Русские и нерусские
Шрифт:
Ив 1914 году готов был, свернув революционные лозунги, пойти с властью. Власть завалилась — от непосильности войны. Народ загривком чуял опасность нашествия — безотносительно к режиму. В 1941 году все подтвердилось.
А почему в 1905 году японскую войну народ не поддержал?
Резник объясняет почему.
Войну в Европе, в непосредственной близости от жизненных центров страны население восприняло иначе, чем далекую японскую.
Далеко на Востоке геополитическая энергия русских иссякает — это край, предел, за которым действительно начинается чужое. А из Европы удар нацелен — в самое сердце,
Отвечая современным историкам, ищущим «антирусские силы» среди «масонов»,
Резник резонно замечает: главной антирусской силой в то время была Германия.
В наше время это, конечно, не Германия. Пока параметры геополитической драмы XXI века не определились, на этот предмет возможны только «мистические» предчувствия, которым так охотно предавались «все Романовы». Но не спасли своей страны ни Романовы, ни мучившиеся рядом с ними Гучковы, Львовы, Родзянки, Милюковы, Керенские.
Где евреи?! — задаю я сакраментальный вопрос. — Какую роль они играли в этих событиях?
Никакой, — отвечает Резник. — Или почти никакой.
Поэтому в этом комментарии я с облегчением обхожусь без них.
Всклень
Хотя в перечень русских воспоминаний, которые сохранили для Меира Шалева его дедушка или бабушка, входят, наряду с волками и березами, снежные просторы, — Россия овеяна в воспоминаниях внука соразмерным теплом. Это тепло согрело и его «Русский роман», принесший автору в 1985 году международную известность; согревает оно и его статью «Русский след», которую я хочу теперь откомментировать.
Меня в этой теплой статье обожгло одно место, с которого и начну.
Новоприбывшим репатриантам, заявляющим, что они из России, дедушка или бабушка устраивают нечто вроде экзамена: смотрят, как те пьют чай. Чай должен быть очень горячим, а чашка полна до краев.
Прочтя это, я поразился точности примет: чай моего детства был именно таким — он обжигал, а наливали его. есть такое замечательное русское выражение: всклень, то есть в стеклень, вровень с краями стакана.
В мое детство эта привычка вошла с нищетой эвакуации: воду грели на керосинках (а если на электроплитках, то экономя каждую минуту: свет «давали» на два часа в сутки). Как тут не ценить кипяток да еще в нетопленом доме — ведь не греть же заново! Раз приготовлен чай, то ни капли не должно быть потеряно, и налито — до краев, и выпито до дна. Потому что добавки не будет. Поэтика военного детства, экономика 1942 года.
Меир Шалев, родившийся шесть лет спустя, этого знать уже не может, его отец, Ицек Шалев, родившийся за четверть века «до», знать еще не может; дед, эмигрировавший с Украины за полвека «до», вообще жил совсем в другие времена
И все-таки этот чисто русский жест: ладони, осторожно, чтобы не расплескать, охватывающие кипяточно-горячий стакан, — не потерян, он достигает моей души полвека спустя через границы и фронты.
Обожгло душу. А дальше? Есть ли хоть краешек надежды, что «русский след» увековечится у потомков еврея, вернувшегося на Землю обетованную из проклятого галута? Да ни краешка! Все уйдет за край, будет потеснено уже в сознании детей, едва откликнется у внуков, а у правнуков вообще исчезнет миражным отсветом: снега,
«Через одно-два поколения «русский след» можно будет уловить только в музыке, в кухне да в ностальгических рассказах о бабушках и дедушках.
Тогда зачем хранить?
На вопрос «зачем» есть только один рациональный ответ: незачем. Но есть другой вопрос, вернее другой уровень бытия, на котором задаются другие вопросы. Зачем Багратиону было помнить, что он грузин, Барклаю — что он шотландец, Брюсу — что швед, Шафирову — что еврей?
Зачем евреям галута было помнить, что они евреи?
Сохраниться, чтобы вернуться?
Ну, вернулись. На Земле Обетованной выяснили, что по психологии они уже непоправимо русские, так что Меир Шалев вынужден напоминать приехавшим, что в Израиле они — израильтяне, и зря они привозят из Москвы Жириновского с его идеями.
Хорошо. Жириновского оставьте нам: мы его породили, мы и разберемся в его идеях. Речь о другом, о том, что генетические и культурные корни индивида должны быть хранимы в памяти личности без малейших перспектив делового употребления. Багратион и Барклай, Брюс и Шафиров были российские граждане, русские патриоты (длить список? Дерибас, Крузенштерн, Лазарев, Даль.). Они имели полное право обрусеть без остатка и забыть, кто их предки.
Обрусели. Но не забыли.
Возвращаю разговор на израильскую почву. Алия предполагает возврат души и тела в лоно Отечества, избранного душой и телом. То есть: евреи, вернувшиеся в Израиль, должны стать израильтянами. Вести себя они должны — как израильтяне, а не как пятая колонна России, Америки или Сирии.
Помнить, что они русские — это их интимное, святое дело. Как святое и интимное дело было — русским евреям, которые гибли за Советский Союз в Сталинграде, — помнить, что они евреи. «Несмотря ни на что».
Можно считать, что это мистика, а можно — что это нормальное самоощущение полукровок. Потому что несмешанных народов на планете нет, и всякая нить в ковре мировой культуры, сплетенная с другими нитями, не должна быть потеряна.
Но как быть с тем, что гремучие смеси, хлынувшие в Израиль, делают гремучей смесью саму израильскую культуру? «Я понимаю, — пишет Шалев, — как отпугивает многих из новоприбывших наш «левантийский» быт — шум, беспардонность, нахальство, отсутствие приличных манер.»
Я тоже понимаю. Но отвергаю эту характеристику в качестве еврейской. Беспардонность, нахальство, отсутствие приличных манер свойственны и русским провинциалам, являющимся «завоевывать Москву», и вообще всем нуворишам — это обратная сторона их робости, компенсация ужаса от сознания отсутствия манер. Но сам факт «вавилонности» израильской культуры подмечен и описан Меиром Шалевом с замечательной трезвостью:
«Со временем европейские и американские веяния сильно потеснили русскую культуру в израильском обществе: молодое поколение конца пятидесятых и шестидесятых годов прошлого века уже не слышало русской речи у себя дома, они увлекались песнями «Битлз», читали европейских и американских авторов. А еще через некоторое время на нас накатилась мощная «восточная» волна. И сегодня об израильской культуре можно говорить как о культуре полифонической, в ней много тонов и оттенков, и мне лично это очень нравится».