Русская фантастика 2014
Шрифт:
— Офицер… Дэни, — Ган вцепился мне в руку, с ужасом и гадливостью глядя на гору тел, — я боюсь.
— Перестаньте, мистер Ган, — отозвался я, стряхивая с руки его цепкие пальцы. — Все уже позади, и пока с нами ваша Голди, они не сунутся.
— Я знаю, — торопливо сказал он, снова вцепляясь в меня. — Но нас ведь найдут уже сегодня? Или завтра? Да, офицер?
Его голос дрожал, язык заплетался от страха.
— Возможно, — ответил я, все еще не понимая, к чему он клонит. — Но, возможно, что помощь придет не раньше чем через
— Это никак нельзя, — затараторил он. — Никак Только завтра. Нас ведь спасут завтра?
— Вы так боитесь этой планеты? — Мне станови лось жалко беднягу. Он трясся как осиновый лист, Так, что зубы лязгали при каждом слове.
— Я боюсь ее. — Он поднял было руку, но тотчас опустил, опасливо указал движением глаз в ту сторону, где скрылась Золотая. — Завтра в полночь заканчивается срок ее договора. И, поверьте мне, офицер я не стану спать. И вы не спите. Потому что если вы уснете, то…
И он вновь перевел затравленный взгляд на сваленные в груду тела пигмеев и кротко чиркнул пальцем поперек горла.
— Не говорите ерунды, мистер Ганн. — Я старался не глядеть на него: на трясущиеся дряблые щеки в пегой щетине, полубезумные от страха глаза. — Раз вы такой ценный свидетель, в договоре должны быть предусмотрены все возможные накладки. В том числе и непредвиденная задержка в пути. Наверняка в каждом договоре Золотых прописано несколько «запасных» дней на экстренный случай. Если бы эти девушки убивали своих клиентов, они бы не стоили так дорого.
— Вот именно, — зашлепал трясущимися губами Ган, — дорого. Если бы я платил им из своего карма на — не стал бы жаться и считать чертовы гроши. Не ваши дураки из службы, зацикленные на этой песьей войне, пожалели бабла. Обойтись вообще без временного запаса не позволили правила Золотых, так они взяли самый… — Крыса гадливо сморщился, подбирая слово, — самый экономичный вариант. Сорок во семь часов. Поэтому нас должны спасти завтра. Иначе… амба.
— Не переживайте, — ответил я, стараясь успокоить его, но чувствовал, как по спине поднимается нехороший холодок. — Нас найдут завтра. Еще дотемна.
Вечером мы молча сидели у костра, жарили мясо. Розин, тихо напевая, пришивала пуговицы.
— Может, хватит стонать, — наконец не выдержал Ган. Он дергался как на иголках. — Хоть бы спела чего повеселей. И брось эти чертовы пуговицы…
На мгновение забыв о своих обязанностях, я едва не вступился за нее. Еще час или два назад она смывала с себя кровь его врагов. Каждый справляется со стрессом, как может. И если ей легче от пуговиц — пусть себе пришивает.
— Мне жаль, что я их рассыпал, — примирительно сказал я, стараясь не обращать внимания на обиженную возню подопечного. — Если тебе нужно, возьми мои.
Я взял нож и хотел отрезать пару пуговиц с форменной куртки, но Розин остановила меня.
— Двадцать четыре… Твои не подойдут, — с трудом подбирая слова, отозвалась она, — не нужны. Не такие. И… у меня есть это…
Она достала из кармана россыпь красных туземных бус.
— Это для них даже лучше пуговиц, — со странной грустью сказала она, продевая иголку в алый шарик. — Так я запомню их. Будет проще молиться.
Я непонимающе посмотрел на ее рюкзак, усыпанный десятками пуговиц.
— Мы не забываем тех, кто ушел по нашей вине, — отозвалась она, не дожидаясь моего вопроса. — Каждая жизнь бесценна. Каждый достоин памяти и молитвы. На задании мне трудно молиться. Клиенты часто не любят смотреть, как я молюсь. Поэтому я пришиваю пуговицы, чтобы не забыть никого…
Она замолчала, откусила нитку, вдела в иголку новую.
— А вы, офицер Дэни, вы в полиции молитесь за тех, кто ушел по вашей вине?
— Мы просто стараемся не доводить до этого, — отозвался я, чувствуя, как просыпается чувство вины. — А если не получается, пишем рапорты.
— Тогда, если вы не против, я помолюсь и за ваших.
Она отложила в сторону еще шесть бусин. Ни одна жизнь не может быть забыта.
— Это так грустно, что вы не молитесь. Я думаю, поэтому болит ваше сердце…
— Да что ты знаешь, дылда лупоглазая, — бросил я, поднимаясь. Вина в одно мгновение сменилось яростью. Видимо, эта планета, настолько непохожая на нашу, действовала так: самообладание летело ко всем чертям. Пусть эта помешанная сколько угодно толкует о мировой справедливости и бьет поклоны — она не имеет права совать свой нос в дела, которые не касаются никого, кроме меня. Она знает, почему болит мое сердце! Чертова дура не знает ничего. Мастерски режет глотки и ни беса не понимает в человеческой душе.
Да если бы я мог отмолить всех, кого не сумел защитить там, на войне. Если бы я мог заставить свое сердце снова работать как надо, я первым делом бросил бы эту службу и вернулся туда, где мое место. С радостью подставил бы свое исправно работающее сердце, чтобы спасти мальчишек, умирающих во всех секторах галактики за счастье землян.
— Простите, офицер, — бросила она мне вслед. — Простите, если я причинила вам боль.
Я уселся у костра. Ган спал, свернувшись на траве, укрытый пиджаком. Бедняга так вымотался, что уже никакой страх не мог заставить его проснуться. Я поднял голову и уставился в пестро усеянное звездами небо, надеясь, что завтра нас найдут.
Но за день ничего не изменилось. Никто не прилетел. Пигмеи время от времени появлялись то тут, то там, осторожно выглядывали из густой зелени, восхищенно смотрели на Золотую, неторопливо ухаживавшую за своим оружием.
Я молчал. Она не заговаривала со мной. Снова холодная и точная, как безупречный механизм. Ган то жался ко мне, то вновь, словно устав бояться, начинал покрикивать на девушку и раз даже хотел ударить ее. Но не стал. Голди так глянула на его занесенную для удара руку, что стало ясно — она хорошо помнит, когда заканчивается договор.