Русская жизнь. Дача (июнь 2007)
Шрифт:
Если подобный альянс действительно сложится, это будет наивысшим достижением «внесистемной оппозиции» за все время ее существования - о таком союзнике, как Геращенко, наверняка мечтала бы любая российская партия. Но точно так же, как будучи в «Родине» Геращенко не стал частью «Родины», а будучи в ЮКОСе - частью ЮКОСа, так и в этом случае, став союзником «Другой России», он не сможет быть «одним из»: слишком несопоставимы масштабы. Человек, которому вся российская политика мала, как детский костюм, не может сыграть в ней никакой роли кроме главной.
Однако проблема в том, что роли или уже поделены, или будут поделены очень скоро, и давать Геращенко какую-либо из них никто, кажется, не намерен.
Вечные ценности сейчас не нужны никому. Наверняка никто не понимает это лучше, чем сам Геращенко. Но, несмотря на это, он явно собирается идти на выборы.
Действительно - а куда еще ему идти?
Дмитрий Быков
Что случилось с историей? Она утонула
Владимир Шаров о политике заслонок, золотом миллионе и эволюции щук
Он сын великолепного сказочника и фантаста Александра Шарова, чьи черты угадываются в образе отца героя в романе «Воскрешении Лазаря». У него медно-рыжая пышная шевелюра почти без седины и длинная белая борода почти без рыжины. Пишет медленно, живет замкнуто, приходит на интервью в ярко-красной футболке с белым тетрадным листом на животе: Dear Santa, let me explain… Объяснить он может, что да, то да.
Владимир Шаров, историк, специализирующийся на России XVI-XVII веков и наследии С. Ф. Платонова, прославился своим романом «Репетиции» (1992). А в 1993 году скандал вокруг романа «До и во время», относительно которого даже в опубликовавшем его «Новом мире» не было единого мнения, сделал Шарова одним из самых обсуждаемых русских прозаиков. «Старая девочка» и «Воскрешение Лазаря» упрочили его репутацию у знатоков, хотя достоянием широкой публики его проза не стала до сих пор.
Вообще, это и к лучшему, что Шаров не достался массовому читателю. Слишком велик шанс повестись на его исторические провокации и уверовать в то, что Сталин был потомком мадам де Сталь. Если же говорить серьезно, Шаров больше, чем кто бы то ни было из современников, сделал для обнажения тайных механизмов русской судьбы - пусть ради этого ему иногда приходилось прибегать к рискованным сюжетным метафорам.
– Вас называют отцом российской альтернативной истории. Нет ли у вас какого-то раскаяния, что ли, - вот, растлил литературу наукой и наоборот. Это же самый модный жанр и довольно опасный.
– Никого я не растлевал, потому что к альтернативной истории в строгом смысле отношения не имею. Я уже говорил несколько раз, что наиболее интересные вещи в истории - ее тупики, а не магистрали. Боковые ответвления, почему-либо не получившие развития. В эти боковые ответвления я и углубляюсь, пытаясь понять, почему то-то и то-то не получилось. Почему, скажем, работы над реальным обретением бессмертия в двадцатые годы застопорились и что могло из них выйти.
– Ну да, в «Воскрешении». А сами вы не желали бы физического бессмертия?
– Ни в коем случае. В бессмертие души я верю, а телесное кажется мне неэкологичным. Человек задуман так, чтобы постареть и уступить место. Хотя, возможно, это я сейчас так говорю, когда мне пятьдесят пять лет и я много играю в футбол. Не исключено, что к старости сломаюсь.
– У вас нет ощущения, что русская история сегодня прекратилась?
– С ней безусловно произошло качественное изменение, заставляющее думать, что она исчезла, - но это взгляд поверхностный. В действительности, думаю, она ушла на глубину. В человека, если угодно. На индивидуальный уровень. Вызвано это многими обстоятельствами - ну, например: сегодня ее повторяемость уж очень очевидна. Воспроизводить ее коллизии заново в государственном масштабе так же нелепо, как проводить параллели между убийством Кирова и покушением на Матвиенко. Или сопоставлять Троцкого и Березовского.
Происходят некие «репетиции», здесь я, пожалуй, угадал жанр, - история не проживается, а разыгрывается, как пьеса, с достаточно произвольным и часто неадекватным распределением ролей. Относиться к ней без иронии невозможно, и потому главные страсти с государственной арены ушли в личные отношения. Или даже в душевные расколы отдельных лиц.
Борьба западников и славянофилов происходит сейчас не в государственном и даже не в общественном масштабе - трещины проходят по компаниям, ссорятся старые друзья, двадцать лет не замеченные ни в каких разногласиях. Дошло до того, что на наших дружеских сборищах я высказываю свои либеральные воззрения с большой опаской. Они могут кого-то взорвать. У меня был ближайший друг, чьими консультациями я пользовался при работе над «Лазарем». Он мне давал жития современных святых. Книга его почему-то глубоко оскорбила, мы чуть не перестали общаться, хотя, к счастью, трещину зарастили.
– Ну, я бы эту непримиримость в личных и сетевых спорах отнес на счет дурного морального климата в целом. В проигрывающей команде все ссорятся. А чувство проигрыша у страны безусловно есть, невзирая на общий бодрый тон.
– Не сказал бы. Пока, наоборот, есть чувство реванша и радость по этому поводу. Дело в ином: нет ни человеческого, ни финансового, ни интеллектуального ресурса, чтобы обеспечить подлинное напряжение. Страна очень большая, информационная открытость сохраняется, границы прозрачны. А чтобы разыграть очередное действие всерьез, нужно обеспечить полную закрытость.
Сделать это в масштабе страны сегодня, похоже, невозможно. Значит, надо поставить заслонку в каждом отдельном человеке. Чтобы он ездил на Запад - и разочаровывался, смотрел на бывших сателлитов - и ненавидел, читал о чужих успехах - и огорчался. И не сказать, чтобы подобная тактика столь уж провальна. На внешнем, газетном, телевизионном уровне, на уровне макрополитики, имитаторской партийной борьбы и так далее все это, наверное, и в самом деле выглядит забавной деградацией. Но на уровне личных установок срабатывает. Я категорически не согласен, будто у сегодняшней российской власти нет идеологии. Как раз есть, имя ей - обида. Мы обижены, нас недооценили, нам хамят.
– В чем же причина той дурной цикличности, о которой только ленивый не высказался?
– В удобстве и предсказуемости. Элите удобно устраивать такой маятник, а народу, по-видимому, удобна такая элита - она снимает с него всякую ответственность за происходящее.
– Каковы механизмы становления этой элиты? Почему она у нас всегда формируется путем отрицательной селекции?
– Думаю, в элите концентрируются люди, готовые пойти чуть дальше или способные чуть на большее. Во времена относительных свобод нужно чуть больше способностей, энергии, дара убеждения - словом, активности. Во времена заморозков требуется, как в тюремной камере, готовность засунуть пальцы в глаза соседу на две секунды раньше или на два миллиметра глубже, только и всего. Собственно, это стороны одной медали.