Русская поэзия Китая: Антология

Колосова Марианна

ПЕТЕРБУРГ

На дальнем севере плывут пучки туманов, Гранит, омытый кровью, дремлет в берегах, И бродят по ночам в причудливейших снах Лишенные покоя призраки титанов. Кругом мертво. Смолк хохот ураганов, Сметен былого раболепный прах; По Невскому, по островам ползет унылый страх И щелкают курки заржавленных наганов… Нева катит во мгле чернеющие воды, Над ней, дремля, висят ажурные мосты, Покрылись плесенью старинных храмов своды, И улицы широкие и темны, и пусты. И даже кладбищ нет, везде растут кресты — Живые памятники умершей свободы.

СЕРГЕЙ АЛЫМОВ

ЧЕРЕМУХА НА АСФАЛЬТЕ

I

Я купил тебе черемуху у китайца

на панели. Ты букетик положила на такой же белый стол… Мы в кафе провинциальном за пирожными сидели, Мимо ярко продельфинил с офицерами авто… Раньше, в книжном магазине, мы достали том о Гойе… Над «Капричос» наклонившись, ты пила несладкий чай — Ах, какой ты мне казалась бесконечно дорогою!.. «Барельеф… офорт… Одно ведь?» — ты спросила невзначай. Я был счастлив. Ведь в наивном, детски глупеньком вопросе Было столько от заката, от черемухи, от снов… — Что я мог лишь погрузиться в дым каирской папиросы И прижать уста любовно к белым звездочкам цветов. Да, душа твоя простая, хоть прическа — стиль Медузы… Хотя рот твой ярко алый — губка жадная на все, Хоть ты смотришь с вожделеньем на военные рейтузы, Но черемухи безгрехье — это истинно твое. А черемуха лежала, разметавшись шаловливо, Как ребенок в белом платье на квадратике стола — И из глаз циклонноспящих, что как в тропиках заливы, Все грехи твои земные сдула, выпила, смела…

II

Мы сидим и глазами обнимаем друг друга, Я гляжу на тебя… Ты глядишь на меня… Мы — закатные блики… Мы — предзорьная фуга. Мы уже молодые, нашу дряхлость сменя. Размечтались, как дети: «Вот отправимся в Чили, Там брюнетные души и агатотела». Мы фантазную повесть в один миг настрочили… И сижу я лазурный, и сидишь ты светла. За столом в гиацинтах — офицеры румыны… Атакует блондинку щуплый юнкер в пенсне. Ты в шуршащем тальере, но с душою ундины, Над черемухой грезишь в экзотическом сне. «Мы отправимся в Чили, — повторяешь ты тихо И я буду рыбачкой, и ты будешь рыбак…» И блестит, как надежда, вызывающе лихо На ногтях твоих острых пламенеющий лак. «Бунгало из гранита мы построим в долине, И постель у нас будет из волнующих трав… Как мы души расправим прямотой прямолиний!.. Мы отправимся в Чили… зов фантазии прав…» Я молчу. Мне поэмно… Я в черемухотрансе, И кафе завертелось карусельчатей сна… Мы лишь в мае сменяем груз наук на романсы… Анатомий не знает лишь чилийка-весна!

«Торопливо светало… проходили китайцы…»

Торопливо светало… проходили китайцы, Виновато-конфузно двери хлопали клуба, Я ласкал, словно четки, твои длинные пальцы И читал, как Псалтырь, потускневшие губы… Небо было измято, как кровать после оргий… Облака, излохматясь, разорвались нелепо… А мы двое сидели в предрассветном восторге, Еще грезили ночью и к заре были слепы.

«Ничего… Только шорохи флейтно-вдумчивой страсти…»

Ничего… Только шорохи флейтно-вдумчивой страсти. Только тонкие контуры прихотливо-изящные… Мы себя не втолкнули в расширенные пасти Непродуманных пошлостей, остротою звенящие. Мы сидим на окошке у заснувшего домика И, дымя папироской, созидаем поэмы, — Два бродящих эксцентрика, два хохочущих комика… Два ребенка чудесных непогибшей богемы… На матрацах убийственных спят убийцы эстеток. Спят уроды храпящие, заплевавшие радость, — И луна льет шампанское в рты восторженных деток, Для кого сумасшествие — еще мудрая сладость.

«Я — Пьеро хромой и одноглазый…»

Давиду Бурлюку — моему другу и взрывателю во Имя Пресветлой Красоты

Я — Пьеро хромой и одноглазый… Волосы — один хвостатый клок. Я любуюсь на детей в салазках Через мой опаловый монокль. Я люблю, чтоб радужнилась серость, Чтобы клячи будней мчались вскачь… Подойдя к измызганной гетере, Я шепчу внимательно: «Не плачь! Всунь свой профиль в синий нимб витрины И святися нежностью греха… Не вдыхай магнолий кокаина! Будь — как я — трепещуще тиха». Я хотел бы видеть нежность всюду… (Соглашусь на маленький клочок). Но в опале нежность, и покуда Заогнюсь единственной свечой. Разверну мечту на тротуаре И

прочту ее на нежный глас, Кто же?.. Кто!., со мною станет в паре?.. Столб афишный — мой иконостас. Никого!.. А сумерки сереют, Непахучим ладаном кадя… «Нежности давно свернули шею!» — Пробурчал какой-то франт, идя. Провезли салазки дети цугом. «Дети!., нежность… нежность жду в храм мой!» Над домами вечер каркнул глухо: «Долго ты прождешь, Пьеро хромой…»

ВЕРЕСКНОЙ ДЕВУШКЕ

Мойчи Ямагучи как воспоминание о задушевных беседах под шелест бамбуков у его дома

Вы вся, как поэза Альфреда Мюссе, — Душевно-прозрачная, зябнуще-астровая… С мечтательным бантиком в русой косе, Червонноволосая, звонко-пиастровая… Быть в комнате вашей — фантазы читать Тильтильно-Митильные, полные грации… Склоняться к вам близко — экстазно вдыхать Сурдинно-щекочущий запах акации… Глядеть в ваши очи — купаться в вине… Они ведь не ваши, вакхически лавные! Вы вся из батиста, как греза Мане… И только глаза ваши — пики агавные, Они — две агатовых, черных стрелы, Готовые взвиться с мучительным пением. Они обжигают, как капли смолы, Стекая мне в душу в кричащем кипении… Они, как румяна на щеках Мадонн! Они — барабаны в интимной литании… Я ими замучен!., разбит!., оглушен — Но сблизьте ресницы, и вы — обаяние… Живут в вас причудно Уайльд и Мюссе, Провинции лирик с эстетиком, ересь в ком, Ах, сложные прелести в русой косе Мечтательной девушки, пахнущей вереском!

ЛАРИССА АНДЕРСЕН

ЯБЛОНИ ЦВЕТУТ

Месяц всплыл на небо, золотея, Легкою палаткой кочевой; Разговор таинственный затеял Ветер с потемневшею листвой… Ведь совсем недавно я мечтала: Вот как будут яблони цвести, Приподнимет предо мной забрало Рыцарь Счастье на моем пути. Говорят, что если ждать и верить, То достигнешь. Вот и я ждала… Почему бы счастью день мой серый Не осыпать искрами тепла? Тихо, тихо шевелятся тени… Все, как прежде… Сад, кусты ракит… Только май, верхушки яблонь вспенив, Лепестками белыми кружит. Месяц по стеклу оранжереи Раздробил хрустальный образ свой, Маленькие дымчатые феи Реют над росистою травой… Надо быть всегда и всем довольной. Месяц — парус, небо — звездный пруд… И никто не знает, как мне больно Оттого, что яблони цветут.

Ларисса Андерсен

«Только в заводи молчанья может счастье бросить якорь…»

Только в заводи молчанья может счастье бросить якорь; Только тихими глазами можно видеть глубину; Знак молчанья, как молитва, как печать, лежит на всяком, Кто свернул тропинкой тайной в заповедную страну. В молчаливый час рассвета, озаренный солнцем ранним, Там, где синие лагуны спят в оправе синих гор, Так бросаются с обрыва в синеву летящим камнем, Замирая, саланганы, и вонзаются в простор. Как писать стихи о счастье? Как сказать о несказанном? Разве можно в миг полета разъяснить — куда летишь? Это — скрыть в усталых веках синь лучистых океанов И врезаться грудью лодки в остро пахнущий камыш.

ПО ВЕЧЕРНЕЙ ДОРОГЕ

В час, когда засыпает усталое зрелое лето В окропленных росою и пахнущих медом лугах, Я иду за Тобою немеркнущим благостным следом, Ускользающим вдаль, где так светлы еще облака. По затихшей, поросшей немудрой травою дороге, По холму, где спускается стадо спокойных овец, По деревне, где в сумерках грезят простые пороги, Где вздыхает полынь у вечерних прохладных крылец… Не Твои ли шаги? Где-то радостно лает собака И смеется ребенок. Не Ты ли взошел на крыльцо? Я повсюду ищу, не оставил ли светлого знака Ты, с пастушьей котомкой и ясным вечерним лицом… И тропою с шуршащей по платью мерцающей рожью Возвратившись домой, я меняю в кувшине цветы, Зажигаю лампаду… Я медленней, тише и строже… И вечерние мысли, как травы дороги, просты… В час, когда замирает земное согретое лоно, И звенит тишина, и проходит вечерний Христос, Усыпляет ягнят, постилает покровы по склонам, Разливает в степи благовонное миро берез И возносит луну, как икону…