Русская рулетка
Шрифт:
— Это мы обговорим особо, — хрустнул пальцами Алексеев, — всё продумаем, чтобы комар носа не подточил.
— Завтра мой последний срок появления на квартире.
— Завтра вы там и появитесь.
— Если я вовремя окажусь на квартире, то тридцать первого мая границу снова будет переходить Герман. Через новое окно.
Алексеев мгновенно насторожился — хорошо знал, кто такой Герман и что может натворить.
— Ваше своевременнее появление на квартире будет означать, что дырка на границе — качественная, без изъянов. Так?
— Так!
— И тридцать первого мая на границе будет дежурить наш юный друг, так? — Алексеев перевёл взгляд на Остапчука.
Тот снова вскочил с табуретки.
— Сейчас проверим, товарищ Алексеев, у меня всё записано, — из кармана галифе он извлёк маленькую, с золочёным обрезом книжечку, дамскую, изящную, предназначенную для любовных стихов и тайных записок, полистал её.
«И где только расторопный Остапчук отхватил эту книжицу? — неожиданно усмехнулся Алексеев. Уж очень эта крохотная безделушка не вязалась с рабочим видом чекиста, с огрубелыми пальцами, деформированными ногтями и потным лбом. В каком столе нашёл, из какого будуара изъял?»
— Иванов его фамилия, — сказал Остапчук, продолжая листать книжицу.
— Я помню.
— Совершенно верно, товарищ Алексеев, тридцать первого мая в дыре будет дежурить Иванов.
«Агент финской разведки Герман, мужчина матёрый, опытный, штабс-капитан. Кличка — Голубь. Появления Голубя на нашей территории всегда сопровождались стрельбой, кровью и поджогами. И всегда Голубь исчезал внезапно — умеет уходить. Другие оставались, а он благополучно уходил. Говорят, очень приятный в общении человек, с добрым открытым лицом, мягким ртом и лучистыми глазами. С матросами прост, нравится нижним чинам. Хороший актёр, хороший маскировщик. Значит, тридцать первого мая. Пропустить или задержать? — Алексеев остановился, помял пальцы, посмотрел на Сердюка. Тот выдержал взгляд, не отвёл глаза. — Значит, не врёт, — решил Алексеев. — У Голубя есть ещё одна кличка — Жоржик. Да, очень ловкий мужчина, этот Жоржик. Итак, Юлий Петрович Герман. Что же такое срочное заставляет его снова переместиться сюда? Белые ночи Петрограда? Любовь к отчизне? Женщина, которую он оставил, но которую не может забыть? Покушение на Зиновьева? Приезд Красина? Кстати, там, в Финляндии, по эмигрантским кругам прошла информация о том, что в Петроград прибывает поезд Красина, в котором будут находиться золото и ценности, в том числе и царской семьи… Ну, к чему, скажем, такая информация какому-нибудь бывшему штабс-капитану, ставшему почтенным бюргером, что он с ней будет делать? Солить? Парить, жарить? Или всё-таки предпримет попытку просочиться через границу, чтобы напасть на поезд? Так зачем же сюда идёт Юлий Петрович Герман?»
— Ну что ж, — как ни в чём не бывало сказал Алексеев и сделал несколько шагов по комнате, — будем готовиться к кладбищенскому митингу, — он улыбнулся. — К маёвке. Раз стоит месяц май — значит, маёвка! Завтра мы вас отпустим на Нижегородскую, семь, в самом добром здравии, а сегодня, повторяю, нам надо будет кое-что обговорить…
«Почему всё-таки Герман идёт в Питер после этого совещания, а не до? Какая у него цель? Неужели действительно красинский поезд? Или покушение на Зиновьева, о котором в белоэмигрантских кругах тоже шёл разговор? Но это же несерьёзно — покушение на Зиновьева. Умный человек Герман должен это понимать. Охрана у Зиновьева не меньше, чем у Ленина. Какая же всё-таки цель у Германа? Зачем идёт сюда?»
Квартира Ромейко был взята под наблюдение. В течение двух ближайших суток была окончательно очерчена связь моряков со Шведовым — кличка Вячеславский. Затем с профессором Таганцевым, а профессора Таганцева, в свою очередь — с Козловским, важным сотрудником Геологического комитета ВСНХ, с Рафаиловой — дочерью генерал-майора, смелой, как отметил Алексеев, женщиной, с профессором Тихвинским, бывшим главным химиком «Товарищества братьев Нобель», с профессором Лазаревским — бывшим царским сенатором, ныне проректором Петроградского университета, с Ястребовым — меньшевиком, членом правления Петроградского рабочего кооператива, с меньшевиками Богомыловым и Названовым, с сёстрами-близнецами Ниной Скарятиной и Еленой Манухиной. Круг оказался широк. Алексеев часа полтора просидел в кабинете, анализируя ситуацию и людей, вовлечённых в «Петроградскую боевую организацию». Было много новых фамилий.
«Пожалуй, это умная и опасная структура, — к такому выводу пришёл Алексеев, — опаснее хорошо законспирированного и срезанного под корешок “Национального центра” и “Объединённой организации кронморяков”, о которой в Петроградской чека тоже было известно, многих других центров, комитетов и тому подобных объединений. Это делает честь профессору Таганцеву. К нему всё сводится, он — вершина пирамиды. Рядышком с ним — Шведов. И… Герман».
Алексееву очень хотелось знать, где сейчас находится Таганцев. Тот, словно бы почувствовав что-то, несколько часов назад исчез. Ну будто в воду канул. Наружное наблюдение не уследило за Таганцевым.
Алексеев вздохнул, выбрался из-за стола и отправился к начальству на доклад — сил отдела, которым руководил Алексеев, на ликвидацию организации, насчитывающей несколько сот человек, не хватало.
«Всё же где Таганцев, куда он делся?» — настроение Алексеева, пока он шёл по коридору, предъявляя мандат часовым — по дороге их встретилось двое, — было неважным, но когда он вошёл в приёмную Семёнова, то постарался всё оставить за порогом, улыбнулся бледнолицему помощнику председателя губчека с длинным унылым носом, склонившемуся над столом и, взявшись за ручку двери, спросил:
— Есть там кто-нибудь?
— Вас ждут! — помощник не спеша встал из-за стола, но Алексеев уже вырубил его из своего сознания, потянул дверь на себя и, прежде чем войти в кабинет председателя, ещё раз задал себе вопрос: «Где Таганцев, куда он скрылся?» — и вопрос второй, который раньше не приходил, а сейчас возник, ибо эти два человека были тесно связаны между собой: «А где Вячеславский, он же Шведов? Не вместе ли с Таганцевым укатил?… Но куда? Мест много. Скажем, в Москву. Или в Кострому. Или в Тверь».
Не знал Алексеев, что он недалёк от истины; то, что он не мог сопоставить, совместить с помощью фактов, он дополнял аналитическими данными — пропускал через себя, через мозг то, что есть, и дорисовывал отсутствующее звено в цепи. Чутьё Алексеева не обманывало — недаром им восхищался Крестов.
А Таганцев в это время трясся в медленном поезде, разбитом настолько, что через щели в полу было видно железнодорожное полотно. Он должен был побывать в трёх приметных местах, решить «сапропелевые» и прочие дела: в Москве, под Тверью, ещё, если позволит время, в Вологде и в Вышнем Волочке.
Спать в таких поездах невозможно: паровоз ревёт и свистит так, что лопаются барабанные перепонки, — а Таганцев ехал в головном вагоне, всё было хорошо слышно, — останавливается у каждого столба, вокруг на скамьях сидят вонючие мешочницы, дух источают такой, что пространство перед глазами покрывается серыми подвижными пятнами, разваливающийся вагон скрипит так резко и противно, что хоть зубы вырывай — они ноют, не дают покоя… Но другие поезда на юг не шли, их не было, приходилось довольствоваться тем, что имелось, пресловутыми «пятьсот весёлыми», совершенно разбитыми, с напрочь вынесенными окнами вагонами. В часть окон вместо стёкол была вставлена фанера.