заливов, представляющих весьма удобные и защищенные якорные стоянки. В залив Рейнеке было бы удобно запрятать флот целого мира. Некоторыми из своих разветвлений залив Рейнеке подходит очень близко к Пе-туховскому Шару и к Саханихе, образуя, таким образом, своей южной стороной огромный полуостров (современный полуостров Русанова на наших картах. — В. К.). Характер и очертания берегов очень разнообразны: местами крутые скалы висят над водой, местами плоская зеленая тундра легким уклоном подходит к берегу — в таком случае обычно отмелому. На южной стороне преобладают округлые серые холмы, разделенные зелеными лужайками и бесчисленными озерами. Это удивительно красивые места, напоминающие идиллический ландшафт, в то же время это рай для охотников, где изумительное обилие и разнообразие всякой дичи — от куликов и до лебедей и от песцов до белых медведей.
Пока я писал эти строки и мирно готовил какао, “Полярная” шла у восточного створа залива Рейнеке, в лабиринте островов, разделенных мелкими проливами. Мне, идя к западному створу, счастливо удалось провести “Полярную”, но при возвращении мы были не так счастливы. В тот момент, когда я собирался снимать с примуса аппетитно кипевшее какао, я почувствовал у себя под ногами сначала подозрительное шуршанье, потом треск под килем, затем сильный удар о камни, и вдруг “Полярная” с полного хода сразу останавилась. Сомнений быть не могло — мы с полного хода налетели на камни и, видимо, очень прочно засели на них. По крайней мере все попытки сдвинуть “Полярную” не привели ни к чему. Разгрузили ее и облегчили, насколько возможно, но опять-таки результата не получилось никакого. Завезли якорь за корму и стали тянуть — якорная цепь оборвалась, а якорь с длинным обрывком цепи остался в воде. Пришлось заняться поисками утерянного якоря. Потом завезли другой якорь на более крепкой цепи и стали тянуть, но опять ни с места.
Тогда вооружились терпением и стали ждать прилива. И это было самое благоразумное: когда начался прилив, “Полярную” приподняло и схватившись все за цепь, мы, наконец, сдвинули ее с опасных камней. Но несчастье никогда не приходит одно. Едва мы сошли с мели, как загрязненный мотор перестал работать, и нас понесло узким проливом на еще более опасные прибрежные камни. Я приказал смерить глубину — оказалось слишком глубоко для наших якорных цепей. Пришлось подойти совсем близко к берегу и бросить якорь в каком-нибудь десятке саженей от отвесных прибрежных скал.
А ветер все крепчал и превращался в настоящий шторм. Дело плохо. Я велел бросить сначала второй, а потом и третий якорь. Так продолжалось несколько дней. На трех якорях стояли мы под скалами, каждую минуту ожидая, что цепи не выдержат и “Полярная” разобьется о скалы маленького островка, на котором я с трудом отыскал лужу грязной и тинистой воды. И это неизбежно случилось бы, если бы перед самым отъездом из Белушьей губы я не захватил с собой толстой якорной цепи, случайно попавшейся мне на глаза и, вероятно, оставшейся на берегу от старого разбитого судна. Эта старая, но все еще крепкая якорная цепь и потом не раз спасала “Полярную” от крушения.
Мотор был весь разобран и наш доморощенный механик Александр занялся его исправлением. Он начал с того, что загнал поршень в цилиндр так основательно, что выбить его оттуда не было никакой возможности. Сначала для извлечения злосчастного поршня принимались “кроткие” меры в виде стамесок, ключей, молотков и тому подобных “мелких” инструментов. Потом, когда Александр уже успел при помощи всех этих инструментов сбить себе руки в кровь, ни на йоту не выдвинув поршня, волей-неволей пришлось перейти к инструментам более крупного “калибра”, вроде моих больших геологических молотков. Но, увы, дело пошло не лучше, если только не считать успехом то, что расколся один из лучших моих молотков.
Между тем выбить поршень было необходимо во что бы то ни стало. Тогда Александр прибег к самым героическим средствам: он вооружился массивной полупудовой геологической балдой (кувалдой. — В. К.) и начал изо всей силы колотить ею по машине. Наконец мы уснули и всю ночь в полусне слышали удары железной балды по машине. Я до сих пор не понимаю, как от этих ударов не развалилась бедная машина и не проломилась “Полярная”. И думаю, что после всего испытанного нашей машиной я вправе сказать, что мотор системы Болиндера отличается своей простотой и удивительной прочностью. В конце концов, сломав одну балду и сбив другую, Александр добился своего и выбил поршень. Настойчивость этого человека так же изумительно велика, как и его упрямство» (1945, сс. 175–176).
Экспедиционные отчеты и личные дневники многих русских исследователей и путешественников того времени отличались высокими литературными достоинствами. Судя по приведенному отрывку, русановский дневник не уступал им. Его качество таково, что возникает вопрос — а не готовил ли автор его к самостоятельному литературному изданию? Остается лишь пожалеть, что местонахождение этого документа неизвестно, хотя скорее всего он затерялся в фондах Сорбонны или бумагах профессуры, имевшей дело с Русановым во время его пребывания в Париже. Отметим важное обстоятельство — практически во всех случаях, когда удавалось сравнить описание событий по отчету или личному дневнику, с литературной точки зрения выигрывал именно последний. Обычно в предшествующих отчетах Русанов использовал свой личный дневник урывками, изменив этому правилу лишь в экспедиции 1911 года, видимо из-за ограниченности во времени для написания отчета, вставляя в него куски из дневника целыми страницами.