Русская проза рубежа ХХ–XXI веков: учебное пособие
Шрифт:
«Постепенно открылось мне, что линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями, – она проходит через каждое человеческое сердце – и черезо все человеческие сердца. Линия эта подвижна, она колеблется в нас с годами. Даже в сердце, объятом злом, она удерживает маленький плацдарм добра. Даже в наидобрейшем сердце – неискорененный уголок зла.
С тех пор я понял правду всех религий мира: они борются со злом в человеке (в каждом человеке). Нельзя изгнать вовсе зло из мира, но можно в каждом человеке его потеснить.
С тех пор я понял ложь всех революций истории: они уничтожают только современных им носителей(курсив
Позицию автора выражает эпиграф из первого послания к коринфянам, который открывает четвертую часть книги: «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся». Показывая падение человека во мрак Архипелага, автор постоянно размышляет над вопросом: что помогает человеку выстоять и сохранить себя? Он тщательно исследует любые ростки внутреннего сопротивления растлению души, отмечает даже самые робкие шаги «возвращения в человечество». С особым уважением писатель рассказывает о том, какую стойкость проявляли в лагере по-настоящему верующие люди. «На протяжении этой книги мы уже замечали их уверенное шествие через Архипелаг – какой-то молчаливый крестный ход с невидимыми свечами». Они «умирали – да, но – не растлились».
А. Солженицын не теряет веры в возможность духовного возрождения человека. Ее источник – собственный опыт, который дано было вынести из тюремных лет «согнутой моей, едва не подломившейся спиной». Жизненные испытания, напряженная моральная работа помогли стать тверже духом, сильнее мыслями. Отсюда парадоксальное и далеко не всеми принятое солженицынское «Благословение – тебе, тюрьма!» «…Я душу там взрастил… » Эту позицию отстаивает писатель в споре с Варламом Шаламовым (ч. 4, гл. 2) .
Важнейшим итогом духовного восхождения становится обращение к Богу, убежденность автора в том, что «глубиннейший ствол нашей жизни – религиозное сознание». Свет этого сознания рождает не озлобление на жизнь и людей, а уверенность: «А от напасти – не пропасти. Надо ее пережить». «…Переживем! Переживем все. Бог даст – кончится!» – размышлял Иван Денисович. В этом убежден и автор.
История не раз задавала России и ее народу далеко не риторический вопрос: «Да быть ли нам русскими?» Труднейший исторический опыт дает право ответить утвердительно.
«Сыпятся камни из-под наших ног. Вниз, в прошлое. Это прах прошлого.
Мы подымаемся».
В 90-е годы А. Солженицын возвращается к форме рассказа, однако теперь его произведения тяготеют не к классической форме этого жанра, а скорее к традициям учительской прозы. Намек на это содержится в самом названии числа – « Двучастные рассказы»(«Эго», «Молодня», «Настенька», «Желябужские выселки», «Абрикосовое варенье»). Двучастный рассказ впервые появился в европейской литературе раннего Средневековья, а в русской прозе он представлен такими именами, как Н. Лесков и Л. Толстой («Рассказы для детей»).
Обычно назидательные тексты состоят из двух частей – собственно рассказ и его толкование. А. Солженицын по-своему трактует эту особенность. В одном случае он повествует о судьбах двух героев («Абрикосовое варенье»), в другом – сопоставляет два эпизода из жизни автобиографического героя («Желябужские выселки»). Вначале писатель рассказывает о своей службе корректировщиком во время боев под Орлом, затем о том времени, когда через 50 лет он приезжает в эту же деревню и видит тех же людей и почти такую же разруху. Связующим звеном между двумя планами служит образ Искитеи, появляющейся перед автором вначале в виде девушки (план воспоминаний), а затем трансформирующейся в дряхлую старуху (план
Автор выражает только одно чувство – раскаяние. Оно трактуется писателем как способ возрождения личности, т.е. опять-таки в соответствии с христианской традицией: «Если прольются многие миллионы раскаяний, признаний и скорбей – пусть не все публичные, пусть между друзей и знающих тебя, то все вместе как же это не назвать, если не раскаянием национальным?»
По мнению А. Солженицына, человек должен отказаться от того, чтобы «не выявить Божий промысел, но заменить собой Бога». Вслед за Ф. Достоевским А. Солженицын заявляет о неприятии насилия над людьми. Нельзя не отметить и совершенно особенных изменений в его подходе к трактовке отечественной истории. Если раньше в его произведениях нередко торжествовало зло, что позволило Ж. Нива даже назвать А. Солженицына «Художником зла», то в поздних рассказах он стремится определить «некую середину», наименее болезненную линию исторического развития.
В. Г. Сорокин (р. 1955)
Владимир Георгиевич Сорокин – один из самых дискуссионных авторов современной русской литературы. Писатель родился в г. Быково Московской области, в 1977 г. окончил МИНХ и ГП им. Губкина, получив диплом инженера. Свой творческий путь он начинал в среде столичного андеграунда, занимаясь книжной графикой, живописью, оформил и проиллюстрировал около 50 книг. К литературной деятельности В. Сорокин обратился во многом под влиянием художников такого течения отечественного концептуализма, как соц-арт.
Исследователи рассматривают его как отечественный аналог западного поп-арта: вместо обыгрываемых им товаров массового потребления соц-арт берет идеологические «продукты», выработанные государственной идеологической машиной. Усиливая их «звучание» с помощью гиперболизации или «повтора» – тиражирования, помещая в иные контексты, сталкивая со знаками иных идеологических систем, художники обнажают внутреннюю пустоту этих «продуктов», их неотъемлемую способность симулировать истинность утверждаемых ценностей и смыслов.
Концептуализм в различных его вариантах – органичное порождение эпохи постмодернизма. Он заострен на художественном осмыслении модернистской проблемы соотношения, условно говоря, «вещи» и «имени». Если для традиционно реалистического искусства самой этой проблемы не существовало: априори считалось, что «имя» соответствует «вещи», которую оно называет, – то искусство модернизма поставило вопрос об «изношенности» прежних имен, а также реанимировало романтическое представление о том, что есть «вещи» (прежде всего относящиеся к миру чувственных и сверхчувственных переживаний), для которых не существует непосредственных имен.
Отсюда возникает стремление художников-модернистов к обновлению художественного языка, поиску новых средств выразительности. Истинность восприятия реальности должна была стать результатом «остранения» (В. Шкловский) «вещи», ее «нового видения», а для передачи этого опыта требовались иные, «непрямые» средства. Оставаясь постмодернистским течением, концептуализм сосредоточился не на «вещи», а на самом «имени», демонстрируя его пустоту, иллюзорный характер любого «называния», номинации. Причем «пустыми» оказались не только традиционные «имена», но и те, что были даны модернистским опытом «адамизма» – изобретения новых имен, особенно там, где выступала тоталитарная идеология, насаждавшая и свою картину мира, и свой словарь.