Русская рулетка
Шрифт:
— Вот и свиделись, — сказал Алексеев Сердюку, как старому знакомому. — Как вы догадываетесь, мы вас ждали.
— Догадываюсь, — неожиданно вздохнул Сердюк, опустил голову. Бритый затылок, синевший корешками волос, был худым, по-щенячьи жалким, и Алексеев, который в полтора раза был старше Сердюка, ощутил в себе некое отцовское чувство — до чего дошла Россия! Скоро пацаны втянутся в войну, перебьют друг друга, земля совсем окажется пустой.
Ну что надо этому парню с бритым затылком, почему он идёт против нынешней России, против матери своей, против какой-нибудь калужской или вятской деревеньки, давшей ему жизнь, вспоившей, научившей петь песни и играть в лапту. Вместо благодарности, вместо того, чтобы оберегать эту деревеньку, защищать, он повернул против неё оружие.
— Нет-нет, действительно мы вас ждали, как дорогого гостя, — Алексеев оживлённо блеснул стёклышками пенсне, — только не думали, правда, что вас будет сопровождать целый эскорт.
— Эти люди ко мне никакого отношения не имеют.
— Разберёмся, во всём разберёмся. Если не имеют — возьмём штраф за контрабанду и отпустим. Предупредим, что если ещё раз поймаем, пойдут в тюрьму. Теперь с вами. Расскажите, куда вы шли, зачем, какую организацию представляете? Цели организации, адреса, явки, численность, оружие — словом всё, что знаете.
Нагнув голову ещё ниже, Сердюк с шумом втянул в себя воздух, набрал полную грудь — от умных людей слышал, что лёгкие надо постоянно прокачивать, прочищать воздухом, тогда они лучше работают. «А к чему мне теперь лёгкие, — подумал он тоскливо. — Чикаться не будут, шлёпнут. Это же чека! Мертвецу лёгкие не нужны». Он зажмурился, почувствовал, что глазам, вискам сделалось горячо, в затылок тоже натекла тёплая тяжесть. Всё! Вышел он на прямой отрезок своей жизни, движется теперь к финишу. Всё, что было, остаётся в прошлом, уходит назад, уходит, уходит…
И так ему сделалось жаль себя, что он чуть не заплакал. Алексеев не торопил, медленно ходил по комнате. Крестов и Остапчук сидели в углу на табуретах, не сводили холодных глаз с Сердюка.
— Итак, повторяю вопрос. Куда шли, зачем шли, к какой организации принадлежите? Давайте, гражданин Сердюк, обо всём по порядку.
Услышав свою фамилию, Сердюк вздрогнул, поёжился, будто ему было больно, холодно, и медленно, тихо, с трудом рождая слова, заговорил.
Он говорил долго. Алексеев слушал его, не перебивая, не задавая дополнительных вопросов — задумчиво ходил по комнате, иногда останавливался, смотрел на Сердюка с некоторым изумлением, будто соображал, откуда ты такой взялся, хрустел пальцами, снова ходил. Адрес, по которому направлялся Сердюк: Нижегородская улица, дом семь, квартира два.
Ему было жаль Сердюка — этот парень вляпался в плохое дело: не ровня ведь он разным Штайгбахам и Соколовым, Лебедевым и Шведовым, Германам и Никольским… «Курица не птица, а Финляндия — не заграница»: ещё вчера Финляндия была частью государства Российского, губернией, за это время она не успела стать заграницей. Стенки у двух государств — дырявые, народ снуёт туда-сюда, помогает копиться в городе враждебным силам, действует понемногу, скоро глядишь, эти ходоки сквозь окна совсем осмелеют…
Квартирой, на которую шёл этот моряк, владеет Раиса Болеславовна Ромейко — служащая Финляндского распределительного пункта, тридцатилетняя девица довольно суровых нравов и суровой внешности — видать, потому она до сил пор гуляет в бобылках. К морякам никакого отношения не имеет, даже жениха среди моряков у неё нет, а сейчас на временном постое у неё целый отряд находится.
Сердюк замолчал. Алексеев тоже молчал, не задавал ему никаких вопросов. Крестов и Остапчук, не двигаясь, продолжали сидеть в углу. Было слышно, как по улице, гремя железными ободами по камням, проехала телега ломовика. Сердюк выпрямился, вытер тыльной стороной руки рот.
— Двадцать седьмого мая на Польском кладбище будет проходить совещание моряков, — не выдержав молчания, сказал он.
— В котором часу? — быстро спросил Алексеев. Он был физиономистом и такую вещь, как психология, ставил на первое место, считая, что точный расчёт, понимание состояния, в котором находится арестованный, дадут куда больше, чем допрос с пристрастием, зуботычины, размахивание револьвером и пытка. Пытка — это вообще дикость, средневековье, это ужас и срам, после которого ни душу, ни руки не отмыть.
— Вечером. В двадцать три ноль-ноль.
— Двадцать три ноль-ноль. Уже не вечер, а ночь. Белая северная ночь, когда совершенно теряется ощущение времени. Видно, как днём, — Алексеев помял пальцы. Что-то восточное, татарское проступило в его облике. Он и впрямь был немного татарином; когда-то в давние времена кочующие воины оставили в крови его рода след.
Он подошёл к столу, поставил на листе бумаги одну закорючку, понятную лишь ему, проговорил:
— Польское кладбище, оно такое, что к нему лишний раз не подступиться — обнесено, укутано, как мёрзнущая баба в одеяло, — Алексеев недовольно щёлкнул пальцами. Сравнение насчёт бабы ему не понравилось. — Остапчук!
Остапчук проворно поднялся с табуретки.
— Я!
— Возьмите ещё одного человека, осмотрите сегодня кладбище.
— Есть! — по-солдатски односложно отозвался Остапчук.
— Тихо так, аккуратно, чтобы ни одной сломанной ветки не осталось, понятно?
— Так точно!
— Да не повышайте вы голос, — поморщился Алексеев. — Барабанные перепонки не выдержат. Ещё раз повторяю — чтобы вся сирень осталась на месте, чтобы ни одного сорванного листочка не было! — Алексеев повернулся к Сердюку. — А вас мы отпустим.
Сердюк поднял голову, моргнул недоверчиво:
— Как отпустите? — лицо у него неожиданно побледнело, на щеках проступила нездоровая синева. — Не может быть! Ведь я…
— Ну и что? Всё может быть, — спокойно проговорил Алексеев. — Советская власть простит вас, если вы нам немного подсобите. Да что советская власть — есть понятия выше: народ, земля, предки! Но вы должны нам помочь, гражданин Сердюк.
— Что мне надо сделать? — чужим, совершенно бесцветным голосом спросил Сердюк.