Русские дети (сборник)
Шрифт:
Это потом уже, после седьмого класса, так же вот, летом, решил я разом: никаких девчонок — их и в упор не буду замечать. И — никаких. Не замечаю. Как отрезал. Только рыбалка и охота. Ещё и спорт. Любим в футбол играть. Но больше — в волейбол. Футбольный матч заканчиваем часто потасовкой. Одна команда на другую. Хоть и условимся перед началом: в ход кулаки, мол, не пускать. Нет, обязательно сорвётся кто-нибудь — затравит. А там, кто прав, кто виноват, и разбираться уже некогда. До первой крови. Самый несдержанный из нас Андрюха Есаулов. Задень нечаянно его, а он и в драку сразу лезет. И получает больше всех. Только кричать, а драться не умеет. Видел вчера его — ещё с фингалами. Не такие теперь уже яркие. А то сияли. После последней нашей встречи — на кубок мира , то есть — Ялани. Не обижается — смеётся. Что обижаться, сам зачинщик. Когда в футбол будем играть ? — Андрюха, скоро . Лучше б, конечно, без него. Он у Линьковских нападающим. Линьковский — край такой в Ялани. Есть Городской ещё.
А в волейбол когда играем, не помню, чтобы подрались.
В этом, девятом уже классе случилось, правда, кое-что. Странно. Нежданно и негаданно. Что-то случилось этой весною … — вот именно. Но ещё осенью. Помимо моей воли, врасплох застигло. Бывает. «Бывает, — говорит папка, — и корова летает, а боров песенки поёт». И у меня вот. Приехала в Ялань новая учительница по литературе. Лариса Петровна Бестужева-Надрыв. Вместо вышедшей на пенсию Евгении Михайловны Малышевой, нашей классной. Молодая. Только что после института. Двадцать один год. Весёлая и симпатичная. В футбол — нет, а в волейбол с нами играла. Пас принимала, резать не могла. Выделили ей комнату в общежитии. Был у неё катушечный магнитофон. И — записи на бобинах. Енималс. Крим. Криденс. Кинг Кримсон. Доорс. Дип Пёрпл . И много что ещё другого, для нас новенького. Меджикал Мистери Тур — мы первый раз тогда услышали. Знает английский, нам переводила. Ещё пластинки с оперой нам ставила. «Хованщину». «Снегурочку». «Бориса Годунова». Ходили мы, старшеклассники, вечерами к ней. Свет электрический погасим, свечку зажжём. Устроимся где кто — не тесно в комнате — просторная. Она нас чаем угощала. С пряниками. Мы ей вино хотели предложить — не согласилась. «Варну». Не согласилась и на «Айгешат». Я всегда так старался сесть, чтобы её, учительницу, лучше видеть. Всё и поглядывал исподтишка — не оторваться. Тогда сильней врезалась в душу музыка. Кто бы без этого ещё и оперу заставил нас терпеть. Концерты. Арии. Тому подобное. Год отучила и уехала вот. На правый берег, за Ислень. В большой посёлок леспромхозовский. Высокогорск. Замуж, наверное, там выйдет. Парни в посёлках боевые — не упустят. Был бы я старше… Сердце моё она оплавила немного. Может, и много — не проверишь. Не заживает. Тайна моя. От всех держу её в секрете. И перед Рыжим даже не откроюсь — тот засмеёт и разболтает. Очень напоминает мне Ларису — так про себя её я называю, без Петровна — эта артистка из «Кавказской пленницы». Стройной фигурой. И почти одно лицо. Только глаза не карие, как у Варлей, а голубые — у Ларисы. Не я один увидел сходство. Но мне больнее это замечать. Хотя кто знает. «В чужую душу не залезешь, — как говорит мама. — Чужая душа — потёмки… да и своя-то». Душа, душа… если была бы. Тело и ум — какая там душа! Это для тёмных и безграмотных. Двадцатый век. И в космос вон уже летаем. А их из прошлого не вытащишь — погрязли. Время такое было — им простительно.
Этот транзисторный приёмник от неё. Спидола . Три дня назад, как уезжать ей, подарила. Помни, не забывай . Как тут забудешь? Её — уж точно что — не разлюблю. Хоть никогда её не встречу больше. Подумать страшно. Сейчас мне худо… но скрываю. Стараюсь думать о другом. Пока не очень получается. Песню хочу ей посвятить. Который день уж сочиняю.
— Ла-лау-ла-лау-ла-а…
Ещё и лучше. Слова и музыка мои.
Ну, зато Рыжий. Не таится. Вся Ялань в курсе. От мала до велика. Обсуждают. Как события на китайской границе. Вот, мол, а Вовка-то Чеславлев… Сколько уж раз за свою жизнь, ещё с яслей, перевлюблялся — тысячу. Ему неймётся . В Надьку Угрюмову. В Скурихину Тамарку. В Гальку Усольцеву. В приезжих. Не перечислишь всех его избранниц. И не упомнишь. Журнал надо заводить, записывать: в июне — та, в июле — эта… Им он не нужен — отвергают. День-два походят с ним, и дальше ни в какую. А он серьёзно к этому относится — страдает. И почему? В чём заковыка? Вроде и парень хоть куда. Парень как парень. Рослый, видный. Ну, только рыжий. Так и что? И рыжих любят. Стёп ка Темных. Рыжее Рыжего. Правда, веснушек меньше у него. Отбоя нет ему от девок . Так про него и говорят. Хоть бы одна, пусть месяц, два ли, погуляла с Рыжим, нам было легче бы, его друзьям. Гораздо. Любовь несчастная, не удалась — пошёл топиться. Ну, ёлки-палки. Если зимой — как нынче, в этот Новый год, — верёвку в руки, в петлю лезет. Чумеет словно: Мне легче сдохнуть! Жить не буду! То без Тамарки, то без Гальки. Жизней на всех не наберёшься. Едва с ним справились тогда, угомонили. Пошли, вина немного выпили. Оттаял. Чаще весной — дежурим у реки. Вода большая — бухнется — и нет. Всем скопом держим, не пускаем. Когда один, мер никаких карательных к себе не принимает. При нас обычно. Пока вот, к счастью, обходилось. Но мы с ним рядом век не будем же. В Люську Маркелову недавно втюрился. А Люське нравится Серёга Есаулов. Из Коноедов. Такое прозвище у этих Есауловых. Как хочешь, так и разбирайся. Ждём в беспокойстве, в напряжении, когда опять его спасать. Какую смерть на этот раз себе придумает? С ним, с этим Рыжим, не соскучишься. Не жизнь у нас теперь, а служба — спасать влюблённого. Ну, надо. Друзей в беде не бросают. Беда. Да эта ли беда? Взял бы да плюнул: шут с тобой, мол! Правильно мама говорит: «Много ещё их, девок этих, будет, нюни не стоит распускать». Я с ней согласен. Это когда Колян влюбился в Аньку Белозёрову, а та ему сказала нет . Колян — тот тоже после исстрадался. Даже стихи писал. Про Аньку. Ангел ты мой … Тоже мне ангел. Нос — как насос. Глазки — как пуговки. Что в ней нашёл Колян, не знаю. И мне смешно было над ним. Теперь, надеюсь, успокоился. Приедет, что-нибудь расскажет. На эту тему. Не про Аньку. С Анькой всё ясно — замуж вышла. Жить переехала в Норильск. Туда, Колян, ей и дорога. Нос отморозить бы ей там.
За зиму перечитал я почти всю нашу сельскую библиотеку. Детские книжки — те давно. Где про политику и про природу, пропускаю. И — философию. А про любовь где, там запоем. Что-то вдруг стало интересно. Книги хорошие можно купить у нас и в магазине. Завозят. К нам и из города за ними приезжают. Библиотек мы, местные, не собираем. Приобретёшь, прочитаешь. Другому дашь. Кто-то вернёт, а кто-то нет. Вряд ли нарочно — потеряет. Грибов и ягод прошлым летом насобирал и сдал, достаточно, часть денег маме отдал, а на оставшиеся купил Франца Кафку. «Процесс». Шло тяжело. Но всё-таки осилил эту книгу. А возвращаться к ней уже, наверное, не буду. Очень уж мрачно. Не про то. Купил Рамона дель Валье-Инклана. Вот эта нравится. Ещё на раз перелистаю. Место особенно одно там. Рыжий пристал, ему дай почитать. Не дам. Захар Иванович, его отец, од ну мою уже пустил на самокрутки. «Три товарища». Ремарк. А он, Захар Иванович Чеславлев, — с него спроси: «Дык идь не Библия… а книжка. Их вон… и в этой… как яё… библяётеке. Рядами плотными на полках. Чё я должон вам за яё?.. Она, и книга-то… таво… чё-то курилась шибко горько». Дядя Захар, да ладно, ничего, мол. «Ну, еслив чё, дак вы скажите. Я и деньгами расплатюсь». Что ему скажешь? Книжки искуривать — вредить культуре? Папка с войны курил, а нынче бросил. Вот сила воли. И наших книг он на цигарки не использовал. Даже и сам читал. Вслух с мамой вечерами. «Север» курил — такие паперёсы. Сейчас ему и на дух, говорит, не надо. Что уж решит, так уж железно.
Дождались мы вечера. Вечер — так только называется. Семи часов. Лишь по часам, а не по солнцу. По солнцу — самый ещё день. Солнце в двенадцатом заходит.
Жара хоть спала. Стало чем дышать . Чем — будто не было до этого. Не понимаю. Прохладней сделалось — согласен.
По всей Ялани дымокуры разложили. Как для воздушного десанта. Для высадки его. Возле домов и на пригонах. А у кого-то — и в ограде. Не промахнёшься с парашютом. В тазах дырявых и в негодных вёдрах — для безопасности. От комаров — те, ветра нет, и налетели. Благо им ельник недалёко. С ёлок планируют в Ялань. Одно спасение от них. И для людей, и для скотины. У паутов и слепней распорядок свой: спать им пришла пора — куда-то смылись. В траве, наверное, ночуют. Под лопухами. Сверху — их птицы поклюют. Или — под крышами. Не знаю.
— Днём их, — говорит Рыжий, — зато было… не отбиться. И только сядет, сразу цап.
— Перед грозой, — говорю, — злые. Обычно.
С тайги наносит пряный хвойный запах. С бора — багульника. С низин сырых — белоголовника . Голову кружит. Как от бражки. С Рыжим вчера у них попробовали. На черёмухе. Канунной . Тётя Матрёна завела. «Тятя не даст ей до стоять до Троицы… Всё, слышу, цедит и причмокивает: дозрела, нет ли?.. С ним дозреет». Мы — вместо квасу. Дрожжами пахнет — не люблю.
— Белоголовник цветёт — харюз клюёт, — говорит Рыжий.
— Шиповник цветёт, — говорю, — щука берёт.
— Для щуки рано.
— Ну и шиповник не цветёт.
— Да уже, видел, налупляется.
— Ага, он — видел!
— Да!
— Не ври!
Дымку к Кеми стянуло. И к Бобровке. Над ними стелется белёсо. Куртюмка тоже ею, как косынкой, приукрасилась.
Бабушки в нарядных платьях и цветастых, празнишны х, платках расселись плотно на скамеечках. Как будто склеились. Не горбятся. Как восседают. Дедушки от них чуть поодаль — кто на чурке, кто как — курят, размеренно толкуют о своём. Дым от их трубок обособленный — тянется к небу, а не к речкам.
Нет-нет да и перекинутся старики словечком со старухами. Связь между ними не нарушена. Ещё и громкая — по глухоте-то. Кто-то что-то, уточняя, переспросит.
Есть среди них и совсем древние. Из тех уже и слова не вытянешь — замкнулись. Даже и рты у них как будто ссохлись. Почти не дышат. Родственники их выводят из избы — проветриться. Как валенки — достав с полатей. Может, что и живут ещё, они уже не знают — запамятовали. Одной ногой здесь, другой — где-то. В глаза заглядывать им страшно — вдруг что увидишь в них и сна потом лишишься. Даже не верится, что и они когда-то были молодыми. Да и на самом деле: были ли?
Смешные люди — старики. Из другой будто жизни, с другой планеты. Вроде и старые, а многого не понимают. Но интересно с ними разговаривать — только о прошлом. О современности — и спорить с ними не хочется — городят сразу ерунду, глупеют тут же почему-то. И Франца Кафку не читали. Всё вот: А в наши времена … Да знаем мы, учили в школе, как было в ваши времена… Один другого-то… эксплуатировал.
На улице, как и договаривались, перед его домом, мы с Рыжим встретились.
Бумажки на носу нет. Сорвал. Облупина розовая. Сверкает. Гусиным жиром, что ли, её смазывал.
Пошли.
От дома удалились.
Покурил Рыжий, глубоко затягиваясь и выпуская изо рта колечки, за углом школы. «Беломор». Достал где-то. Дядя Захар, отец его, махорку курит. Я подождал, не подгоняя. С пяти лет Рыжий курит, не отказывается. «И никогда не от кажусь. Мне не мешает», — зарекается.
Дальше направились.
Рыжий в рубашке белой — выфрантился. Клёши нагладил, отутюжил.