Русская литература в оценках, суждениях, спорах: хрестоматия литературно-критических текстов
Шрифт:
Творчество М.Е. Салтыкова-Щедрина
Произведения великого русского сатирика во многом остались непонятыми и недостаточно оцененными его современниками. Особенно это касается наиболее сложного и наиболее новаторского произведения Щедрина – «Истории одного города». Статья одного из умнейших русских литературных критиков второй половины XIX века А.С. Суворина— лишнее тому подтверждение. Суворин не понял замысла Щедрина и считал, что он дал сатиру на историческое прошлое России. Исходя из этого, критик очень сурово отнесся к «Истории одного города». Щедрин был вынужден ответить на статью Суворина письмом в редакцию журнала «Русский вестник», где разъяснял, что его сатира имеет не столько исторический, сколько современный смысл, и что он выбирал в прошлом те явления, которые продолжали быть характерными и для современности. Особо остро в этой полемике стоял вопрос о сатирическом изображении народа, поэтому в письме Щедрина необходимо обратить внимание на разделении им «народа исторического» и народа как «воплотителя идеи демократизма».
Отрывок из письма А. П. Чехова, написанного в связи со смертью Салтыкова-Щедрина, интересен тем, что великий русский писатель, во многом учившийся у Щедрина, глубоко понял основной пафос творчества сатирика и то значение, которое он имел в жизни образованных кругов тогдашней России.
А. С. Суворин Историческая сатира
<…>
«История одного города», по замыслу, есть нечто новое, есть попытка на новом поприще, на которое г. Салтыков еще не выходил: он пробует свои силы, если можно так выразиться, в исторической сатире, то есть ищет для себя образов в прошлом, не особенно далеком, что не лишает его произведение некоторого современного значения, потому что, несмотря на несомненный прогресс в нашей жизни, и более отдаленное прошлое в некоторых чертах сохраняет еще для нас интерес современности.
<…>
Для того, чтоб изобразить эту историю хотя бы в узкой рамке одного города Глупова, для того, чтоб глубоко верно и метко представить отношение глуповцев к власти, и наоборот, для того, чтоб понять характер народа в связи с его историей, надобно или обладать гениальным талантом, который многое отгадывает чутьем, или, имея талант далеко не великий, долго и прилежно сидеть над писаниями, положим, тех же архивариусов. <…> Его глуповцы так глупы, так легкомысленны, так идиотичны и ничтожны, что самый глупый и ничтожный начальник их является существом высшим, равного которому из среды себя глуповцы не могли бы представить. В читателе естественно рождается мысль, что глуповцы должны благодарить Бога и за таких начальников… <…>
<…> Прежде всего проследим в «Истории одного города» действия градоначальников и подданных и посмотрим, кто кого лучше. <…>…Главное, если не единственные занятия градоначальников – сеченье и взыскание недоимок; традиция эта унаследована ими от самых древнейших времен, со времени призвания глуповцами к себе князей, что сатирик рассказывает в особом очерке «О корени происхождения глуповцев», очерке слабом, неостроумном, не возбуждающем даже улыбки, хотя автор очевидно рассчитывает на читательский смех, наполняя свое сказание якобы смешными словами вроде «моржееды, лукоеды, гущееды, вертячие бобы, лягушечники, губошлепы, кособрюхие, рукосуи» и проч., – так именуются независимые племена, жившие в соседстве с глуповцами, или «головотяпами», как они первоначально назывались; назывались же они так потому, что «имели привычку тяпать головами обо все, что бы ни встретилось на пути. Стена попадется – об стену тяпают; Боту молиться начнут – об пол тяпают». <…>
Таким образом, первое и последнее слово в истории Глупова – сеченье, предпринимаемое в особенности для сбора недоимок. <…>
Что касается субъективных особенностей градоначальников, то в этом отношении мы находим мало разнообразия: все они более или менее похожи друг на друга; главное отличие их заключается в том, что одни буйны, другие – кротки, одни отличаются з необыкновенной энергией даже в подавлении мнимых бунтов, другие, напротив, предоставляют глуповцам более или менее самоуправления. <…>
Прочитавши весь этот вздор <…> невольно спрашиваешь себя: что это такое, для чего это написано – для забавы и смеха, рассчитанных на читателей снисходительных к здравому смыслу, к художественной правде и неразборчивых на юмор, или в самом деле сатирик-историк полагал, что все это имеет реальное отношение к тому, что совершалось в «высших сферах» и что отражалось в Глупове, как в малом зеркале? Напрасно, однако, станем мы искать в истории XVIII-ro века что-нибудь подобное, и если г. Салтыков видит в этой истории нечто подходящее, то он должен все-таки согласиться, что он написал уродливейшую карикатуру и что в ряду словесных произведений карикатура занимает низшее место, чем сатира, и что даже карикатура имеет свои пределы, за которыми она делается просто вздором.
Один из следующих очерков – «Голодный город» – несравненно лучше: тут немало метких замечаний о беспомощности жителей против буйства начальников и о той удивительной поспешности, с какою являются военные команды усмирять совершенно смирных обывателей, кажущихся, однако, начальническому глазу бунтующими, и чем кривее этот глаз, чем ограниченнее рассудок и чем большее склонности к самодурству подобных начальников, тем чаще эти мнимые бунты и тем более возов розог истребляется на мужицкую спину.
Мы почти исчерпали все то, что нашел г. Салтыков для своей сатиры во второй половине прошлого века, и читатели не могут не видеть, что замечено им крайне мало, если не предположить, что город Глупов уж такой несчастный, что в нем не отражалась и сотая доля того, что происходило в «высших сферах». В самом деле, мы вовсе не видим главнейших явлений екатерининского времени. <…>
<…>
Бедные эти глуповцы! Читатели видели отчасти, как третирует их сатирик, какою благодарностью пылают их сердца, по его уверению, даже к буйным начальникам; но мы не показали еще всего. <…> «Ежели посудине велят кланяться, рассуждает глуповец, так и ей, матушке, поклонись», и при этом, замечает сатирик, «их волнует только одно сомнение, как бы казне не было убытка, если станут они кланяться посудине». «Ежели нас теперича всех в кучу сложить, рассуждает опять глуповец, и с четырех концов запалить – мы и тогда противного слова не вымолвим. Нам терпеть можно, потому мы знаем, что у нас есть начальство». Спрашиваем всякого беспристрастного человека – не идиотские ли это мнения, и где, в какой трущобе, подобные мнения можно услышать? Где этот город Глупов, населенный такими идиотами? Или он не знал борьбы с притеснением, или он не бегал от злоупотреблений власти, или он не восставал против нее с страшною местью при Разине, при Пугачеве, или он не умел хитро и ловко провести ее, как провели ее раскольники? <…>
Мы не славянофилы; мы никогда не говорили и никогда не скажем, что в русском народе – а глуповцы составляют часть его – есть какие-то особенные качества, способные обновить «гнилой Запад», но мы уважаем этот народ и видим в нем все задатки для развития; благодаря этому народу создалось государство, благодаря ему явилась интеллигенция, литература, искусство и разные другие удобства жизни. <…> Власть, бесспорно, действует на нравственность народа так или иначе, в положительную или отрицательную сторону, и в этом случае глуповцы не могли быть исключением; но ни история, ни настоящее вовсе не говорят нам ничего похожего на те картины, которые нарисовал г. Салтыков, <…> Выставляя в таком виде народ, не отделяя его от слоя эксплуататоров, г. Салтыков приносит такие жертвы, на какие способны разве архивариусы. В самом деле, – градоначальники безумны, народ еще безумнее, градоначальники развратны, народ еще развратнее, градоначальники вислоухи, народ еще более вислоух. Где, какой сатирик приносил подобное жертвоприношение? Делали ли это Рабле и Свифт1 в своих бессмертных произведениях, делал ли это Гоголь? Нет, тысячу раз нет, и оно понятно: если отвергать народ, отвергать его здравый смысл и даже простую его житейскую сообразительность, то что же признавать после этого?..
Мы вовсе не хотим сказать, что народу надо кланяться и кадить2 ему. Мы не хотим также сказать, чтоб какие-нибудь глуповцы были застрахованы от бича сатиры; но не все есть так, всему есть пределы, и искусство выработало верное средство для отношений сатиры к угнетаемым и падшим, и этим средством г. Салтыков обладает в достатке. Средство это – юмор; но юмор не значит ни смех для смеха, ни карикатура для карикатуры.
<…>
По тому, что мы сказали о юморе, легко понять его отличие от сатиры. Юмор прощает грешникам и дает им возможность поднять голову, сатирик – бичует их. Он открывает все раны, где бы их ни заметил, он гремит проклятиями и осуждениями, не указывая никаких средств для спасения и исцеления. Но громит он во имя высшей идеи о человеческом достоинстве, которую, однако, не высказывает; она только чувствуется за его отрицанием, между тем как юморист ее не скрывает; по самой сущности юмора его идея, форма и сущность нераздельны; но если в сатире и не высказывается прямо руководящая идея, то об ней всегда можно составить себе понятие по отрицательным образам сатиры. Чем больше сатира обращает внимание на ничтожные мелочи, тем мельче и идея, воодушевляющая сатирика. Это так ясно, что распространяться об этом – значит напрасно терять слова. Одним словом, сатирическое произведение всегда даст масштаб для определения нравственной высоты той идеи, которою вдохновляется сатирик. <…>