Русская рулетка
Шрифт:
Глава тринадцатая
У Маши была своя жизнь в гулкой огромной старой петербургской квартире, где с места на место беззвучно перемещались тени, а может, это не тени, может, души людей, которые умерли в этом доме, душа предков Таганцева, души других людей, паркет, брикетины которого плотно подогнаны друг к другу и намазаны воском, отполированы, словно лаковые, а скрипят ржаво, несмазанно — не паркет, а старьё старьём — перемещаются, выходит, а может, это кто-то неведомый, живущий в ином измерении, подаёт сигналы. В том, что иное измерение, в котором живут люди, существует, Маша была уверена твёрдо. Спросила об этом у хозяина, тот ответил утвердительно.
— Он есть, — Таганцев показал пальцем на потолок, — Он всё видит и всё слышит, регулирует человеческие поступки, вмешивается, когда видит зло и несправедливость, помогает вершить добро. Ты веришь в Бога, Маша?
— А как же иначе, Владимир Николаевич? — Маша даже изумилась вопросу Таганцева: неужто такие вопросы можно задавать? Она подобралась, делаясь совсем худенькой, осмотрела Таганцева большими непрощающими глазами.
— А вы верите в Бога, Владимир Николаевич?
Ответ был короток и твёрд:
— Да.
Пошатнувшийся, поползший вбок паркет под Машиными ногами выровнялся, всё встало на свои места, напряжение стекло, и Машин взгляд сделался счастливым. Ну каково ей думать о других вещах, о политике и возрождении России — ей бы тепло поддерживать в доме, готовить чай, да ещё печь из сухарей сладкие, так хорошо идущие к морковному напитку, пироги. И чтоб лица гостей при этом были улыбчивыми, добрыми… Что ещё надо бедной служанке?
Но вот пришёл матрос, заронил зерно, совсем не думая о том, что оно прорастёт, а оно проросло: раньше Машу совсем не интересовало происходящее в доме, а сейчас заинтересовало. Она была ещё одним, невидимым и неслышимым участником совещания, происходившего в квартире Таганцева, — она умела передвигаться почти по воздуху — и всё, что услышала, запомнила.
Ей стало страшно: это уже никак не походило на разговоры, есть Бог на свете или нет? Бог есть, но есть ещё что-то иное, пострашнее Бога, способное нарушить её жизнь, даже больше — лишить жизни.
Стоя за портьерой, она слушала, как собравшиеся утверждали какого-то Иванова — Маша не сразу совместила фамилию с человеком, которого видела в первый раз и который ей очень не понравился: худосочный, плюгавый, изо рта дурно пахнет, взгляд подозрительно-неподвижный, будто у слепого, внешне кажется, что он ничего не видит, а на самом деле видит всё, — на должность руководителя офицерской группы своей организации и вдруг немо, совершенно беззвучно, одними только глазами заплакала.
Ей было горько. Маша понимала, что рушится мир, который ещё до вчерашнего дня, даже до сегодняшнего утра, был незыблем — она представляла себе, что может жить только в этом мире и ни в каком ином — и вдруг всё прелое, непрочное, трещит, разваливается на ломти. Был мир — и нет его.
Виною всему происходящему она посчитала Иванова — виноват он и только он! Может, пойти на улицу и рассказать обо всём этом? Но кому? Дворнику? Соседу по лестничной площадке, очень похожему на Иванова и несколько раз пытавшемуся пристать к ней? В последний раз Маша сказала, что пожалуется хозяину, тот, взвесив все за и против, отступился от неё. Нет, соседу не расскажешь, хоть он и работает, как Владимир Николаевич, в государственном учреждении. Служанке одной из квартир соседнего дома, с которой она дружит, — Ефросинье Михайловне? Мудра тётка Ефросинья, в мирских делах разбирается как никто, но что она смыслит в заговорах и военных восстаниях?
Ещё страшнее стало Маше — она поняла, что Владимира Николаевича надо спасать. Спасать от всех этих людей, отвадить их от него, отвадить вместе с ними беду, но как? Слёзы лились из глаз, рот был сжат, горло тоже сжало — никто не слышал её рыданий.
В конце концов она решила, что всё расскажет весёлому моряку, который побывал у неё в гостях, ведь у него голова трезвая, разумная, должен же он разобраться, помочь понять, что к чему и дать правильный совет, должен же, а? Она обязательно всё расскажет ему!
На большой завод типа Путиловского налёт сделать не смогли — «кишка оказалась тонковата», как выразился Тамаев, намасливая усы какой-то жидкостью, отчего усы делались твёрдыми, как проволока, действительно, хоть бельё на них вешай, правы остряки Сорока и Сердюк, — охранников на Путиловском было больше, чем мух в береговом гальюне. Путиловский брать надо регулярной части, нам же подавай, что пожиже, но хорошо было бы сделать такой укус, как если бы мы Путиловский укусили. Голошапка поинтересовался у боцмана, что это может быть за завод? Тамаев даже пальцев от усов не оторвал. Сказал: «Не знаю. И не моя это забота». «Может, тряхнуть электростанцию?» — «Нет, электростанцию тоже не подымем, — подумав, ответил Тамаев, — все электростанции охраняются так, как при наступлении генерала Юденича. Не мы тряхнём, а нас тряхнут. Дохлый номер — зубы только наши повышелушатся».
Боцман заматерел, загорел, будто господин, часто проводящий время на пляжах Маркизовской лужи, у частного врача поставил себе на передний зуб коронку и теперь гордо посверкивал ей — морщины на лице разгладились, ну будто бы Тамаев питался не как все, а по особому рациону…
— Боцман, где деньги на фиксу взял?
— В комоде!
— А кто их туда положил?
Тамаев усмехнулся, похлопал себя по заднице.
— Деньги ванек не любят, — сказал он, — любят другую публику, а задачку насчёт завода надо решить толково. Чтобы не нарваться на это самое… Дур-раки! — он с клацаньем расположил револьвер и пальцем прокрутил барабан, из гнезда которого мрачно выглядывали задники патронов, похожие на рыбьи глаза.
На обидные клички и слова типа «ванек», «дур-раки» и прочее обижались, но поделать пока с Тамаевым ничего не могли — слишком могуч, в соку и силе был боцман.
— Я бы эту шкуру собственными руками придушил бы, — сказал Сорока Сердюку, поработал пальцами, показывая, как бы он это сделал. Сердюк дипломатично промолчал. Он вообще изменился за последнее время, был то весел, то раздражителен, из внешности исчез моряцкий лоск: бушлат помят, бескозырка блином сидит на голове, ткань у канта собралась в складки. Исправить складки ничего не стоит — сунул туда прозрачный ободок, он сам уберёт оборки, распрямит сукно, но Сердюк этого не делал. — В чём дело, а? — спросил у него Сорока. — Может, новость какая худая? Иль гложет что? Ты скажи!
Ничего не сказал Сердюк, рукой только махнул, хотел улыбнуться, но улыбки не получилось. Сорока озаботился — и к боцману!
— Я считаю, на операцию «завод» Сердюка брать не надо.
— Чего так?
— Кислый. Что-то чувствует.
— Ну и что?
— Смерть он свою чувствует, боцман, вот что. Оттого и ходит, как прошлогодний огурец.
— Слюни всё это, — и в голосе боцмана послышались рычащие нотки, — не моряки, а кислая капуста… Лапша! Как можно!
— Э-эх, боцман, ни хрена ты не понимаешь в колбасных обрезках, — Сорока отодвинулся от боцмана на расстояние вытянутой руки — ему показалось, что Тамаев напрягся, а волосы на затылке у него вздыбились, как у быка. Боцман приподнял крапчатые, с крупными порами-точками — вечная метка от въевшейся корабельной грязи — кулаки, свёл их у глаз и в развод, как в пушечный прицел посмотрел на Сороку.