Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников
Шрифт:
Фактически противостояние «Леонтьев – Достоевский» есть противостояние «теологии разрушения», или «катастрофической эсхатологии», и «теологии преображения», или «светлой апокалиптики»: либо эта земля будет полностью разрушена и возникнет «новая земля», и тогда никаким разумным человеческим усилиям, в том числе и коллективным, места в этом процессе нет, в них просто нет смысла, либо она будет «преображена», и тогда здесь есть место и для человеческого творчества. Таким образом, сама проблема спасения мира для К. Н. Леонтьева отсутствует: есть только личное спасение, а «служение общественному благу» есть «розовая фантазия».
Парадоксально также, что, всю свою жизнь являясь активным и ожесточенным противником современного либерального прогресса, К. Н. Леонтьев как будто приоткрывает для этого прогресса лазейку: если реально только настоящее, а будущее неизвестно и тотально трагично, то смысл имеет только эта сегодняшняя жизнь, а в этой ситуации только один шаг до «innerweltlichen Askese» (термин М. Вебера, обозначающий характерное для протестантизма понимание земной активности индивидуума, которая имеет религиозное обоснование).
Действительно, разрыв между
Именно в этом смысле говорит о Церкви как о предвосхищенной эсхатологии прот. Г. Флоровский. Церковь Христова не эсхатологическое знамение, символ, потому что тогда К. Н. Леонтьев прав: человеческая история есть только политический казус, бессмыслица, которая подлежит проклятию, забвению и разрушению: «…человеку, по большому счету, нечего делать – нечего творить, нечего достигать. Он просто подлежит Суду – и томится, ожидая судного дня» [673] . Испытывая некоторые симпатии к католицизму, за которые его обличал еще отец Климент (Зедергольм), К. Н. Леонтьев на самом деле близко подошел к радикализму тех протестантских по своему происхождению теорий, утверждающих активную, деспотическую позицию Бога в истории и крайнюю пассивность человека, который только является объектом Божественного гнева или милости, но самостоятельно действовать неспособен и обречен на слепую покорность [674] . Спасение, так, как его понимает Православная Церковь, есть не только одно загробное мздо-воздаяние, а подход, основанный только на страхе, «бесчеловечен» в самом глубоком и непосредственном смысле этого слова: смысл человеческой истории с того момента, как «Слово плоть бысть», с момента Воскресения Христова и Пятидесятницы – в ее священном характере, теперь спасение человека имеет исторический аспект [675] . Именно христианство во всей полноте своей реализации, именно Церковь во всей полноте своего бытия утверждают истину трагической истории человеческого духа и конструктивный характер человеческой деятельности в истории – истории борьбы с грехом и стремления жизни с Богом и в Боге, жизни, сутью которой является соборное, мистическое переживание Личности Христа. Церковь не есть только «оригинальный бытовой институт» [676] .
673
Флоровский Г., прот. Положение христианского историка // Флоровский Г., прот. Догмат и история. М., 1998. С. 77.
674
На эту сторону мировоззрения К. Н. Леонтьева также обратил внимание архим. Антоний (Храповицкий) (Антоний [Храповицкий], архим. Как относится служение общественному благу к заботе о спасении своей собственной души? // Вопросы философии и психологии. М., 1892. Февраль. С. 75).
675
Флоровский Г., прот. Положение христианского историка // Флоровский Г., прот. Догмат и история. М., 1998. С. 75–76.
676
Аггеев К., свящ. Цит. соч. С. 250–251.
На языке Священного Писания спасение – возвращение утерянной Божественной жизни, заключающейся в любви: спасение созидается в человеке «на земле постольку, поскольку созидается в нем Христова любовь, та новая жизнь, которой он не мог в себе водворить, пока не соединился со Христом» [677] . Таким образом, спасение не есть только и исключительно воздаяние, а новая жизнь во Христе, знание Бога (Ин 17. 3), т. е. усвоенное в любви богопознание, которое начинается именно здесь, на земле, и с этой точки зрения противопоставление земной жизни и жизни будущей условно и относительно – будущая слава праведников есть не столько награда за земную жизнь, сколько продолжение их земной жизни, а любовь есть не средство стяжать спасение, а содержание спасения. Земная и небесная жизнь нераздельны в том смысле, что представляют собой единый процесс восхождения человека к Богу.
677
Антоний [Храповицкий], архим. Как относится служение… С. 86.
Именно так понимает спасение святоотеческая мысль: святитель Василий Великий говорит о том, что Небесное Царство есть не что иное, как «истинное разумение Сущего», которое и называется в Писании жизнью и блаженством, а свт. Афанасий Александрийский пишет, что Царство Божие есть «созерцание и ведение Бога, сколько доступно сие душе человеческой» [678] . Конечно, слова «разумение» и «ведение» предполагают здесь не теоретическое, интеллектуальное знание, а мистический союз, основанный на любви, которая, в свою очередь, предполагает очищение сердца от страстей. С этой точки зрения, по мысли Святых Отцов, вечное блаженство, богоподобие, причастие Божественного естества, святость начинаются здесь, на земле. При этом свт. Афанасий Великий подчеркивает, что обновленный человек исполняет заповеди не ради страха, но ради них самих, так как с любовью к ним расположен. Святость, по мысли свт. Иоанна Златоуста, «больше всякой награды» [679] .
678
Цит. по: Аггеев К, свящ. Цит. соч. С. 276.
679
Там же. С. 278–279. Благодаря исследованию замечательного патролога начала XX в., проф. И. В. Попова (ныне канонизированного Русской Православной Церковью) можно утверждать, что мысль о тождестве неба и земли была настолько распространена в святоотеческом наследии, что у некоторых Отцов даже приняла крайне реалистические формы, осужденные IV Вселенским Собором.
Можно подчеркнуть, что мысль К. Н. Леонтьева нельзя саму по себе признать ошибочной: ведь он старался в конце жизни руководствоваться советами оптинских старцев, а те Святые Отцы, на которых ссылались его критики, сами прошли суровый монашеский искус и имели, несомненно, в своем сердце «Страх Божий». Здесь нужно говорить, конечно, не об ошибке или заблуждении, а о правильно расставленных акцентах, очень важных обертонах. Анализу К. Н. Леонтьева не хватает именно аскетической и экклесиологической сбалансированности – чувства меры, равновесия и соотнесенности именно между личным и общим.
Да, человек и человечество не спасаются автоматически, и здесь источником может быть только личный подвиг, личная аскеза, личная жертва, личная любовь, страх Божий, который является основой спасения, именно в этом смысле и нужно понимать слова К. Н. Леонтьева о том, что «христианство личное есть прежде всего трансцендентный (не земной, загробный) эгоизм», усиление «личной веры» и забота о «личном спасении» [680] . Однако личный подвиг, святая жизнь, стремление к очищению своей души от грехов могут быть реализованы только в Церкви – общем деле в широком смысле, в литургии в широком смысле, в любви и милосердии к другим, как к себе. Страх Божий – это не животная боязнь наказания, а основа отношений человека с Богом, страх потерять в себе чувство любви к Богу. И венцом этой личной аскезы, ее главным продуктом является именно любовь – и именно о любви говорит Господь в прощальной беседе со своими учениками.
680
Цит. по: Розанов В. В. Литературные изгнанники. Н. Н. Страхов. К. Н. Леонтьев. М., 2001. С. 330.
В этом – в страхе и любви – и должен существовать аскетический баланс – между собой и между другим, и любое отклонение от такого равновесия приводит к отрицательным последствиям сотериологического характера. Этот баланс и присутствует в творениях Святых Отцов – аскетов, например, у прп. Исаака Сирина, который говорит: «Бывает смирение от страха Божия, и бывает смирение из любви к Богу: иной смиряется по страху Божию, другой от радости… Смирение по радости сопровождает великая простота, сердце возрастающее и неудержимое» [681] . Этой простоты, возрастающего и неудержимого сердца очень не хватало К. Н. Леонтьеву. С. Н. Булгаков очень проницательно замечает, что часто страх К. Н. Леонтьева скорее напоминает «метафизический и исторический испуг» [682] .
681
Цит по: Фудель С. И. Наследство Достоевского. М., 1998. С. 119.
682
Булгаков С., прот. Тихие думы. М., 1918. С. 116.
В реальности христианское учение утверждает не противопоставление земного и небесного, как, впрочем, и не растворение небесного в земном или земного в небесном (что и объясняет всю актуальность, даже ожесточенность споров эпохи Вселенских Соборов о способе единения двух природ – Божественной и человеческой – во Христе), а глубокую мистическую связь, догматическим выражением содержания которой является орос Халкидонского Собора с четырьмя знаменитыми определениями («неслитно, нераздельно, неразлучно, неизменно»), нравственным – неустанный поиск Правды Небесного Царства и служение этой правде в жертвенной любви, мерой – вера и ответственность, а образом и реальным осуществлением – Церковь Христова. В этом смысле литургическая жизнь Церкви и есть начало Небесного Царства. Очень важно, что в жизни отдельного человека эта церковная жизнь реализуется в виде неразрывного единства мистико-догматического и нравственного аспектов. «Веру и дела» можно разделить только в теории, и именно по причине такого теоретического разделения в недрах протестантизма рождается не синтез веры и дел, а их радикальное противопоставление, вплоть до отрицания сотериологической значимости последних.