Русская поэзия Китая: Антология

Колосова Марианна

ЯПОНИЯ

В старой гостинице скрипят половицы, А под окном — олеандры в цвету. Белый хибачи соседки дымится… Завтра я буду уже в порту. Мне из окна видны крыши кумирен, Сосен зеленых плоская тень. Так вот проходит, созвучно-мирен, Этот японский осенний день. С улицы слышен звук самисена, В грустной мелодии слезы дрожат… Пусть даже слышат старые стены — Мне не вернуться уже назад… Я уезжала веселой, весенней. Завтра, быть может, на вашем столе Розы увянут — мой дар последний, И уж другая станет милей. Можно ли сердцу сильнее сжаться В горечи дум, слез и любви?.. Кто теперь нежно согреет пальцы Похолодевшие мои?

КИРИЛЛ БАТУРИН

НЁ-Н [32]

Ранней

весной цветет вишня, Голубой далью — неба край; В простые четверостишья Нежность собрал Китай. Лепестки легли на лике, Черен в узком разрезе глаз. Разве скажешь — губы дики. Не целованные не раз. Чарует изгибом тела, Точеностью линии рук — Чудеснейшая новелла, Изысканная, как бамбук. И мурлыкающей песней Баюкает тихие дни, Чтоб стала душа небесней, Ласковой; «Во ай ни» [33] . 1930 Шанхай

32

Нё-н — девушка.

33

Во ай ни — я люблю тебя.

В ПУТИ

Бамбуковая роща за каналом И дом, крытый черепицей. Медленно поворачивает вол черпало Спица за спицей. Каменной аркой перекинулся мост, И фанзы на сваях обступили воду. Дракон на крыше, загнувший хвост, Старится год от году. Шиповник в щелях источенных плит, В грязном проулке играют дети. Императорский мост хранит Легенды тысячелетий. По ступеням — камням щербатым — Время царственно протекло, И день угасает ровным закатом, Хотя еще светло. Из серого гранита тупорылый лев Ничком лежит в бурьяне. И никто не прочтет нараспев Надписи на кургане. Столбы могилы обвивает плющ, Тропинкой стала аллея. Кому же войти под полог кущ Молитвенно благоговея? От старой кумирни остались обломки В стертых узорах знаков. В заросли тополей бамбук тонкий Растет из могил монахов. 1930 Гора Тутовых Деревьев

ЛУНА

Поэма

Когда цветут абрикосы И небо, как фарфор, — Вспоминаю черные косы И черный лукавый взор. Вспоминаю цветы магнолий, Самую странную любовь Из противоречий и боли Девушки из Нин-по. Над старым крылатым домом Медью взошла луна; Легла золотым изломом Бороздою в пруду волна. На дальнем дворе прислуга Играет, стуча, в маджан; В беседке жду я друга — Прислужницу госпожи Цзян. Соседа хрустальная скрипка Поет о моей луне, И качается, словно зыбка, Задремавший сампан на волне. Заскрипела слегка дорожка, Блеснул на луче халат; Перебирают пугливые ножки Пятна лунных заплат. В полумрак протянула руки, Вздохнула, меня узнав; Сколько любовной муки Бросила, недосказав: «Хозяйка… нельзя… узнает… Выгонит со двора!..» Луна, восходя, сияет, И кружится голова От цветочного аромата, От близости, от любви, От шелка ее халата И ласковости руки. Прижавшись ко мне устало, Забыв о хозяйке злой, Лепечет: «Тебя желала… Непонятно, зачем с тобой?..» Тушью черной кладет узоры Лунный свет на полу. Любовь китаянки — горы, Когда горы весной цветут Абрикосами, миндалями, Жасмином, дыханием трав, Смолистыми тополями — Нежнейшими из отрав… И такой вот, косой, черноглазой, Не забыть мне любви вовек; На старинной китайской вазе Повторенных рисунков нет. И когда над Китаем весны Шелестят, пролетая, крылом, Вспоминаю косматые сосны, Обступившие черный дом. 1931 Шанхай

«Мгновений несколько

меж серых облаков…»

Мгновений несколько меж серых облаков Проталинки молочного фарфора, Поголубевшие у желтых ободков, Глубинный свет сочили из простора. И ветка в холоде темнеющего дня С пучком едва позеленевших почек Грядущую весну пропела для меня Невыразимостью небесных строчек. 1934 Шанхай

ГУ-ПАН ГУН-ШУ

Задремала стража. Знойно лето, В синеве застыли облака. У ворот, чернеющих от света. Не кричат разносчики с лотка. Сам хозяин на войне, в отъезде. Солнце вырезные тени льет На зверей из камня на подъезде, На дверей узорный переплет. Зной разлил в усадьбе неподвижность Полуденную глухую тишь. И звенит китайская недвижность Над разлетом черепичных крыш. Лепестки глициний стелют просинь На увитой лозами тропе; Золотые рыбы хлеба просят В медленно струящейся воде. И вот тут, на сломанных перилах, Где растет по трещинам трава, Медленная вечность обронила Тишиной пропетые слова.

БОРИС БЕТА

ЛОШАДЬ ПАЛЛАД А

Опять заслышать на заре Сквозь мягкий сон укрытых глаз Протяжность зовов на трубе, Вновь неожиданных для нас, Заспавших и на этот раз Устав о воинской игре!.. Проснуться так: в окне мороз Раздольных голубых просторов, И миг приготовлений скорых, И звоны на одетых шпорах, И натощак от папирос — Проклятый кашель без угроз… А вышел — что твое вино, Он ранью ковкой опьянит, И снова в высоте звенит И заливается труба, И сердце ей опьянено, Хоть холодеет на губах! Пола тотчас же просквозит, Походка звонкая легка, И песня новая звенит; Чея-то глупая рука Уже засыпала овес, И чешется, рассевшись, пес. У двери теплых денников Навоз подстилочных клоков Дымится свежестью своей, И стуки-постуки подков Уверенные: из дверей Выводят первого коня… О, Господи, прости меня, Что я опять желаю брани, Что вот опять мое желанье Проходит, славою звеня, И смяты смертно зеленя Отменным полевым галопом На страх застигнутой Европы!..

МАНЬЧЖУРСКИЕ ЯМБЫ

I

Ну да! Еще не так давно В мое раскрытое окно И в дверь на цементный балкон Вставал июньский небосклон. Маньчжурский неподвижный зной: С утра ленивая пора, Лимонов профиль вырезной, А во дворе — детей игра… И плыл дрожащий горизонт, И млели там зонты дерев, И солнце — огненный орех — Опять слепило горячо. Опять стремительный дракон Взмывал в лазурь, на высоту, И делался горяч балкон, И пронизала пустоту Огня небесного искра, И приходила в мой покой, Касалась легкою рукой Тоска (она любви сестра).

II

Ну почему бы не поплыть, А то отправиться пешком, С бродячим за спиной мешком. Туда, где с башнями углы Оглиненных кизячьих стен, Где вовсе раскрывает свет Испепеляющий дракон; В бумаге поднято окно, И на циновке детский стол, И флейта плачется светло, А музыкант на ней — слепой. Проедет в толстые врата Мешками полная арба… Коней дрожащая губа, А шея стрижена, крута, Извозчик по пояс нагой (И как мала его нога!), А там стреляет кнут другой И — впряженных коров рога…

III

Не раз задумывался я Уйти в глубокие края, И в фанзе поселиться там, Где часты переплеты рам; Бумага в них, а не стекло, И кана под окном тепло. На скользкую циновку сесть, Свинину палочками есть И чаем горьким запивать; Потом курить и рисовать, Писать на шелке письмена — И станет жизнь моя ясна, Ясна, как сами письмена. 1923 Харбин