Русская лилия
Шрифт:
А вино? То вино, которое он пил ночью? Наверняка в него было что-то подмешано, ведь именно после глотка вина все его естество вышло из повиновения, а нынче так мучительно, почти до обморока, болела голова.
Георг всегда любил Шекспира, особенно «Гамлета, принца Датского»… Это было совсем не странно, конечно, и всю жизнь его сопровождали фразы из этой великой трагедии: и мучительные, и забавные, и просто философские. И вот сейчас вдруг вспомнилось: «Gertrude, do not drink!» Георг невольно усмехнулся. Вот именно! Не пей, Гертруда! Не пей — и все будет хорошо, и голова болеть не станет, и вообще жива останешься. То же можно посоветовать и Георгу.
Усмешка, впрочем, вышла невеселая, настроение испортилось. Собственная участь перестала казаться фееричной и завидной. Неприязнь к этой неизвестной стране, к людям, которые руководят его поступками, одолела Георга. Ну что за жизнь теперь у него будет — по саду
Георг невесело усмехнулся. Можно вообразить, кто соберется на этот бал! Горцы и горянки в своих причудливых нарядах! Ему приходилось видеть шотландцев в их килтах, с их голыми ногами, но мужской национальный наряд греков выглядел еще экзотичней: широченные алые шаровары на одних, а на других — белые или черные плиссированные юбки-фустанеллы, ярко-красные фареоны с кистями на головах, тяжелые царухи — башмаки, украшенные огромными нелепыми помпонами… Одежда женщин была слишком тяжеловесной, наглухо закрытой. Казалось, одно платье надето на другое, и верхнее блестит нестерпимо под лучами солнца, до слепоты. И головы у всех повязаны платками! Как же они будут танцевать в таких нарядах? И что будут танцевать? Хасапико? [10]
10
Народный греческий танец, ранее имевший церемониально-прикладное значение и исполнявшийся как воинский ритуал.
Пожалуй, ему тоже придется научиться танцевать хасапико…
Эта мысль развеселила Георга. Когда за ним пришли, он вышел с приветливой улыбкой, которая лишь отчасти была притворной, и замер на пороге украшенного цветами и уставленного мраморными статуями просторного зала…
Никаких фустанелл — ни черных, ни белых. Никаких мундиров баварской гвардии, которые еще кое-где сохранились со времен Оттона и которые он мельком видел нынче на параде. Только черные фраки! Только лакированные башмаки — отнюдь не царухи! А женщины… Возможно, наряды большинства из них и не были столь открыты, как принято на европейских балах, да и фасоны показались Георгу несколько странными, с этой непременной оторочкой мехом… Но, во всяком случае, это были довольно привлекательные наряды. Эта вполне цивилизованная картина так обрадовала Георга, что он просиял улыбкой и с легким сердцем пошел вдоль рядов. С одной стороны стояли дамы, с другой — мужчины, первые приседали в реверансах, вторые отвешивали сдержанные поклоны…
На хорах он увидел оркестр с контрабасом, скрипками, пианолою. Музыканты все тоже были во фраках.
«Ты забыл, — сам себе сказал Георг, — что самое трудное здесь все же досталось твоему предшественнику. Именно он пришел в страну, едва только сбросившую турецкий гнет, именно он помог ей сделать первые шаги, и, как бы ни бранили Оттона, как бы ни хотелось тебе самому считать его владычество одной сплошной ошибкой, которую тебе суждено блистательно исправить, ты должен быть благодарен ему. Неизвестно, сколько бед ты натворил бы на его месте… Еще посмотрим, что станется с Грецией во время твоего правления!»
Эти мысли были, впрочем, совершенно не ко времени, потому что могли снова испортить настроение новоиспеченному королю, а потому Георг небрежно смахнул их в сторону, словно надоевшие бумаги с письменного стола, и с прежней благосклонной улыбкой продолжал принимать поклоны мужчин и реверансы женщин, бросая оценивающие взгляды на их лица.
Лица были довольно приятны, особенно молодые, конечно, но все же ни одной Афродиты или хотя бы Леды он не увидал. Не было даже тех не столько красивых, сколько хорошеньких женщин, которых можно встретить в каждой европейской столице. О живости и неуловимом кокетстве и речи не шло! Все были очень серьезны. Дамы, приседавшие перед ним, были или слишком худощавы, или неприятно полны, с чертами резкими и строгими, с тем оттенком мужской красоты, который так неприятен в женщинах, как женственность — в мужчинах. В афинском женском типе преобладала склонность к типу Артемиды-охотницы: сросшиеся брови, острый взгляд, твердые губы. Георг, который предпочитал игривых нежных нимф, легонько вздохнул, вспомнив, что те же мысли посещали его в Турции, но тогда явилась поперек его пути обворожительная цыганка, а здесь…
И тут его словно раскаленным прутом в грудь ткнули, потому что он снова увидел перед собой то самое незабываемое лицо.
* * *
Молодежь большого двора в том году словно сошла с ума. Словно забыла, что их дом посетила смерть, что они лишились Никсы… Это подорвало здоровье Марии Александровны, обожавшей старшего сына. Она была не в силах понять, как мог милосердный Господь оказаться настолько жестоким к ней и ее мальчику. Почему из всех ее детей он забрал самого любимого, старшего, наследника престола?! Зачем ему понадобилось лишить императрицу самого большого утешения ее жизни?! Будущее померкло для нее, и тем более странным и даже пугающим казалось, что муж продолжает жить, что он способен думать о чем-то ином, кроме горя, и даже — ну не святотатство ли это?! — начал строить планы, чтобы невеста несчастного Никсы, эта маленькая темноглазая и чрезмерно бойкая датчанка Дагмар, вышла за Сашу, второго сына.
Мария Александровна принадлежала к числу тех женщин, которые, любя мужчину, всегда чувствуют обиду на него. Сначала это был ее отец, Людвиг Гессенский, которого Мари обожала… Но это чувство было горьким. Собственно, ходили слухи, будто Мария — внебрачная дочь Вильгельмины Баденской, великой герцогини Гессенской, и ее камергера, барона фон Сенарклен де Гранси. А великий герцог Людвиг II Гессенский, дабы избежать скандала и после настойчивого вмешательства влиятельной родни, среди которой была и русская императрица Елизавета Алексеевна, официально признал Марию и ее брата Александра своими детьми. Несмотря на это, они долго продолжали жить отдельно в Хайлигенберге, хотя резиденция герцога находилась в Дармштадте. Но это не мешало Мари обожать герцога! Она не верила слухам, она считала себя его дочерью. Самым счастливым днем ее жизни был тот, когда герцог позволил ей ненадолго приехать в Дармштадт. Слезы счастья и горя мешались на лице Мари. Вот она рядом с отцом, но он смотрит на нее холодно… Как он может не отвечать на ее нежную любовь?!
И здесь случилось чудо! В столице Гессена оказался проездом наследный русский принц Александр. По-русски его надо было называть цесаревичем. Он влюбился в Мари с первого взгляда, и заброшенная родителями, мечтающая о любви девочка почувствовала себя вознесенной на вершину блаженства. Это было как в сказке… Но жизнь не сказка! Все сказки кончались свадьбой, и ни в одной Мари не прочла о том, что происходит с женщиной потом. Нет, она знала, что у них рождаются дети, но даже и помыслить не могла, что мужчинам нужны не столько дети, сколько те телодвижения, которые они проделывают в постели. Стать женщиной — это оказалось слишком тяжким испытанием для нежной, вечно девичьей души Мари. Днем она романтически обожала мужа. Ночью… ночью почти ненавидела его. Спасение от его навязчивости она видела в беременностях. Это было тяжелое испытание для ее здоровья, но уж лучше мучиться тошнотой первые три месяца, чем терпеть мужские содрогания. На ее счастье, плодовитость императриц всячески приветствовалась в России, и Александр смирялся с тем, что лишен общества жены. Где он проводит ночи, Мари даже не думала. Потом врачи запретили им супружеские отношения, они беспокоились за здоровье императрицы, и Мария Александровна вздохнула свободно. Ее это не волновало. Теперь она любила другого мужчину — нежного, милого, умного Никсу. Прочие сыновья казались ей увальнями. Дочь… Ну, Мари-младшая, Машенька, как ее зовут русские, конечно, милый ребенок, но она всего лишь девочка. Девочки Марию Александровну не интересовали. В них не было тайн. Только сын! Старший сын! Она с болью восприняла то, что он влюбился в миленькую датскую принцессу и с радостью готов жениться на ней. И вот… болезнь, которую мать изо всех сил старалась не замечать, словно это могло прогнать наступающую беду, — и смерть! Теперь она могла любить и обожать только память о сыне — и эта память ей не изменяла. Все, что происходило с другими детьми, с мужем, теперь казалось ей сплошным нонсенсом, несовместимым с ее понятиями о жизни, любви, преданности и верности. Трон, который по праву должен принадлежать Никсе, теперь унаследует Саша! Дагмар, которая по праву должна была принадлежать Никсе, не затворилась в монастыре, а мечтает о новом браке с новым наследником русского престола. И она даже стала носить новое имя — Минни. Прежнее слишком живо напоминало ей о Никсе, она не хочет воспоминаний о нем!
Все это глубоко оскорбляло мать. Она с плохо скрываемым отчаянием наблюдала, как молодость и жизнь побеждают скорбь и в муже (он никогда не любил Никсу так, как следовало бы, считал его неженкой и мямлей), и в сыновьях. Саша, который был предан Никсе необычайно, теперь ударился в ухаживания за молоденькой фрейлиной Мари Мещерской. Эта история и злила, и веселила Марию Александровну. Так и надо этой предательнице Дагмар! Ишь, вцепилась в наследников русского престола! Но одурелая страсть Саши к Мещерской не могла не раздражать. Какой он все же примитивный, какой обыкновенный! Ах, совсем не таким был Никса…