Русская поэзия XVIII века

Карамзин Николай Михайлович

Между 1763 и 1767

Господин с слугами в опасности жизни

Корабль, свирепыми носим волнами в море, Лишася всех снастей, уж мнит погибнуть вскоре. В нем едет Господин, при коем много слуг; А этот Господин имел великий дух, Спросил бумаги в горе И, взяв ее, слугам отпускную писал, А написав ее, сказал: «Рабы мои, прощайте, Беды не ощущайте, Оплакивайте вы лишь только смерть мою, А вам я всем отпускную даю». Один из них сказал боярину в ответ: «Велик нам дар такой, да время грозно; Пожаловал ты нам свободу, только поздно, С которой вскорости мы все оставим свет». В награде таковой немного барыша, Когда она дается В то время, как душа Уж с телом расстается.

Между 1763 и 1767

Крестьянин, Медведь, Сорока и Слепень [590]

Мужик пахал в лесу на пегом на коне; Случился близко быть берлог на стороне. В берлоге том Медведь лежал в часы тогдашни, Увидел мужика, трудящася вкруг пашни; Покиня зверь берлог, Хотя и не легок, Да из берлога скок; Мужик, зря зверя, стонет, В поту от страха тонет, А иногда его составы все дрожат; Хотел бы тягу дать, да ноги не бежат, Что делать, сам не знает, И пашню, и коня с собою проклинает. Меж тем Медведь на пашню шасть. Пришла напасть; Мужик хлопочет: «Медведь, знать, скушать хочет Меня И моего коня; Уж о коне ни слова, Была бы лишь моя головушка здорова». Ан — нет: Медведь был сыт, не надобен обед, Медведю пежины [591] крестьянския кобылы Понравились и стали милы; Медведь Желает на себе такую ж шерсть иметь. За тем крестьянину он делает поклоны И говорит: «Мужик, Не устрашись, услыша мой медвежий крик; Не драться я иду, не делай обороны, А я пришел просить, Чтоб мог такую ж шерсть носить, Какая у твоей кобылы; Мне пятна черные по белой шерсти милы». Крестьянин, слыша те слова, Сказал: «Теперь цел конь, цела и голова, Полезны эти вести. Медведю нуждица пришла, знать, в пегой шерсти». Вещает с радости: «Медведь, Коль хочешь на себе шерсть пегую иметь, Так должен ты теперь немножко потерпеть; Не будь лишь злобен, Связаться дай и стань коню подобен, А именно ты будешь пег, как конь». Медведь связаться дал, мужик расклал огонь И, головеньку взяв, ей стал Медведя жарить, Подобно как палач в застенке вора парить, И, наконец, лишь головенькой где прижмет, Тут шерсти нет И пежина явилась. Медведю пегая уж шерсть не полюбилась; Он, вырвавшись из рук мужичьих, побежал И, рынувшись в берлог, под деревом лежал, Лижа дымящи раны. «Охти, — он говорил, — крестьяне все тираны И хуже всех людей, Когда они так жгут всех пегих лошадей; Когда б я знал то прежде, Не думал бы вовек о пегой я одежде». Лишь речь Медведь скончал, Сороку бес к крестьянину примчал, А эти птицы Охочи до пшеницы, И только что она на пашню прыг, Поймал ее мужик, Поймал, как вора. Худая с мужиком у бедной птицы ссора: Он скоро воровство Сороке отомстил, — Ей ноги изломав, на волю отпустил. Сорока полетела И кое-как на то же древо села, Подле которого Медведь берлог имел. Потом ко мужику Слепнишка прилетел И сел лошадушке на спину; Не стоит мужику для мух искать дубину, Рукой Слепня поймал И ног уж не ломал, Но наказание другое обретает: В Слепня соломинку втыкает И с нею он его на волю ж отпускает. Слепень взвился и полетел, С Сорокой вместе сел. Меж тем уж солнушко катилося не низко, Обед был близко, Конец был ремесла; Хозяйка к мужичку обедать принесла. Так

оба сели На травке да поели. Тогда в крестьянине от сладкой пищи кровь Почувствовала — что? К хозяюшке любовь; «Мы время, — говорит, — свободное имеем, Мы ляжем почивать; Трава для нас — кровать». Тогда — и где взялись? — Амур со Гименеем, Летали вкруг, Где отдыхал тогда с супругою супруг. О, нежна простота! о, милые утехи! Взирают из-за древ, таясь, игры и смехи И тщатся нежные их речи все внимать, Была тут и сама любви прекрасна мать [592] , Свидетель их утех, которые вкушали; Зефиры сладкие тихохонько дышали И слышать все слова богине не мешали… Медведь под деревом в болезни злой лежал, Увидя действие, от страха весь дрожал, И говорит: «Мужик недаром так трудится: Знать, баба пегою желает нарядиться». Сорока вопиет: «Нет, Он ноги ей ломает». Слепень с соломиной бурчит и им пеняет: «Никто, — кричит, — из вас о деле сем не знает, Я точно ведаю сей женщины беду: Она, как я, умчит соломину в заду». Читатель, баснь сия ту мысль тебе рождает, Что всякий по себе о прочих рассуждает.

590

Крестьянин, Медведь, Сорока и Слепень. — Сюжет басни близок к народной сказке «Медведь, лиса, слепень и мужик» (см. А. Н. Афанасьев, Народные русские сказки, т. 1, Гослитиздат, М. 1958, стр. 71–72).

591

Пежины— пегая, пятнистая масть.

592

Любви прекрасна мать— Венера.

Между 1763 и 1767

ЭПИГРАММЫ

На болтуна

Довольно из твоих мы грома слышим уст: Шумишь, как барабан, но так же ты и пуст.

1772

ЗАГАДКИ

«Я в трех частях земли; меня в четвертой нет…» [593]

593

«Я в трех частях земли; меня в четвертой нет…». — В ответе подразумевается «рцы» — старинное название буквы «р», которая имеется во всех перечисленных в стихотворении словах, а также в «трех частях земли» — то есть в словах «Европа», «Америка», «Африка».

Я в трех частях земли; меня в четвертой нет; Меня ж иметь в себе не может целый свет; Но мир меня в себе имеет, и комар; Не может без меня земной стояти шар. В пещерах и морях всегда меня сретают, Во вихрях и громах неложно обретают; И так меня ж в себе имеют все борцы. Тот назвал уж меня, кто назвал огурцы. Еще ли ты меня не знаешь? Я есмь…

1773

М. ХЕРАСКОВ

ЭПИЧЕСКАЯ ПОЭМА

РОССИАДА

Песнь первая [594]

Пою от варваров Россию свобожденну, Попранну власть татар и гордость низложенну; Движенье древних сил, труды, кроваву брань, России торжество, разрушенну Казань. Из круга сих времен спокойных лет начало, Как светлая заря, в России воссияло. О ты, витающий превыше светлых звезд, Стихотворенья дух! [595] приди от горних мест, На слабое мое и темное творенье Пролей твои лучи, искусство, озаренье! Отверзи, вечность! мне селений тех врата, [596] Где вся отвержена земная суета, Где души праведных награду обретают, Где славу, где венцы тщетою почитают; Перед усыпанным звездами алтарем, Где рядом предстоит последний раб с царем; Где бедный нищету, несчастный скорбь забудет, Где каждый человек другому равен будет. Откройся, вечность, мне, да лирою моей Вниманье привлеку народов и царей. Завеса поднялась!.. Сияют пред очами Герои, светлыми увенчанны лучами. От них кровавая казанская луна Низвергнута во мрак и славы лишена. О вы, ликующи теперь в местах небесных, Во прежних видах мне явитеся телесных! Еще восточную России древней часть Заволжских наглых орд [597] обременяла власть; На наших пленниках гремели там оковы, Кипели мятежи, росли злодейства новы; Простерся бледный страх по селам и градам, Летало зло за злом, беды вослед бедам; Курений алтари во храмах не имели, Умолкло пение, лишь бури там шумели; Без действа в поле плуг под тернами лежал, И пастырь в темный лес от стада убежал. Когда светило дня к полуночи взирало, Стенящу, страждущу Россию обретало. В ее объятиях рожденная Казань Из томных рук ее брала позорну дань; Сей град, российскими врагами соруженный, На полночь гордою горою возвышенный, Подняв главу свою, при двух реках стоит, [598] Отколе на брега шумящей Волги зрит. Под тению лесов, меж пестрыми цветами Поставлен Батыем ко северу вратами, Чрез кои в сердце он России выбегал, Селенья пустошил и грады пожигал. С вершины видя гор убийства и пожары, Где жили древние российские болгары, Разженны верою к закону своему, Казань, поверженна в магометанску тьму, В слезах на синий дым, на заревы взирала И руки чрез поля в Россию простирала; Просила помощи и света от князей, Когда злочестие [599] простерло мраки в ней. Подвигнуты к странам природным сожаленьем, Народа своего бедами и томленьем, На части полночь [600] всю расторгшие князья Смиряли наглых орд, во бранях кровь лия. Но как российские Ираклы ни сражались, Главы у гидры злой всечасно вновь рождались, И, жалы отрастив в глухих местах свои, Вползали паки в грудь России те змеи. Драконова глава лежала сокрушенна, Но древня злоба в нем была не потушенна; Под пеплом крылся огнь и часто возгорал, Во смутны россов дни он силы собирал; Неукротимых орд воскресла власть попранна Во время юности второго Иоанна. Сей деда храброго венчанный славой внук Едва не выпустил Казань из слабых рук; Смутился дух его несчастливым походом, Где он начальствовал в войне прошедшим годом, Где сам Борей воздвиг противу россов брань, Крилами мерзлыми от них закрыв Казань; Он мрачной тучею и бурями увился, Подобен грозному страшилищу явился, В глухой степи ревел, в лесу дремучем выл, Крутился между гор, он рвал, шумел, валил, И, волжские струи на тучны двигнув бреги, Подул из хладных уст морозы, вихрь и снеги; Их пламенная кровь не стала россов греть, Дабы в наставший год жарчее воскипеть. В то время юный царь в столицу уклонился, Где вместо гласа труб забавами пленился. О ты, на небесах живущий в тишине! Прости, великий царь, мою отважность мне, Что утро дней твоих во тьме дерзну представить, Пресветлый полдень твой громчае буду славить; Велик, что бурю ты вкруг царства укротил, Но больше, что страстям душевным воспретил. Увидев, что Москва, оставив меч, уснула, Трепещуща луна из облак проглянула; Храняща ненависть недремлющи глаза От Волги поднялась как страшная гроза; Орда, нарушив мир, оковы разрывала И, злобой движима, мутилась, бунтовала, И стала воздымать главу и рамена, Россию утеснить, как в прежни времена. Сей страшный исполин в российски грады входит, Убийства, грабежи, насильства производит; Рукою меч несет, другой звучащу цепь, Валятся стены вкруг, томится лес и степь. Уже велением коварныя Сумбеки [601] В Казани полились российской крови реки; И, пламенник нося, неукротимо зло Посады в ярости московские пожгло; В жилища христиан с кинжалом казнь вступила, И кровь страдальческа на небо возопила; Там плач, уныние, сиротствующих стон; Но их отечество сей вопль вменяло в сон. [602] Алчба, прикованна корыстей к колеснице, [603] В российской сеяла страдание столице. О благе собственном вельможи где рачат, Там чувства жалости надолго замолчат. Москва, разимая погибелию внешной, От скорбей внутренних явилась безутешной. Сокрылась истина на время от царя; Лукавство, честь поправ, на собственность воззря, В лице усердия в чертогах появилось, Вошло, и день от дня сильняе становилось. Там лесть представилась в притворной красоте, Котора во своей природной наготе Мрачна как ночь, робка, покорна, тороплива, Пред сильными низка, пред низким горделива, Лежащая у ног владетелей земных, Дабы служити им ко преткновенью их. Сия, природну желчь преобратив во сладость, В забавы вовлекла неосторожну младость; Вельможи, выгоде ревнующи своей, Соединилися, к стыду державы, с ней; И лесть надежные подпоры получила, От царского лица невинность отлучила. Гонима, истина, стрелами клеветы, Что делала тогда? В пещеры скрылась ты! Во смутны времена еще вельможи были, Которы искренно отечество любили; Соблазны счастия они пренебрегли, При явной гибели не плакать не могли; Священным двигнуты и долгом, и законом, Стенать и сетовать дерзали перед троном; Пороков торжество, попранну правду зря, От лести ограждать осмелились царя. Вельможи в сединах монарха окружают, Их слезы общую напасть изображают; Потупленны главы, их взоры, их сердца, Казалося, туман простерли вкруг венца; На смутных их челах сияет добродетель, В которых свой позор прочесть бы мог владетель. Дух бодрости в тебе, вещают, воздремал! Но царь, то зная сам, их плачу не внимал. Уныл престольный град, Москва главу склонила, Печаль ее лицо, как ночь, приосенила; Вселилась в сердце грусть и жалоба в уста, Тоскуют вкруг нее прекрасные места; Унынье, растрепав власы, по граду ходит, Потупив очи вниз, в отчаянье приводит, Биет себя во грудь, реками слезы льет; На стогнах торжества, в домах отрады нет; В дубравах стон и плач, печаль в долинах злачных; Во граде скопища, не слышно песней брачных; Всё в ризу облеклось тоски и сиротства, Единый слышен вопль во храмах божества. Грызомая внутри болезнью всеминутной, Казалася Москва воде подобна мутной, Которая, лишась движенья и прохлад, Тускнеет, портится и зарождает яд. Народ отчаянный, гонимый, утомленный, Как будто в Этне огнь внезапно воспаленный, Лесистые холмы, густые древеса С поверхности горы бросает в небеса. Народ возволновал!.. Тогда, при буйстве яром, От искры наглый бунт [604] великим стал пожаром; По стогнам разлился, на торжищах горит, И заревы Москва плачевных следствий зрит. Противу злых вельмож мятежники восстали, Которы строгости царевы подгнетали, Которы душу в нем старались возмущать, Дабы при буре сей Россию расхищать. Два князя Глинские смятенья жертвой были, Единого из них мятежники убили, Другой пронырствами от них спастись умел И новой бурею от трона восшумел. Простерся мщенья мрак над светлым царским домом, Непримирима власть вооружилась громом, Разила тех мужей, разила те места, Где правда отверзать осмелилась уста; Поборники забав награды получали, А верные сыны, восплакав, замолчали. Россия, прежнюю утратив красоту И видя вкруг себя раздор и пустоту, Везде уныние, болезнь в груди столицы, Набегом дерзких орд отторженны границы, Под сенью роскошей колеблющийся трон, В чужом владении Двину, Днепр, Волгу, Дон И приближение встречая вечной ночи, — Возносит к небесам заплаканные очи, Возносит рамена к небесному отцу, Колена преклонив, прибегла ко творцу; Открыла грудь свою, грудь томну, изъязвленну, Рукою показав Москву окровавленну, Другою — вкруг нее слиянно море зла; Взрыдала, и рещи ни слова не могла. На радужных зарях превыше звезд седящий, Во бурях слышимый, в перунах бог гремящий, Пред коим солнечный подобен тени свет, В ком движутся миры, кем всё в мирах живет, Который с небеси на всех равно взирает, Прощает, милует, покоит и карает, Царь пламени и вод, — познал России глас; И, славы чад своих последний видя час, Дни горести ее в единый миг исчислил; Он руку помощи простерти к ней помыслил. Светлее стали вдруг над нею небеса, Живительная к ней пустилася роса, Ее печальну грудь и взоры окропила, Мгновенно томную Россию подкрепила; Одела полночь вкруг румяная заря, На землю ангели, в кристальну дверь смотря, Составили из лир небесну гармонию И пели благодать, венчающу Россию. Тогда единому из праведных мужей, Живущих в лепоте божественных лучей, Господнему лицу во славе предстоящих И в лике ангелов хвалу его гласящих, Всевышний рек: «Гряди к потомку твоему, Дай видеть свет во тьме, подай совет ему; В лице отечества явися Иоанну, Да узрит он в тебе Россию всю попранну!..» Скорей, чем солнца луч, текущего в эфир, Летящий средь миров, как веющий зефир, Небесный муж в страну полночную нисходит, Блистательну черту по воздуху проводит; Закрытый облаком, вступает в царский дом, Где смутным Иоанн лежал объятый сном; С пришествием его чертоги озарились, Весь град затрепетал, пороки в мрак сокрылись. Является царю сия святая тень Во образе таком, в каком была в той день, В который, в мире сем оставив зрак телесный, Взлетела, восстенав, во светлый дом небесный; Потупленна глава, лежаща на плечах, Печальное лицо, померклый свет в очах, Мечом пронзенна грудь, с одежды кровь текуща, — Трепещущая тень, с молчанием грядуща, И спящего царя во ужас привела, Приблизилась к нему и так ему рекла: «Ты спишь, беспечный царь, покоем услажденный, Весельем упоен, к победам в свет рожденный; Венец, отечество, законы позабыл, Возненавидел труд, забавы возлюбил; На лоне праздности лежит твоя корона, Не видно верных слуг; ликует лесть у трона. Ты зришься тигром быть, лежащим на цветах; А мы, живущие в превыспренних местах, Мы в общей гибели участие приемлем, Рабов твоих слова в селеньях горних внемлем. «Ты властен всё творить», — тебе вещает лесть; «Ты раб отечества», — вещают долг и честь; Но гласа истины ты в гордости не внемлешь, Ты гонишь искренность, безбожну ложь объемлешь. Мы, князи сей страны и прадеды твои, Мы плачем, взор склонив в обители сии, Для вечных радостей на небо восхищенны, Тобой и в райских мы селеньях возмущенны; О россах стонем мы, мы стонем о тебе; Опомнись! нашу скорбь представь, представь себе; О царстве, о себе, о славе ты помысли, И избиенных нас злодеями исчисли». Отверзлось небо вдруг вздремавшего очам, И видит Иоанн печальных предков там, Которы кровию своею увенчались, Но в прежнем образе очам его являлись: Батыев меч во грудь Олегову вонзен; Георгий, брат его, лежит окровавлен; [605] Несчастный Феогност [606] оковы тяжки носит, Отмщения ордам за смерть и раны просит; Склонив главы свои, стонают князи те, Которы мучимы в их были животе. Там видится закон, попранный, униженный, Лиющий токи слез и мраком окруженный; Погасшим кажется князей российских род; Вельможи плачущи, в унынии народ; Там лица бледные в крови изображенны, Которы в жизни их ордами пораженны; Он видит сродников и предков зрит своих, Их муки, их тоску, глубоки раны их. И тень рекла ему: «Отшед в мученье многом, Роптая на тебя, сии стоят пред богом; Последний убиен злодейскою рукой Твой предок Александр [607] , я, бывший князь Тверской, Пришел с верхов небес от сна тебя восставить, Твой разум просветить, отечество избавить; Зри язвы ты мои, в очах тоску и мрак, Се точный при тебе страны российской зрак! Зри члены ты мои, кровавы, сокрушенны, И селы вобрази и грады разрушенны; Днесь тот же самый меч, которым я ражен, И тою же рукой России в грудь вонзен, Лиется кровь ее!.. Омытый кровью сею, Забыл, что бога ты имеешь судиею; Вопль каждого раба, страдание и стон, Взлетев на небеса, текут пред божий трон; Ты подданным за зло ответствовать не чаешь, Но господу за их печали отвечаешь. Вздремавшую в тебе премудрость воскреси, Отечество, народ, себя от зла спаси; Будь пастырь, будь герой, тебя твой бог возлюбит; Потомство поздное хвалы тебе вострубит. Не мешкай! возгреми! рази! так бог велел…» Вещал, и далее вещати не хотел. Чертог небесными лучами озарился, Во славе Александр в дом божий водворился. Смущенный Иоанн не зрит его во мгле; Страх в сердце ощутил, печали на челе; Мечта сокрылася, виденье отлетело, Но в царску мысль свой лик глубоко впечатлело И сна приятного царю не отдает; С печального одра он смутен восстает, Кидает грозные ко предстоящим очи. Как странник во степи среди глубокой ночи, Послыша вкруг себя шипение змиев, К убежищу нигде надежды не имев, Не знает, где ступить и где искать спасенья, При каждом шаге он боится угрызенья, - Таков был Иоанн, напомнив страшный сон; Казалось, мерзку лесть познал внезапно он, Страшится он льстецов, им ввериться не смеет. Несчастен царь, когда он друга не имеет; Но в действо тайное хотенье произвесть, Велел в чертог к себе Адашева привесть [608] . Сей муж, разумный муж, в его цветущи лета, Казался при дворе как некая планета, Вступающа в свой путь от незнакомых мест И редко зримая среди горящих звезд. Придворные его с досадой угнетали, Но внутренно его сердцами почитали. Адашев счастия обманы презирал, Мирские пышности ногами попирал; Лукавству был врагом, ласкательством гнушался; Величеством души, не саном украшался; Превыше был страстей и честностию полн. Как камень посреде кипящих бурных волн, Борея не боясь, стоит неколебимо, И волны, о него бияся, идут мимо, — Адашев тако тверд среди развратов был, От мира удален, отечество любил; Спокойно в дом вступил, где грозный жил владетель. Страшится ли чего прямая добродетель! Храняща лесть еще под стражей царский двор, Увидя правду в нем, потупила свой взор; Отчаянна, бледна и завистью грызома, Испытывает всё, ждет солнца, туч и грома. Предстал почтенный муж, и честность купно с ним; Так в мраке иногда бывает ангел зрим! В объятиях своих Адашева имея, Со подданным монарх беседует, краснея: «Тебе, — в слезах он рек, — я сердце отворю; Ты честен, можешь ли не быти друг царю? Каков в пустыне был, будь верен перед троном». Тогда о страшном сне поведав с горьким стоном, «Мой бог меня смирил, — он с важным видом рек, — Я в нынешней ночи стал новый человек; Стыжусь, что я благих советов уклонился…» Восплакал Иоанн и праведным явился. Как матерь верный сын отечество любя, Адашев чаял зреть на небесах себя; На лесть взирающий, вкруг трона соплетенну, Оплакивал сей муж Россию угнетенну; В восторге рек царю: «Благословенный сон! Верь, верь мне, государь, что богом послан он; Внемли отечества, внемли невинных стону, На сердце ты носи, не на главе корону. Что пользы подданным, что есть у них цари, Коль страждет весь народ, попранны алтари, Злодейство бодрствует, а правда угнетенна; Не царь порфирою, порфира им почтенна! Довольно презирал ты сам себя и нас; Настал теперь твоей и нашей славы час!» Глаголам

истины внимающий владетель Увидел с небеси сходящу добродетель: Как ангел, явльшийся Израилю в ночи, [609] Имела вкруг главы блистательны лучи; «Се верный друг тебе!» — монарху говорила, И лик Адашева сияньем озарила. Увидел царь ее в его челе черты И так воззвал к нему: «Будь мой сотрудник ты; Мне нужен разум твой, совет, твоя услуга. Всех паче благ царю искати должно друга. Вещай мне истину, ее нам грозен вид, Но вид сей от корон и тронов гонит стыд; Гони сей стыд, гони, и строгим мне советом Яви стези идти премудрости за светом!» Адашев, чувствуя, коль хитро может лесть От истины отвлечь, царя в обман привесть, Вещал: «От наших душ соблазны да отгоним, Себя от здешних стен и праздности уклоним; Небесной мудрости приобрести руно [610] Уединение научит нас одно; Премудрость гордости и лести убегает, Мирскую суету она пренебрегает, Среди развратностей гражданских не живет, В пещерах и лесах ее находит свет; Где нет тщеславия, ни льсти, ни дум смущенных, Пойдем ее искать в обителях священных, Отколе чистый дух взлетает к небесам; О царь мой! избери сию обитель сам; Россия сил еще последних не лишенна, Любовь к отечеству не вовсе потушенна; Вели собрать совет, на истину воззри И нечестивости советы разори: Увидишь славу ты парящу пред собою; Мы ради кровь пролить, теперь готовы к бою. Господь, Россия вся и весь пространный свет Ко славе, царь, тебя от праздности зовет!» Есть место на земном лице сооруженно, Сподвижником святых отшельцев освященно; Угодники, оттоль восшед на небеса, Оставили свои нетленны телеса, Которые, прияв усердное моленье, Даруют мир, покой, скорбящим исцеленье. Угодник Сергий ту обитель основал, [611] Он в малой хижине великий труд скрывал; Небесным житием сии места прославил И богу там алтарь триличному поставил; [612] Увидя стены вкруг и храмов красоту, Возможно городом почесть пустыню ту; В обитель божию сокровища внесенны Являют души к ней усердием возженны; Там холм потоком вод целебных напоен, Который Сергием из камня источен; Развесисты древа пригорок осеняют [613] И храмов на главы вершины преклоняют. То зданье к святости затем приобщено, Что славы древних лет хранит залог оно: Герои кистью тут живой изображенны, Которыми враги России низложенны; Там виден Святослав, [614] седящий на земли, Ядущий хлеб сухой и в поте, и в пыли; Он зрится будто бы простой меж ратных воин, Но древним предпочтен Атридам быть достоин. Владимир [615] меч и пальм носящ изображен, Стоит трофеями и светом окружен; У ног его лежит поверженна химера [616] ; Со славой съединясь, его венчает вера. Там лавры Ярослав [617] имеет на главе; Донской [618] блистает здесь; там Невский на Неве; Там лик великого представлен Иоанна, [619] Цесарской первого короною венчанна; Победы, торжества, блистания венца К делам великим огнь внушают во сердца; Для сих причин в сей храм, ко славе предизбранна, Адашев убедил склониться Иоанна. Еще не скрылося в волнах светило дни, Достигли мирного убежища они. Сопутницей своей имея добродетель, Как будто видел рай в обители владетель: Во славе зрится бог, присутствующий там! С священным ужасом вступил в господний храм; Он ведал, что душа, на небо вознесенна, От тела своего врачебна и нетленна, Творила многие и ныне чудеса, И то сказать могла, что кроют небеса; Приходит к Сергию, мольбы ему приносит, Всевышней помощи против Казани просит, Вещая: «Муж святый! ты Дмитрию помог Татарския луны сломить кичливый рог, И мне ты помоги, дерзнув против Казани, Россию оправдать во предлежащей брани; Мое отечество, о Сергий! и твое… Возносит пред тебя моление сие!» Молитва в воздухе как дым не исчезает, Но будто молния небесный свод пронзает, На радужных она возносится крылах: Молитву искренну читает бог в сердцах; Она небесный свод и звезды сквозь преходит, В умильность ангелов, геенну в страх приводит. Мольбы его как гром пред богом раздались, Проснулася Москва, ордынцы потряслись! В сию достойную внимания годину Измеривал творец двух царств земных судьбину: Российский до небес возвысился венец, Ордынской гордости означился конец; Но победительным народам и державе Препятства предлежать в гремящей будут славе. Рассеется орда, угаснет их престол, Но россам наперед устроит много зол. Тогда господнее изрек определенье Орган небесных тайн в священном исступленье, Трепещущ, духом полн, служащий алтарю, Душ пастырь возвестил пророчества царю: «О царь! сплетаются тебе венцы лавровы, Я вижу новый трон, короны вижу новы! Но царства покорить и славу обрести, Ты должен многие страданья пренести. Гряди, и буди тверд!..» Слова произнеслися И гласом песненным по сводам раздалися. В душе монарх тогда спокойство ощутил И паки шествие ко граду обратил. Адашев к славе огнь в царе усугубляет, Написанных князей в предсении являет. «Се Рюрик, предок твой, — вещает он царю, — Троянску отрасль в нем и Августову зрю [620] ; Он, силы подкрепив колеблемой державы, Потомкам начертал бессмертный образ славы. Се Ольга [621] мудрая, казняща Искорест, Лучи вокруг главы, в руках имеет крест; Коль свято царствует полночною страною! Жена прославилась правленьем и войною! Се праотцы твои! Взгляни на них, взгляни: Ты видишь славу их! колена преклони. Здесь кисть учение твое изобразует…» И деда царского Адашев указует, Который внутрь и вне спокоил царств раздор; Но, кажется, к царю суровый мечет взор И внука праздностью на троне укоряет. Краснея, Иоанн на лик его взирает, Ток слезный от стыда из глаз его течет, «Начнем, начнем войну!» — Адашеву речет. И се парящая в кругах эфирных слава Гласит: «Готовься цвесть, Российская держава!» Благочестивый дух царя в Казань ведет; Престольный град его с гремящим плеском ждет. Всевышний на него склонил свою зеницу, И царь торжественно вступил в свою столицу; Окрестности ее внезапно процвели, Во сретенье ему, казалось, рощи шли; Суровостью времен веселость умерщвленна В долинах и лесах явилась оживленна; Как будто бы струи прешедый чермных вод, [622] Ликует на холмах толпящийся народ; Подъемлет высоко Москва верхи златые, И храмы пением наполнились святые; Любовью видит царь возженные сердца, Зрит в подданных детей, они в царе — отца; На лицах радости, в очах увеселенье, И духом сладкое вкушает умиленье. Коль царь всевышню власть нечестием гневит, Натура вся тогда приемлет смутный вид; Но если под венцом сияет добродетель, Ликует весь народ, натура и владетель. Казалось, Иоанн вновь царство приобрел; Избранной думе быть в чертоги повелел; [623] Доныне стольный град стенящий, утружденный Явился, будто бы осады свобожденный. [624]

594

Россиада. Песнь первая. — Поэма состоит из двенадцати песен. В настоящем издании печатается только первая песнь.

595

Стихотворенья дух— муза.

596

…селений тех врата…и далее. — Описание рая.

597

…Заволжских наглых орд… — Казанское царство. Татары основали его на территории булгар (болгар), тюркского племени.

598

…при двух реках стоит… — Казань стоит на Волге и на реке Казанке.

599

Злочестие— здесь: магометанство.

600

Полночь— то есть «полночное» царство — Русская земля.

601

Сумбека(Сююибека) — казанская царица.

602

Но их отечество сей вопль вменяло в сон. — Но их отечество не обращало внимания на этот вопль.

603

Алчба, прикованна корыстей к колеснице… — жадность (вельмож), прикованная своекорыстием к царской колеснице.

604

Наглый бунт —народное возмущение 1547 года, направленное против родственников Ивана Грозного — бояр Глинских.

605

Батыев меч во грудь Олегову вонзен; // Георгий, брат его, лежит окровавлен… — Олег и Георгии — князья, убитые Батыем.

606

Феогност(ум. в 1353 г.) — киевский митрополит; был пленником в золотой Орде.

607

Твой предок Александр— князь Александр Тверской (1301–1339), убитый в орде татарами.

608

Адашева привесть… — Адашев Алексей Федорович (ум. в 1560 г.), один из приближенных Грозного, неродовитый дворянин.

609

Как ангел, явльшийся Израилю в ночи…— Перед исходом евреев из египетского плена Моисею явился ангел, указавший путь в обетованную землю (библ).

610

Небесной мудрости приобрести руно…— понять волю провидения.

611

Угодник Сергий ту обитель основал… —Сергий Радонежский (ум. в 1391 г.) основал Троице-Сергиеву лавру между 1337 и 1340 годом.

612

И богу там алтарь триличному поставил… — Согласно учению христианской церкви, божество имеет три лика: бог-отец, бог-сын и бог-дух святой.

613

Ныне сие место большою Живоначальныя троицы церковию застроено. (Прим. автора).

614

Там виден Святослав… — Святослав Игоревич (ум. в 972 или 973 г.), князь Киевский, опытный военачальник, отличался скромным образом жизни.

615

Владимир —Владимир Святославич (ум. в 1015 г.), князь Киевский.

616

Поверженна химера— здесь в смысле: язычество.

617

Ярослав— Ярослав Мудрый (978—1054), князь Киевский.

618

Донской— Дмитрий Иванович Донской (1350–1389) — великий князь Московский, одержал победу над татарами в Куликовской битве в 1380 году.

619

Там лик великого представлен Иоанна…и далее — Иван (Иоанн) III первый назвал себя «государем всея Руси».

620

Се Рюрик предок твой… // Троянску отрасль в нем и Августову зрю.— Согласно вымышленной генеалогии, московские цари через Рюрика вели свой род от римского императора Августа, который, по римским легендам, был потомком троянца Энея.

621

Ольга(ум. в 969 г.) — княгиня киевская, которая, решив отомстить древлянам за убийство мужа, сожгла их город Искорест (Искоростень).

622

…струи прешедый чермных вод…— Спасаясь из египетского плена, евреи прошли через Красное (Чермное) море, которое по воле бога расступилось перед ними (библ.).

623

Избранная дума именовалась в то время вышнее правительство, что ныне Сенат. (Прим. автора).

624

Содержание последующих одиннадцати песен сводится к следующему. Иоанн подходит с войском к стенам Казани и подвергает ее длительной осаде. Борьбу против русских возглавляет казанская царица Сумбека и ее возлюбленный — таврийский князь Осман. Сторонником Иоанна выступает татарский князь Алей, втайне влюбленный в Сумбеку. Во время междоусобиц, возникших в осажденном городе, погибает князь Осман, а Сумбека, выданная Иоанну как заложница, становится становится женой Алея. После многократных, но безуспешных переговоров с казанцами о сдаче города, Иоанн приказывает пушкарям взорвать с помощью подкопов стены города. Заканчивается поэма торжеством русского воинства в покоренной Казани.

1779

АНАКРЕОНТИЧЕСКИЕ ОДЫ

О силе разума

Когда Всесильно Слово Вселенну основало И перст творца уставил Порядок всей Природы, Тогда земные доли Прияли вид и тело И все одушевились Единым дохновеньем. Там холм восколебался И целой вышиною В слона преобращался. Прорвав земные недры, Свирепый лев выходит; Его ужасным ревом Леса вострепетали. Тогда левиафаны В морских волнах взыграли, И тяжестню тела Струи обременили. Пречудны риноцеры [625] Из крепких камней вышли. Мгновенное рожденье Оставить не успело Из прежнего сложенья, Кремнистой чешуею Еще они покрыты. Тогда взвилися птицы На воздухе крылами; Все твари получили Различны дарованьи. Кто скорыми ногами, Кто острыми рогами, Кто мягкою волною Природой награждены. Уже леса и горы Животных стали полны; В воде взыграли рыбы, Под облаками птицы И по лесам запели; И каждое вещало Природы новы мысли. Потом из недров бренных И человек выходит, Наг, слаб и безоружен. Студеный ветер гонит Его в леса, в пещеры; Но тамо дики звери Бессильного стращают; Ни сил, ни обороны, Ни легких крыл к полету, Ни твердости к сраженью, Руна к согренью тела Сей смертный не имеет. Натура, видя бедность Такой несчастной твари, Дабы вещей порядок На нем не прерывался, За многи дарованьи, Которы истощила На множество животных. Ему для обороны Дала единый разум. Тотчас свирепость львова И дикость алчна зверя Им стали укрощенны. Он сильных повергает И лютых укрощает, И все земные твари Ему покорны стали. Но то не насытило Властолюбивый разум; Он жителей воздушных Подверг своим законам, И прихотям, и власти. В глубину морскую Он руку простирает И тварей собирает, Да власть его познают. Все твари встрепетали Непостижимой силы; Кто бегал рог ягненка, Тот ныне челюсть Львову Иль тигрову терзает, Слона одолевает, И пищу и одежду С животных собирает. О разум, сильный разум! Царем ты человека Над тварью мог поставить; Его ты укрепляешь, Его вооружаешь, Его ты согреваешь; Игралищем Натуры, Он силы чужд родился, Колико нам ты нужен. Из наших бедствии видно.

625

Риноцеры— носороги (греч.).

1762

СТАНСЫ

«Только явятся…»

Только явятся Солнца красы, Всем одеваться Придут часы. Боже мой, боже! Всякий день то же. К должности водит Всякого честь; Полдень приходит — Надобно есть. Боже мой, боже! Всякий день то же. Там разговоры Нас веселят; Вести и ссоры Время делят. Боже мой, боже! Всякий день то же. Ложь и обманы Сеет злодей; Рвут, как тираны, Люди людей. Боже мой, боже! Всякий день то же. Строги уставы Мучат нас век: Денег и славы Ждет человек. Боже мой, боже! Всякий день то же. Тот богатится, Наг тот бредет; Тот веселится, Слезы тот льет. Боже мой, боже! Всякий день то же. Счастье находим, Счастье губим. Чем жизнь проводим? Ходим да спим. Боже мой, боже! Всякий день то же. Время, о! время, Что ты? Мечта. Век наш есть бремя, Всё суета. Боже мой, боже! Всякий день то же. Сколько ни видим В мире сует, Не ненавидим — Любим мы свет. Боже, о! боже. Любим и то же.

1761

ОДЫ НРАВОУЧИТЕЛЬНЫЕ

Знатная порода

Не славь высокую породу, Коль нет рассудка, ни наук; Какая польза в том народу, Что ты мужей великих внук? От Рюрика и Ярослава Ты можешь род свой произвесть; Однако то чужая слава, Чужие имена и честь. Их прах теперь в земной утробе, Бесчувствен тамо прах лежит, И слава их при темном гробе, Их слава дремлюща сидит. Раскличь, раскличь вздремавшу славу, Свои достоинства трубя; Когда же то невместно нраву, Так все равно, что нет тебя. Коль с ними ты себя равняешь Невежества в своей ночи, Ты их сиянье заслоняешь, Как облак солнечны лучи. Не титла славу нам сплетают, Не предков наших имена — Одни достоинства венчают, И честь венчает нас одна. Безумный с мудрым не равняйся И славных предков позабудь; Коль разум есть, не величайся, Заслугой им подобен будь. Среди огня, в часы кровавы, Скажи мне: «Так служил мой дед; Не собственной искал он славы, Искал отечеству побед». Будь мужествен ты в ратном поле, В дни мирны добрый гражданин; Не чином украшайся боле, Собою украшай свой чин. В суде разумным будь судьею, Храни во нравах простоту,— Пленюся славою твоею И знатным я тебя почту.

1769

БАСНИ

Фонтанна и Речка

В средине цветника Фонтанна кверху била И громко о своих достоинствах трубила, А близ ее текла Река по камышкам, прозрачнее стекла. Фонтанна гордая, шумя под облаками, Сказала так Реке: «Куда придвинулась ты, лужица, боками? Не лучше ли б ползла, бедняжка, вдалеке И поле дикое в своем теченьи мыла? Пожалуй-ка, построй себе подале дом, Ты видишь, какова моя велика сила: Я там всходя реву, где молния и гром; А ты, в моем соседстве, О подлости своей не мыслишь, ни о бедстве». Такою гордостью Река огорчена, Фонтанне говорит: «Я ввек не уповала, Чтобы, в железные трубы заключена, Бедняжкой ты меня и подлой называла. Причина храбрости твоей и высоты, Что вся по самые уста в неволе ты; А я, последуя в течении природе, Не знаю пышности, но я теку в свободе». На подлинник я сей пример оборочу: Представя тихие с шумящими водами, Сравнять хочу граждан с большими господам, И ясно докажу… однако не хочу.

1764

И. БОГДАНОВИЧ

ПОВЕСТЬ В СТИХАХ

Душенька [626]

Древняя повесть в вольных стихах

Предисловие от сочинителя

Собственная забава в праздные часы была единственным моим побуждением, когда я начал писать «Душеньку»; а потом общее единоземцев благосклонное о вкусе забав моих мнение заставило меня отдать сочинение сие в печать, сколь можно исправленное. Потом имел я время исправить его еще более, будучи побужден к тому печатными и письменными похвалами, какие сочинению моему сделаны. Приемля их с должною благодарностию, не питаюсь самолюбием столь много, чтоб не мог восчувствовать моего недостаточества при выражениях одного неизвестного, которому в вежливых стихах его угодно было сочинение, «Душеньку», назвать творением самой Душеньки. Предки мои, служив верою и правдою государю и отечеству, с простым в дворянстве добрым именем, не оставили мне примера вознести себя выше обыкновенной тленности человеческой. Я же, не будучи из числа учрежденных писателей, чувствую, сколько обязан многих людей благодушию, которым они заменяют могущие встретиться в сочинениях моих погрешности.

626

Душенька. — Сюжет «Душеньки», в основе которого лежит древнегреческий миф, был литературно обработан Апулеем в его романе «Золотой осел» и Лафонтеном в книге «Любовь Психеи и Купидона».