Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников

Ореханов Протоиерей Георгий

Этот пункт программы был прямо направлен уже не только против принципа «разумной любви» Л. Н. Толстого, но в целом против главной установки русской культуры (и в частности, литературы) – сочувствия к «маленькому человеку». «Гуманность» нового образца полностью теряет свои евангельские корни и превращается в расчетливый прагматизм. Совершенно не случайно, как отмечалось выше, Д. Н. Овсянико-Куликовский, уделяя в своих работах (в первую очередь в капитальном труде «История русской интеллигенции») такое пристальное внимание Л. Н. Толстому, отводит довольно скромное место творчеству Ф. М. Достоевского, ибо последний убедительно показывает, насколько подобные гуманистические установки не учитывают всей сложности человеческой природы. Кроме того, следует признать, что в XX в. законодательство демократических государств Европы и Америки строилось в соответствии с той прагматической гуманностью, которая провозглашена здесь русским лингвистом.

4. Бунт против святости, который является своеобразным финалом этой секуляризационной

программы. Человек, стремящийся к святости, в конце концов должен чуть ли не испытывать презрение к «прочим смертным, которые о святости не помышляют». С точки зрения автора программы, святость имеет ценность только сама по себе, от нее человечеству ни тепло ни холодно, она неспособна «порождать другие моральные ценности, развивать нравственную силу в обществе и действовать воспитывающим образом на ряд поколений», так как моральная ценность святости обесценивается ее непригодностью для других. Не эгоизм святости, а доброта и гуманность [721] .

721

См.: Овсянико-Куликовский Д. Н. Лев Николаевич Толстой: Очерк его художественной деятельности… С. 157.

Реально христианской святости противопоставляется право человека быть пошлым, правда, в определенных пределах. Это право человека на известную долю пошлости и шаблонности, право жить «как все», по заведенному порядку, не мудрствуя, не пытаясь направить свою жизнь по какому-то особенному пути. Таков удел и таково несомненное право человека, в особенности же так называемого «среднего» человека, каких легион [722] .

722

См.: Овсянико-Куликовский Д. Н. Лев Николаевич Толстой: К 80-летию великого писателя: Очерк его деятельности, характеристика его гения и призвания. СПб., 1908. С. 145–146.

Эта претензия на пошлость складывается из следующих двух параметров. С одной стороны, это право жить не выше определенного шаблона. С другой стороны, это обязанность не опускаться ниже определенного шаблона. При этом общество предъявляет требования к любому моралисту – по возможности содействовать развитию указанного шаблона, его усовершенствованию, прогрессивному развитию; а для этого нужно только быть порядочным и совестливым человеком: «Выше этого требования моралист в своей критике и оценке людей с нравственной стороны подниматься не должен – под опасением разыграть неблагодарную и не лишенную комизма роль вопиющего в пустыне…» [723]

723

Там же. С. 146–147.

Примечательно, что сказано все это было всего за несколько лет до самой кровопролитной войны в истории человечества, – Д. Н. Овсянико-Куликовский не подозревает, что на намеченном им пути «прогрессивное человечество» ожидает не смягчение нравов, военное разоружение, новые и уже глобальные дипломатические победы, в целом тотальное торжество гуманизма, а грозные испытания: две мировые войны, опыты тоталитаризма, научно-технический прогресс со своим главным детищем – технократическим обществом потребления, сексуальная революция и др. Под влиянием этих факторов программа либеральной безрелигиозности во второй половине XX в. в значительной степени испытала дрейф в сторону даже не столько неверия, сколько полного религиозного индифферентизма, апатии, теплохладности. И это не случайно: вера и религиозная мораль не терпят остаточного подхода и перерождаются в суррогат евангельской святости, жалкую смесь прагматического цинизма и детской зависимости от случайных жизненных обстоятельств. Современному секулярному сознанию глубоко чужды христианские категории, дух и смысл Евангелия, путь преодоления этого представляет собой для Церкви сегодня главную проблему.

В сжатом виде текст Д. Н. Овсянико-Куликовского представляет собой своеобразный ответ и Л. Н. Толстому, и Ф. М. Достоевскому. «Культурное человечество» действительно пойдет по пути, намеченному Д. Н. Овсянико-Куликовским, хотя понятно, что его «программа» в этом смысле не оригинальна – до него идеи автономной морали и антирелигиозного бунта были в Европе озвучены М. Штирнером и Ф. Ницше, а в России – А. И. Герценом и его последователями. Моральный идеал, нарисованный Д. Н. Овсянико-Куликовским, был за 30 лет до появления книги последнего о Л. Н. Толстом предсказан «Легендой о Великом инквизиторе» – объектом гуманности и попечения инквизитора становится маленький человек, живущий мелкими радостями и печалями, поистине недоделанное и пробное существо, которое, однако, сотворено не Богом и само по своей злой воле стало таким. Инквизитор обещает человеку не бесконечное блаженство обладания абсолютным добром, в котором это существо уже не нуждается, а тихое и смиренное счастье слабосильных существ, какими люди якобы созданы изначала. Именно поэтому, заметим, людям разрешен грех, а вечная жизнь является

уделом избранных: «Ибо если бы и было бы что на том свете, то уж конечно не для таких, как они» (ДПСС. Т. 14. С. 236).

Несколько позже, уже в своих воспоминаниях, написанных после разрушительной войны и не менее разрушительной революции, Д. Н. Овсянико-Куликовский снова возвращается к своему обоснованию идеи нравственного прогресса: «Прогресс я свожу к понятию постепенного оздоровления, физического и душевного, социального и политического. Текущий фазис цивилизации, при всех его отрицательных сторонах, являет, сравнительно с протекшим, картину относительного здоровья. Прогресс – не случайность, а закономерная форма эволюции и необходимый постулат исторического развития передовых народов. Руководящими силами прогресса служат идеи свободы и справедливости, успехи разума и морали, при неустанной, планомерной и рациональной борьбе со всевозможными формами человеческого зла… Прогноз будущего в общем утешителен. Он тем утешительнее, чем безотраднее диагноз прошлого» [724] .

724

Овсянико-Куликовский Д. Н. Воспоминания. Пг., 1923. С. 51.

Секуляризационная программа Д. Н. Овсянико-Куликовского знаменовала собой полный идейный крах Л. Н. Толстого, который был нужен интеллигенции при жизни как великий писатель, как «борец с самодержавием», как антицерковный проповедник, известный всему миру, но не как религиозный учитель. Даже самое ценное в наследии писателя, его горячий социальный протест, оказалось «невостребованным» – жгучая проповедь против нищеты и социальной обездоленности никаких реальных последствий в жизни России не имела. Для большинства читателей Л. Н. Толстого наибольшую ценность имело то, чем сам писатель дорожил в наименьшей степени, и наоборот – общество осталось совершенно глухо к его самым задушевным идеям и призывам.

Этот вывод подтверждается многочисленными свидетельствами современников. Д. С. Мережковский на заседаниях Религиозно-философских собраний 1901–1903 гг. утверждал, что «образованные русские люди, восставая против догматики и схоластики Церкви, считают своим вождем Л. Н. Толстого лишь по недоразумению», ибо писатель действительно на самом деле пребывал в духовном одиночестве, отрицая Церковь, государство и культуру [725] . У Л. Н. Толстого практически не было серьезных последователей, а для большинства его читателей и, заметим, почитателей его моральное учение было крайне неубедительно. На это вопиющее противоречие толстовского юбилея 1908 г. очень точно обратил внимание С. Л. Франк: ему был очевиден контраст между восторженным восхвалением писателя и полным равнодушием или даже отрицательным отношением к его идеям [726] . Об этом же говорит в своих воспоминаниях и С. Н. Дурылин: учение Л. Н. Толстого оказалось просто «религиозным ничем» [727] .

725

См.: Записки петербургских Религиозно-философских собраний. 19011903. М., 2005. С. 58.

726

См.: Франк С. Л. Лев Толстой и русская интеллигенция // Русские мыслители о Льве Толстом: Сб. ст. Ясная Поляна, 2002. С. 161.

727

Дурылин С. Н. В своем углу: Из старых тетрадей. М., 1991. С. 212.

Своеобразный итог сказанному подводит М. В. Паперный: «Большинство русского общества – исключением была небольшая группа последователей Толстого, идеологических и литературных, – отвергло Толстого. Ненасилию предпочли насилие, любви к добру – любовь к злу, разуму – иррациональность, простоте и природности – сложность и культуру. Таков был общий культурный выбор накануне революции, и он проявлялся на самых разных уровнях и флангах, от модернистских литературных и интеллектуальных экспериментов до политических проектов нового государства, ведущих к счастью через насилие <…> для очень широкого круга русских писателей, критиков, публицистов, философов, идеологов, церковников, социальных прожектеров и политических деятелей Толстой воплощал и символизировал альтернативу их собственному миру. Толстой был для них живым классиком, они с детства читали его книжки, и они готовы были признать его “великим отцом”. Но он мешал им – “мешал писать”, как сказал Блок, мешал жить и бороться, строить и любить, тратить его наследство» [728] .

728

Паперный В. М. Лев Шестов о Толстом и Достоевском // Толстой или Достоевский?: Философско-эстетические искания в культурах Востока и Запада: Материалы Международной конференции, 3–7 сентября 2001 г. / РАН. Ин-т русск. литературы (Пушкинский Дом). СПб., 2003. С. 81.