Русская жизнь. Август (август 2008)
Шрифт:
Предисловие и публикация Ивана Толстого
* ДУМЫ *
Дмитрий Ольшанский
Родственник
Памяти А. И. Солженицына
Ему было 89, и все знали, что «это возраст». Что он тяжело болеет. Что он уже сделал все, что мог, все, что хотел. Что все задуманные им книги написаны. И все-таки ужасно хотелось верить, что Александр Исаевич проживет еще год, два, пять, десять. Мы ведь хотим, чтобы
Солженицын был в этом смысле прежде всего всеобщим родственником, и только потом уже - гением, классиком и национальным героем. Очень важно было знать, что он жив, и уже одним существованием своим на свете делает нашу жизнь чудеснее и сложнее.
Александр Исаевич был человеком до такой степени грандиозным, что его украшали даже пародии. Добрые или едкие, его сатирические портреты таинственным образом только подтверждали значимость оригинала - подобно булгаковскому Ивану Васильевичу - Станиславскому он сообщал свое подлинное величие даже чужой иронии.
Так, в одном из шуточных рассказов Андрея Сергеева, где «Солженицын ежедневно выпускает обращения к правительствам и народам мира», обнаруживается замечательно точное:
Я шел через лес в сторону Глухова и на опушке вдруг увидал поляну и на ней: обычные печатные обращения на стволах и - записки, записки, записки от руки - наколотые на сухие веточки, пришпиленные булавками к пням, разложенные на траве.
Великий писатель находил время обращаться ко всем поименно:
– Виктор Николаевич, дорогой, очень надежусь.
– Федя, какие же собаки ненужные бывают?
– ЗИНА, НЕ ПУЩУ!
И действительно. Казалось, что у Солженицына хватит сил, терпения и крепости, чтобы научить всех, помочь, напутствовать и предостеречь буквально каждого - будь то вожди с президентами или Федя и Зина с Виктором Николаевичем. И только теперь, после многих лет пренебрежения, до чиновничьей и праздной публики доходит смысл его давних статей и выступлений. Оказывается, что «Как нам обустроить Россию» было не «архаичной фантазией», но - своевременным точным советом.
Его самая любимая, постоянно повторяемая им идея «сбережения народа» казалась несущественной, необязательной в годы, когда русская история щедро тратилась на жертвы внешнему миру, неизменно награждавшему своих спасителей презрением и ненавистью. Но теперь, когда все прежне-русское - в человеческих типах, общественной жизни, задачах политики или словесности - стремительно съеживается, уступая место «бизнесу», истончается, кончается буквально у нас на глазах, именно «сбережение» делается первой общественной целью, если, конечно, кроме бизнеса у нас когда-нибудь заново появится и общество.
Важно также, что Солженицын умел найти для русской политики, для сформулированной им почвенно-земской идеологии органически подходящие ей слова. О, если бы наши министры прекратили жевать зачерствевший учебник по девелопменту-креативу и, плюнув в рожу национальному «проекту» и человеческому «капиталу», заговорили бы солженицынским языком. Впрочем, чтобы избежать комедийности, надо признаться: тогда на их месте должны были быть совсем другие министры.
Однако дело не только в идеях.
Александр Исаевич обладал талантом прежде всего литературным, а не политическим. Разговоры о том, что значение его как писателя происходит исключительно от борьбы с КГБ и обличения лагерной системы, принято вести в кругу людей, вообще не разбирающихся в русской словесности. Меж тем в число несомненных писательских шедевров, им созданных, стоило бы поместить не только канонические «Один день», «В круге первом» и «Архипелаг» (страшную и в то же время веселую книгу!), но и «Теленка», и «Август
И я надеюсь, что время подтвердит мою уверенность в том, что не оцененное еще в полной мере «Красное Колесо» - это прежде всего увлекательнейшее чтение, лучшее, что было написано о Русской революции со времен трехтомника Л. Д. Троцкого. Драматический синтаксис, создающие образцово кинематографическое напряжение выдержки из новостей и газет, психологическая анатомия героев, наплывающий на Россию хаос, которому нет преграды и от которого нет спасения: эту волшебную книгу можно читать всю жизнь. Жаль, что Александру Исаевичу не хватило даже и долгих его лет на то, чтобы продолжить Узлы и завершить свою восхитительную работу. Но и то, что он успел, - захватывает однажды и навсегда.
Есть такой старый вопрос: какую книгу вы бы взяли с собой на необитаемый остров? Отвечаю. Десять томов «Колеса».
Вообще, солженицынский масштаб был таков, что в русском обществе просто не существовало такой точки обзора, с которой его можно было бы «снисходительно не признавать». Все многочисленные «разоблачения» его личности, исходившие от советских и антисоветских, посконных и загранолюбивых, обидчивых и сердитых, вызывали не столько злость, сколько жалость: с таким же успехом разоблачительные господа могли топать ногами на море. Неловкость, сплошная неловкость: за врагов Солженицына было стыдно, когда они приписывали ему несусветные дикости, объявляли его то фашистом, то «реакционно-мессианским пророком», а то и вовсе русским аятоллой. И это при том, что взгляды Александра Исаевича - в действительности очень умеренные, предельно рациональные и по-своему очень «американские», то есть подлинно-демократические, - ох как далеки были от всего того, что «приличные люди» так не любят в России. Скорее уж, Солженицын как деятель воплощал в себе то, на чем держится как раз весь западный мир, и даже этого в нем изряднопорядочные критики не поняли и не узнали. Что же до гонителей с противоположного края, то там и говорить не о чем: «клеветал», «не любил нашего товарища Сталина», «работал на сатанинское ЦРУ». Только и есть, что сказать: милое ЦРУ! Забери уже куда-нибудь, желательно к черту, таких патриотов.
А еще было что-то очень существенное в самой личности Александра Исаевича, что заставляло считать его образцом, эталоном поведения человека, и то был вовсе не «антилиберализм», «антисоветизм» и прочие ярлыки в том же роде. Обаяние Солженицына, которое так явно чувствует всякий, кто открывает его автобиографические сочинения, исходило от его немыслимого жизнелюбия: вся его жизнь есть, если угодно, урок по борьбе с унынием. Реальность - любая реальность, а не только крайняя по жестокости, лагерная - обыкновенно направлена против человека, превосходящего общее место. А уж тот мир, в котором провел большую часть жизни А. И., и вовсе не оставлял ни единого шанса на рискованную самостоятельность. И все-таки он разгромил эту бетонную объективность. Учитель математики, он опроверг всю печальную арифметику, которая полагалась ему, как родившемуся в 1918 году, а затем еще и призванному, посаженному, заболевшему, преследуемому. И в итоге даты жизни его на могиле будут напоминать старые фантастические романы - ведь сама цифра 2008 уже говорит человеку двадцатого века о том, что трудное настоящее пережито, и наступило какое-то далекое смутное завтра, по всей вероятности, более спокойное и счастливое. Но все-таки этот страшный, хотя и бодрый, веселый, как и «Архипелаг», урок его биографии еще пригодится, когда арифметика русской истории снова примется делить и вычитать растерянных людей.