Русская рулетка
Шрифт:
— Хозяин есть, — сказала Маша, — человек добрый и простой. Умный. Не голова, а Учредительное собрание, или этот самый… Реввоенсовет!
— Это ты у меня реввоенсовет! — Сорока сбил с машиного плеча невидимую пылинку. — Самый главный из всех реввоенсоветов!
— Хозяин есть, но он вчера уехал в Москву.
Сердюк кивнул — теперь неважно, куда уехал Таганцев, а о том, чья это квартира, он знал не хуже служанки.
— А пока мы с Сережей здесь хозяева, полные, — Маша даже засветилась: ей нравилась просторная барская квартира, потолки с лепниной и масляной росписью вокруг центрального плафона, тишина, тяжёлые портьеры и запах ухоженного дома. Стены здесь такие, что удержат, отдадут жильцу даже самое малое тепло — здание построено с умом, с толком.
— Плюнуть бы на всё и тоже уехать, — проговорил Сорока, глянул в окно, словно в амбразуру. Глаза его остро блеснули. — Провалиться сквозь землю, что ли!
— Нельзя, — вздохнул Сердюк, подумал о встрече на Польском кладбище. До встречи оставалось совсем немного.
— Эх, мама, роди меня обратно! — произнёс Сорока с выражением, и Машин взгляд сделался встревоженным: она всё понимала. Ничего — почти ничего! — не знала, но всё понимала, и Сердюка в сердце кольнуло лёгкое завистливое чувство, он тут же подавил его, подумал, что насчёт мамы Сорока, может быть, и прав, но лучше уж дожить до старости — тихой, мудрой, позволяющей умереть в своей постели.
Наверное, это большое счастье для человека, прожившего жизнь, умирать не в кустах где-нибудь, не на чужбине, лёжа на обочине грязной дороги, а у себя дома, в постели. И кто знает, как сложится жизнь, как повернётся судьба — его, Сороки, Машина, кем они станут, во что превратятся.
В конце концов станут тленом, прахом, пылью. Рот его скорбно сжался, он положил руку на плечо Сороки.
— У нас и тут есть ещё дела кое-какие. А?
Маша спохватилась:
— А чего я вас здесь держу? Вы проходите, проходите! Лучше на кухню — там уютно.
Она понравилась Сердюку: будет у приятеля на старости лет утешение и отрада — если, конечно, до старости он доживёт, — крупнотелая, с влажными карими глазами и круглым милым лицом малоросски, с низким тихим голосом. Маша быстро вскипятила чай, заварила его морковкой, подсушенной на сковороде, достала несколько сухариков, бережно выложила их перед моряками, потом поставила на стол синюю стеклянную сахарницу, украшенную виньетками. На дне посудины лежало несколько мелких, порубленных щипцами на кубики кусочков сахара. Маша выложила последнее, что у неё было.
— Г-господи, когда же наступят тёплые времена! — жалостливо проговорила она, и взгляд её потух. Маша жалела, что не может накрыть гостям стол, какой не раз накрывали в этом доме. Сердюк посмотрел в окно и только потом сообразил, что под тёплыми временами подразумевается не только погода, а времена, когда пахнет тёплым хлебом, и сделал сложный вопросительный жест рукой, отвёл её в сторону, как владелец лавки, говорящий покупателю «нет», «не знаю» и «всё в руцех Божьих».
Двадцать седьмого мая в природе произошло смещение — что-то там сломалось, что-то отпустило, и с Маркизовой лужи принёсся тёплый влажный ветер. «Самая пора расцветать сирени, — подумал Сердюк. — Ещё после таких сдвигов из земли прут грибы. Как бешеные. Хочется грибов. Очень хочется грибов!» — он поморщился жалобно, одолевали дурные предчувствия, настроение было никудышним, как у человека, занемогшего без всяких надежд на излечение — пройдёт совсем немного времени и он сгниёт.
Ему почудилось, что день припахивает ладаном, словно бы из церквей специально нагнали этого сладковатого вязкого духа, заполнили им пространство, взбили, чтобы запаха вышло побольше. Он снова сморщился: дух ладана — всё равно, что дух тления, пахнет попом и мертвецами, а этот запах с некоторых пор казался Сердюку неприятным.
Польское кладбище поражало обилием бедных памятников — куда ни посмотри, всюду облупленные, словно бы сооружённые не из камня, а из глины, памятники, тусклые, необихоженные, пыльные, зато надписи витиеватые, с громкими девизами, хотя перед Богом все равны, ему безразлично, кто под каким девизом жил. И ещё было много сирени. «Вот она… Пора зацветать, — устало подумал Сердюк, — но ведь и сирень что-то пахнет ладаном. Почему всё пахнет ладаном? — Ему вновь, как и днём, сделалось неприятно, тёплый воздух проник в кости и обратился там в холод. — Всё, быть мне мёртвым», — подумал он.
Воздух загустел, изнутри налился таинственным, будто в нём самом и рождённым, светом, в тёплом предночии предметы обрели ясность, контуры стали чёткими, рисованными — обычно и предметы, и воздух, и сама природа становятся такими перед затяжными холодами, а здесь это произошло в преддверии тепла.
Сходка была матросской — никого чужого, никого из гражданских, «штатских шпаков», никого из профессоров «Петроградской боевой организации» — только свои! Сходились люди медленно, будто им пришлось прорываться сюда с боем, с потерями, выныривали из кустов сирени, украшенных мелкими бледными цветочками, отдувались, спрашивали друг друга: «Хвоста не было? Точно не было? Иначе беды не миновать!»
В четырёх углах кладбища выставили постовых, чтобы те наблюдали за округой, свистнули, если что, но постовые оказались так себе: ни один из них не заметил, как кладбище окружили чекисты.
Тамаева на сходке не было — то ли что-то почувствовал, то ли просто решил отсидеться, то ли нашёл себе дело — в общем, боцман на кладбище не появился, как не появился и Сорока. «Может, оно и к лучшему, что Сереги нет, — подумал Сердюк, — не надо будет выручать его, пока пусть всё идёт так, как идёт, без поправок, а дальше видно будет». Он с неясной тоской шевельнул губами.
Было много незнакомых моряков. Были и знакомые. Рядом с Сердюком оказался Шерстобитов.
— Здоров, Шерстобитыч! Сегодня ещё не виделись, — весело, как-то заведённо произнёс Сердюк.
Шерстобитов молча протянул ему руку.
— Чего такой довольный? Семечками, что ль, на рынке удачно торговал? А? Большая ли выручка?
И опять Шерстобитов не отозвался, промолчал. Сердюк окинул его глазами с ног до головы и пробормотал:
— Я и забыл, что ты немой. Так и не научился говорить?
— Научился, — Шерстобитов раздвинул губы в доброй улыбке.
— А чего улыбаешься, как людоед? Кто это? — спросил Сердюк, ткнув пальцем в моряка, вскарабкавшегося на чёрный мраморный памятник.
— Матвей Комаров. Из матросов в офицеры выбился… Кронштадтский.
— Ничего мужик?
— Ничего, — односложно ответил Шерстобитов.
— Тихо! Слушайте оратора! — шикнул на них сосед, и Шерстобитов примиряюще улыбнулся. Он не умел причинить зла людям, другой бы отвернул ухо за петушиные наскоки и насадил бы ухо на сук, как на штык, но только не Шерстобитов.