Русская поэзия Китая: Антология

Колосова Марианна

БАРАБАННАЯ ДРОБЬ

Кружится птица над Вампу, Бледнеет черствый Банд. По стеклам ветер — градом пуль, Как дробь о барабан. И солнце видит кожу спин Людей, упавших ниц. На севере горит Харбин, Блестя в огне зарниц… По волнам сказочных морей, Спеша, плывут суда; Их волей властных королей Направили сюда. И от республиканских стран Идут ряды солдат. А ветер — дробно в барабан: — Тра-та, тра-та, я — рад! На белокрылом полотне Алеет кровь и круг. О Азия, горишь в огне, Мой желтый бедный друг! За что ты борешься, за что? И градом пуль — в ответ, И обращаешься в ничто, И меркнет белый свет. Лишь кто-то мудрый начеку, Как будда, нем и тих. К нему: «За что ты мстишь врагу?» А он в ответ: «Привет!» О, синих губ улыбка, и… И стон, и боль, и грусть. Не

сердце ли его таит Агоневую Русь, Страну мою? Бурлит Вампу. Стекает кровь из ран. И хлещет ветер градом пуль — Как дробь, как барабан. 1932

ЭМИГРАНТКА

О, мысли, куда занеслись вы в скитаньях судьбы вихревой! К обрывистым подступам Лысьвы, на берег реки Чусовой… Ты маленькой девочкой учишь про Анды, про Альпы… Вокруг стоят живописные кручи, родные, как лица подруг. А там на востоке — Березов лежит на сибирской земле. Там снег аметистово-розов, а зори рубинов алей. И ты, восхищенная, встала, к лучам повернувшись лицом. Вот Меншиков сносит опалу, и девочки рядом с отцом. А дальше, а дальше — как много людей на Московском тракту! Идет бесконечно дорога — в Иркутск, в Забайкалье, в Читу. Волконская и Трубецкая, чьи жизни в едино слиты. «Я тоже хочу быть такая», — мечтая, подумала ты… Сбылось. Не Сибирь. Заграница. Шанхай. Сан-Франциско. Харбин. Знакомые, прежние лица, лишь больше морщин и седин. Лишь тише, покорнее поступь и голос слабей и тускней, лишь, сгорбившись, сбавили росту. А думы — как птицы над ней — над родиной — пеньем хорала под звон легендарной Москвы: «Вы тоже, вы тоже с Урала? Из Лысьвы? — подумайте вы! А помните серые кручи и синюю реку у ног? А помните, — девочка учит про Альпы и Анды урок?» Тяжелые жизни уроки. Мечтанья сменились теперь в глазах опечаленно строгих застывшею болью потерь. 1933

КАК И ПРЕЖДЕ

По синим обоям разбросаны желтые маки. Нам грустно обоим, но что же поделаешь, друг? Тоски не развеют волшебники старые маги, и добрые феи с участьем не встанут вокруг. Суровые лица со мной и бездушные боги. Ты — в шумной столице встаешь на вечерней заре. Мы Бога просили — (Как горестно быть одиноким!) — о милой России, о встрече на нашей земле. Но я, как и прежде, скитаюсь по Азии древней. Цветные одежды. Кумирни. Пустыни. Дворцы. Живу, наблюдая. А жизнь настоящая дремлет. А в марте, подтаяв, вниз падают с крыш леденцы. И где-нибудь дома, под самой Москвою в усадьбе — под крышею дома две ласточки кличут подруг. Но только — не гнуться! Поверь, все печальное — сзади. Сумей улыбнуться, чтоб вдруг не расплакаться, друг! 1933

ДОРОГА К ДОМУ

Кто там поет? Кто там поет так нежно? Как о хрусталь звенит вода порой… Кто синий плат перетянул над бездной, чей звездный край светлеет над горой? Это — снега… Овладевает холод. Мрак и озноб… Темнее часа нет… Но кто поет? Как голос свеж и молод! Это — заря. О, милый друг, — рассвет! Вспыхнули враз — точно огни цветами. Звезды горят на ледяных цветах. Светлая твердь, как океан, над нами. Щебет вокруг — голубокрылых птах. Это принес мне в жуткий час тревоги — звездный мой луч — твой голосок, Сибирь. Мой ветерок, мой ветер синеокий, горных дорог веселый поводырь! 1935

ОТТЕПЕЛЬ

Дыханье далекое Гоби с монгольских струится песков. Нависшие серые хлопья тяжелых парных облаков. Как парус натянутый, ветер — трепещущий и буревой. И тонок, и строен, и светел рог месяца над синевой. Какая весенняя милость! Как вечер прекрасен и росл! Душа, охмелев, притаилась. Снег падает. Будет мороз. Но эти минуты до стужи — родны, и грустны, и близки, как думы деревьев, как души, как в девственном лубе — ростки. Когда-нибудь пышно развесят деревья плоды, веселясь… Свети надо мной, полумесяц! — далекая с предками связь!.. Февраль 1935

В ФРУКТОВОЙ ЛАВЧОНКЕ

Мы будем пить пиво в китайской лавчонке, где фрукты и гвозди лежат меж сластей. Смотри, как красиво у острова джонки слепились, как грозди, в ажуре сетей!.. Рыбацкая воля, купцовая леность, буддийская вечность и желтый закат. И нежные зори. Кристальность. Нетленность. Нирвана. Беспечность. Нефрит и агат. Но пенится пиво из западных бочек — студенческих игр и веселья завет. Мы пьем торопливо. Рот жаждет и хочет — на час ли, на миг ли — вернуть, чего нет: шумливые годы, звенящее время, поющую юность не пьяненький джаз… — Ты снова про годы, про время и бремя? За старую… юность? А я — за сейчас! 1938

ХАНЬЧЖОУ

Как пчелы и осы, звенели, жужжали и скрипки, и лютни, и ярко в цветах утопало, вздыхая в дремоте, Ханьчжоу. И жизнь, что пред этим казалась оскаленных скал бесприютней, цвела, распускаясь нарядно, и пышно, и сказочно ново. И в зеркале вод отражались священные древние храмы. Но вдруг отраженья скривились, в ребристые сморщились складки, как будто под пламенным солнцем нахмурились древние ламы да так и остались в морщинах… И несся мучительно сладкий томительный запах курений от гнувшихся к водам глициний, и ветра бесплотные руки меня заносили в нирвану. И был только он, только купол, мечтательно плавный и синий, укрывший отверстого сердца еще не зажившую рану, и был только он — только отдых. И сон, и полет в беспредельность, и скрипки, и лютни, и цитры, и радостный крик окарины, и дрожь трепетавшего гонга, и млечность, и вечность, и цельность, и — облачный ладан, и звезды, и — путь в поднебесье орлиный. 14 февраля 1939

ТАИСИЯ БАЖЕНОВА

СТОРОЖИХА

Сел на рельсы, вытянувши ноги. Дать тебе бы хлеба с огурцом, Стал бы ты бродягою с дороги — Дезертиром, пьяным босяком! Я — на свист, разгульною бабенкой На закате ветреного дня Пробиралась бы в траве сторонкой, Бусами и песнею звеня. Поцелую, обовью косою, Чтобы кровь пожаром залила, — Любо станет с бабой молодою, Что от мужа к босяку пришла. Муж — в очках и в новеньких сапожках Будет в праздник книжицу читать. Выйдет и покличет из сторожки, А потом отправится искать… С кузнецами мы в траве высокой. Притаившись, пугано замрем. Муж покличет и пройдет далеко, И очки блеснут на нас огнем. А потом вернется хмурый-хмурый, Рыжий ус со злобой теребя, Сядет на завалинку, где куры, Будет ждать, цигарку закуря… А когда падут на травы росы, Загорятся звезды в небесах, Я вернусь хмельной и безголосой, С пылью и соломой в волосах. Оттаскает за волосы — снова Убегу назавтра же в закат, — Где пасутся и мычат коровы, А на рельсах ждет меня солдат!

РУССКАЯ СТАРУШКА

Только у русской старушки такое В талию старенькое пальтецо. Шляпа немодного давно покроя, Ненарумянено совсем лицо. Сядет в трамвай, посмотрит на лица, Отведет смущенно взгляд на окно. Я спрошу о здоровье — вся оживится, Как будто ждала вопроса давно. Подъедем к фабрике — бежит в волненьи: — Знаете, все-таки б не опоздать! Приходит и ждет, опять с нетерпеньем Смотрит на часики: скоро ли пять? Солнце и душно. Гудят трамваи, А женщины тихо и молча шьют. — У нас ведь в России, и там, в Китае, Сейчас морозы, не то что тут!.. Пришивает кружево к платьям детским, В фуфайке, согнувшись, в очках, у окна… — А дома, — шепчет, — больна невестка, Опять без меня в постели одна… — Бабушка, вам бы в теплую горенку С тихой лампадкой да нянчить внучат!.. — Знаю, что были бы… Да умер сын Боренька, В Сибири убит он как белый солдат.

НЕПОГОДА

Серый залив. Ветер, прибой. Ярость сирены на маяке. Стелется низко туман над водой. Чайки, нахохлясь, сидят на песке. Белая шлюпка, и парус белый Гнется под ветром — не хочет свернуть Кто-то, спортсмен или просто смелый, Любящий бурю и дерзкий путь. Холодно белым продрогшим чайкам — Больше не носятся над водой. Словно цветами, покрыта лужайка Белыми стайками — одна к одной. Маленький краб уползает от палки… Милый, не бойся, ведь я не страшна; Ты на земле только славный и жалкий, Ты здесь один, и я здесь — одна.