Русская жизнь. Дача (июнь 2007)
Шрифт:
Поэтому желательно, конечно, чтобы Крым не стал русским. Я понимаю, что говорю сейчас рискованные вещи, но Россия - сильный окислитель, она способна пропитать собою любую среду, и отпечаток ее лежит на всех колонизованных нами территориях. Вон и Украина все не смоет родимые пятна, и Прибалтика никак не избавится от советских рудиментов, наивно полагая, что для освобождения от них достаточно осквернить памятник. Мы накладываем отпечаток на все, к чему прикасаемся: все тут же начинает делиться на левое и правое, вертикальное и горизонтальное, потом дерется, потом впадает в летаргию, примирившись под гипнозом посредственности либо под пятой тирана… А Крым не должен идти этим путем. Он ничей, Божий, как говорил Мандельштам о стихотворных размерах. Его нельзя приватизировать. В этом смысле скромный украинский протекторат, загадочный статус автономии внутри Украины (которая и с центром-то никак не разберется - где ей думать о Крыме) - идеальный для него случай. Плохо, конечно, что Артек остается без присмотра, - но это и лучше для Артека: пока Украина решала свои проблемы, бесперечь меняя в детском центре начальство и менеджмент, его взяло под патронаж ЮНЕСКО, и проблемы начали потихоньку отпадать. Не худо было бы и весь Крым отдать под власть какого-нибудь мирового правительства, но до этой Касталии мы вряд ли доживем. А как бы хотелось! Зона абсолютного перемирия, пространство чистого искусства, перманентный
Почему здесь так хорошо пишется, рисуется, думается? Не потому, конечно, что наличествуют море, небо, опять-таки кипарисы и прочие непременные атрибуты южного рая: все это, в принципе, есть и в Сочи, где написать две строки, по-моему, подвиг. Дело в том, что Крым сам по себе явление пограничное, тонкая и острая грань, а именно на границах острее всего ощущается Божественное присутствие. Творить вообще легче всего на рубежах, на исторических переломах, в энергетичных, насыщенных местностях, сменивших много владельцев. Такие местности должны быть лакомы, чтобы за них хотелось подраться. Про Крым лучше всех сказано у Мандельштама: «Где обрывается Россия над морем черным и глухим». Там действительно обрывается Россия. «Где вокруг шатров средь долины вольные костры расцвели, звонкие поют тамбурины, влажные шумят ковыли. Край Земли». Это другой поэт, написавший две лучшие песни о Крыме, но ни разу там не бывавший, не считая кратковременного пребывания в Керчи.
Пограничье тут ощущается во всем: Крым действительно существует на стыке роскоши и нищеты, новизны и архаики, греческой и генуэзской культуры, здесь встретились Россия и Украина, а раньше столкнулись Россия и Англия, и то, что Крымская война развернулась именно в этом раю, тоже весьма символично. Война и рай - контраст вечный, о нем замечательно у Лимонова, где про «Войну в ботаническом саду». Через Крым прокатывались бесчисленные колонизаторы, цивилизаторы, гости, туристы, наступающие и отступающие армии; получилось так, что именно за его остренький крючок, вдавшийся глубоко в Черное море, пытались уцепиться последние остатки Белой России - и именно отсюда они отчалили навсегда. «Остров Крым» - здесь Аксенов уловил нечто очень точное и вечное: он должен быть островом, где уцелели реликты. Пелевин предположил, что именно здесь укрылись греческие боги, которых предали греки. Почему бы здесь не уцелеть старой России, островком которой - заповедником Серебряного века - был волошинский Коктебель до самой смерти владельца? Крым, где доживали чахоточные, как раз и есть странное пространство вечного умирания, таяния, исчезновения - но всегда не до конца. Что-то подобное чувствуется только в Венеции. В общем, «чахоточная дева», - почему сюда и ездили в основном чахоточные. Все поражения здесь оборачиваются победами - так и Крымская война дала России Толстого. Те, кому не нравится Толстой, могут утешаться тем, что именно Крымская война освободила крестьян: не будь того поражения, Николай I прожил бы еще не одно десятилетие.
Русская интеллигенция облюбовала Крым потому, что она ведь тоже явление пограничное, межеумочное, промежуточное и вечно умирающее. Это, можно сказать, ее профессия. Именно поэтому Гуров полюбил здесь свою Анну - и начался их роман, тоже пограничный между легким флиртом и роковой страстью. Не зря «Дама с собачкой» - самая ялтинская из русских повестей - заканчивается словами о том, что самое трудное только еще начинается. Но мы-то знаем, что все кончается. Любовь всего острей в такие времена, на таких рубежах, в вечно гибнущем и никогда не погибающем Крыму. Он никогда не станет процветающим - хотя бы потому, что его коренное население не умеет подобострастно прислуживать туристам и горячо вкладываться в наведение порядка. Комфорт тут не особо ценится. Крым дорог аутентичностью. Гурзуф сегодня мало отличается от Гурзуфа тех времен, когда Пушкин писал «Мой дух к Юрзуфу прилетит».
С наступлением лета сюда опять потянется та единственная и куда более толстая, чем казалось, прослойка, которая одна и придает смысл всему, что происходит в России. Я говорю не только об интеллигенции, которая размылась, но о настоящем, не придуманном среднем классе, который может, но не хочет позволять себе Турцию. В Турцию едут бесчинствовать и развлекаться, а в Крым - отдыхать: бродить и думать. Это не значит, что он не предоставляет возможностей для экстремального отдыха, - вино сказочно дешево (и процент паленого вина не так уж высок), на любом пляже Алупки или Ореанды к вашим услугам водные мотоциклы, парапланы и парашюты, а посещение пещер или всякого рода древних городов и посейчас остается развлечением не для слабонервных: скалы хрупкие, туф крошится под ногой. Но дело не в экстремальности, которой хватает и в Москве: Крым действительно остается границей между небом и землей, местом, где ирреальность просвечивает сквозь реальность. Умейте ценить ее проявления - даже в том, как пост Державной автоинспекции на Ангарском перевале (744 метра над уровнем моря) штрафует вас без всякого предлога. Просто чтобы поприветствовать москвича на Южном берегу.
* ЛИЦА *
Олег Кашин
Вечная ценность
Главный парадокс Виктора Геращенко - его политическая судьба
I.
«Когда к Хасбулатову пришел очередной подозрительный тип - представитель мальтийского ордена, пообещавший выделить кредит в 100 млрд долларов, - я согласился поехать посмотреть. Думал, что, может быть, хотя бы десятку дадут. В банке не было валюты, и мы могли платить только за авиаперелет. А так ездили за счет принимающей стороны. В итоге мы побывали в Люксембурге, Риме, ждали, когда кредит дадут. Но не дождались». Мемуары первого председателя Центробанка постсоветской России Геннадия
Принято считать, что революции пожирают своих детей. Но российская финансово-банковская революция своими детьми - мэнээсами в пыльных шлемах (Матюхин пришел в Центробанк из Института США и Канады) - банально побрезговала. Они хоть и без приобретений, зато и без потерь вернулись в свое исходное жалкое состояние, а кабинеты на Неглинной заняли старые спецы из Госбанка СССР.
II.
Председатель Госбанка СССР Виктор Геращенко по всем признакам был настоящим пособником ГКЧП: 19 августа 1991 года по просьбе премьера-путчиста Валентина Павлова он вместе с министром финансов Орловым разослал правительствам союзных республик телеграмму с требованием не задерживать налоговые платежи в союзный бюджет. Вечером 23 августа Геращенко обнаружил в своем кабинете симпатичного молодого человека, который предъявил ему бумагу за подписью российского премьера Ивана Силаева и с резолюцией Михаила Горбачева «Согласиться». В бумаге было сказано, что некоторые банковские работники в суровые дни проявили себя не с лучшей стороны и их нужно отправить в отставку. Вместо прошения об отставке Геращенко написал записку в Верховный Совет СССР о том, что снимает с себя ответственность за положение дел в Госбанке, и хотел было уйти домой, но молодой человек потребовал отдать ему «ключи от хранилищ». Никаких ключей у Геращенко не было, но назавтра, когда уже бывший председатель Госбанка пришел забрать из кабинета свои вещи, оказалось, что в кабинете все, включая мебель, перевернуто вверх дном - не поверив неблагонадежному отставнику на слово, революционеры попытались сами найти в кабинете тайные сейфы с золотом партии.
III.
«Они уже ушли, ты иди назад, работай». С такими словами, как вспоминает Геращенко, к нему обратился депутат Александр Владиславлев, которому Верховный совет России поручил уговорить Геращенко вернуться - уже в российский Центробанк. Геращенко вернулся и, очевидно, не удивился такому повороту собственной судьбы.
Власть может меняться как угодно и сколько угодно, но есть и вечные ценности. Для России начала девяностых вечной ценностью, собственно, и был банкир Геращенко. Знаменитый обмен 50- и 100-рублевых купюр в январе 1991 года, навсегда лишивший премьера Павлова каких-либо народных симпатий, был полностью осуществлен геращенковским Госбанком (сам он говорит, что идея принадлежала все-таки Павлову, а Госбанк по собственной инициативе заранее напечатал новые купюры исключительно из соображений борьбы с подделками), но на карьере Виктора Геращенко этот эпизод не сказался никак. Во главе Центробанка России ему, единственному из подконтрольных Верховному Cовету высших чиновников страны, удалось пережить противостояние парламента с президентом. Более того, он не просто пережил это противостояние, а сумел сыграть в собственную красивую игру. Например, именно неуступчивости Геращенко знаменитый в те времена вице-премьер Владимир Шумейко обязан коррупционными скандалами со своим участием. Накануне референдума «Да-да-нет-да» 25 апреля 1993 года администрации Бориса Ельцина срочно нужны были деньги, но Геращенко отказал правительству в выдаче десятилетнего кредита в 10 триллионов рублей, тем самым, согласно популярной легенде, вынудив Шумейко искать деньги «где попало» со всеми вытекающими. На встрече с творческой интеллигенцией в Бетховенском зале Большого театра (той самой, на которой пианист Николай Петров требовал бить врагов президента канделябрами) Ельцин строго грозил пальцем: «Погоди, Геращенко, придет 26 апреля!» Но 26 апреля наступило, а Геращенко как был главой Центробанка, так и остался. В очередную непродолжительную отставку он ушел только летом девяносто четвертого - после скандалов с «МММ» и другими финансовыми пирамидами. Но и став всего лишь советником НИИ Центробанка, он оставался теневым руководителем всей банковской системы; по этой причине («За нее работает Геращенко») Госдума так и не утвердила Татьяну Парамонову на освободившейся после Геращенко должности, и Парамонова два года работала в качестве и. о. председателя ЦБ.
IV.
Последнее возвращение Геращенко в Центробанк - в сентябре 1998 года - выглядело не более чем изящным дополнением к назначению Евгения Примакова председателем правительства. Но уже через полгода с небольшим Ельцин отправил Примакова в отставку, а Геращенко остался в Центробанке и, как уже не раз бывало, пережил в своем кабинете все аппаратные и политические бури последующих лет: предвыборную кампанию 1999 года, ельцинское «Я ухожу», начало строительства путинской вертикали. Только в 2002 году по инициативе президента Геращенко сменили на Сергея Игнатьева, но третья отставка за десять лет - уже не отставка, а так, незначительный эпизод. Карьера Геращенко не закончилась и не могла закончиться с очередным уходом из Центробанка. Более того, с таким резюме писать на визитке что-то кроме фамилии уже не обязательно. Был депутатом от «Родины»? Был, но кому придет в голову связывать имя Геращенко с именем Рогозина? Возглавил совет директоров ЮКОСа? Возглавил, но разве можно перечислять через запятую имена Ходорковского, Невзлина и Геращенко? Где бы он ни был, он сам по себе. Просто Геращенко. Чуть ли не единственный обитатель пустой башни ЮКОСа на Дубининской - самого дорогого в мире здания, купленного непонятно кем. Весельчак и балагур, способный в эфире «Эха Москвы» матерно сформулировать основную коллизию «Дела ЮКОСа» гораздо понятней и четче, чем Ходорковский в многостраничных тюремных манифестах.
V.
Но все же главный парадокс Геращенко - его политическая судьба. Шестидесятническое «я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее» - это про него. Десятилетиями сторонясь политики, Геращенко то ли осознанно, то ли невольно добился того, что единственное место в по-настоящему высшей лиге русской политики осталось за ним. Тяжеловесы ельцинских времен выбыли по возрасту, новых не появилось, а Геращенко как был собой, так и остался. Никому не обязан, никому не подчиняется, никого не боится. Эдакий академик Павлов в начале тридцатых - с той только разницей, что во времена Павлова прямых президентских выборов не было, а сейчас они есть. Это обстоятельство Геращенко, очевидно, интересует всерьез: не сумев стать кандидатом от «Родины» в 2004 году, он заявляет о готовности пойти на выборы при поддержке «Другой России» весной 2008-го.