Русские инородные сказки - 5
Шрифт:
— А… мой брат Яким? — спросил он, холодея.
Она посмотрела на него без улыбки.
— При чем тут твой брат?
Он смешался.
— Просто… я хотел сказать… — вздохнул, — мы обычно считаем, что умный у нас в семье — он.
— А ты?
Засмеялся.
— А я — красивый.
Пошутить хотел. Какой из него «красивый».
— Да, — кивнула она, по-прежнему не улыбаясь, — ты действительно красивый. Но мне кажется, что ты умнее Якима.
Он ходил к ней два раза в неделю после гимназии, заниматься математикой. В ее доме было светло и прохладно. Она рассказывала ему про страны, в которых была, познакомила с мужем, поила чаем. В ее доме у него была своя чашка — белая, тоненькая, с золотым ободком. Ее сын называл его «Шив». Шив, говорил ее сын, ты пойдешь со мной гулять?
Он
Он стоял на улице в темноте, смотрел на окна ее квартиры и следил, как от его взгляда разбиваются стекла в окнах. Одно за другим.
Я родился в тот год, когда мои родители переехали в новый дом. Раньше они жили в доме, который достался отцу от его родителей и в котором вместе с ними жил Шува, брат моего отца. Но потом Шува уехал, а мои родители продали старый дом и купили новый. Впрочем, Шува часто навещал нас, и я много общался с ним. Шува мне нравился. Он часто бывал высокомерен и замкнут, зато здорово рассказывал сказки, а еще хорошо утешал, когда вам было не по себе и вы приходили к нему пожаловаться на жизнь. Когда мне исполнилось семь лет, мне купили большой велосипед и я начал учиться на нем кататься. Шува помогал мне, поддерживая велосипед сзади и объясняя, каким образом лучше всего поддерживать равновесие. Один раз мы так ехали по улице и чуть не наехали на высокого старика, который стоял у обочины и бросал перед собой конфеты. О, малыш, смотри, сказал Шува, останавливая мой велосипед, сейчас я познакомлю тебя с интересным человеком.
Интересного человека звали Менахем. Он взял меня пальцами за подбородок и посмотрел мне в глаза. Так-так, сказал Менахем, очень интересно. Скажи мне, Шува, кем был этот мальчик в той вариации, где Анита уходила навсегда?
Никем, ответил Шува, почему-то сразу помрачнев, и выдернул меня из рук старика. Пойдем, Ариэль. Мы опаздываем.
Мы никуда не опаздывали, но я пошел. Шува, спросил я, разве Анита куда-то уходила?
Анита появилась в его жизни в тот момент, когда ему стало ясно, что ничего хорошего в его жизни уже не появится. Он нашел ее в очереди на автобус. Крепкая молодая женщина стояла очень прямо, с неприязнью глядя перед собой. Ему показалось, что она увидела что-то особенно отталкивающе в набегающей толпе, и он тоже стал туда смотреть, но ничего особенно отталкивающего в толпе не увидел — кроме самой толпы, конечно. Ему было душно и хотелось отвлечься, потому что знакомый гнев уже начал бурлить где-то под кожей лба. Скажите мне, вежливо спросил он у женщины, на что вы смотрите с таким отвращением?
Женщина могла сделать все что угодно. Могла рассмеяться, могла обидеться (и тогда пришлось бы иметь дело с ее обидой, но это все равно было бы лучше, чем вырвавшийся на волю гнев), могла не ответить. Но она отвела взгляд от толпы и посмотрела на него. Он вздрогнул. У женщины были светло-серые глаза, настолько светлые, что казались белыми на темном от недовольства лице. От этих ледяных светлых глаз становилось прохладно в любую жару. Он почувствовал, как среди духоты его лицо обдувает холодным ветром.
«Что?» — спросила женщина, не меняя выражения лица. «Ничего, — ответил он, подставляя лицо под ее белые глаза, — я только хотел спросить, как вас зовут». «Анита», — сказала женщина.
Она жила одна. Он переехал к ней.
Анита не была тем человеком, которого ему хотелось защищать от невзгод или укрывать в непогоду. Ему было все равно, как она выглядит и что носит, ее внешность не нравилась ему. Но устойчивый взгляд ее светло-серых глаз навевал ту прохладу, которой не хватало в его раскаленной действительности. Весь мир был перегрет. Глаза окружающих пылали жаром. Дети смотрели просительно, и это давило; взрослые — вопросительно, и это подогревало; брат Эльяким щурился жгуче, как крапива; родители кричали голосами, севшими от горячих чувств. Приятные люди излучали тепло, но слишком большое количество тепла, смешанное с его собственным постоянным жаром, разогревало воздух до отвратительных вибраций,
Киме было трудно, родителям было трудно, разные люди, от которых он пытался добиться одного — игры по правилам, — отказывались по ним играть. Он пытался погладить мир, чтобы приручить его, но возникало трение, и в результате мир раскалялся все больше и больше. Обеспокоенный Менахем все чаще говорил, что в его вариациях умирают люди. Он уже не спрашивал, отчего они умирают.
И вдруг, среди этого неприятно-горячего мира, почти плавящегося от ненависти и гнева, возникла Анита. Которая цепко смотрела на него светлыми ледяными глазами. Под ее взглядом он начинал дышать. Анита не делала вид, не притворялась, ничего от него не хотела — Анита просто была, и от нее шла прохлада. «Подойди сюда», — просил он часто и протягивал руку, проводя по Анитиной щеке тыльной стороной своей горячей ладони. Ее прохладная щека была островом покоя среди бушующего мира. Эта прохлада Анитиного лица была постоянна и неизменна, не нарушаема ничем, потому что Анита не умела улыбаться.
У нее были тонкие длинные губы неправильного рисунка, которые могли искривляться неприязненно или удивленно, могли иронично растягиваться, могли ходить ходуном, когда она волновалась. Иногда она от души смеялась, и он, замирая, следил за вздрагиваниями ее подвижного горла, иногда рассказывала что-то, весело сверкая зубами. А вот улыбнуться, просто улыбнуться, как улыбались обычные люди, Анита не могла. В ней не было той простоты, которая нужна для самой простой улыбки. Не было тепла, необходимого для оделения окружающих кусочком необязательной приязни. В Аните был жар, огромный, скрытый, закованный изнутри и весь обращенный в успокаивающий лед, — но с таким внутренним жаром нет возможности улыбаться, а то лед растает и потечет слезами.
Эта черта почти умиляла его. В горячем мире, наводненном лживыми улыбками, ничего не дающими и ни к чему хорошему не приводящими, Анитино неумение играть губами казалось ему тем мерилом искренности, которого он был лишен. Он сам улыбался легко и много, скрывая за этой почти гримасой непрерывную борьбу с собственным гневом и желанием убивать всех тех, кто не хотел с ним считаться. То, что Аните это было не нужно, делало ее свободной от его беды.
Крупная неулыбчивая Анита с прохладным взглядом жила с ним в доме, тяжелой поступью передвигалась по комнатам, занималась своими делами и была настолько недалеко, что он каждую минуту мог ее позвать. «Анита!» — говорил он, возникая на пороге, и тут же слышал негромкое: «Да?» Она оборачивалась ему навстречу, и он погружал свои раскаленные мысли в ее холодные глаза, день за днем.
Это было хорошее время. Остужая свою жизнь в Анитиных глазах, он научился расслабляться. Ему все меньше нужно было выплескивать свой гнев в той или другой из своих вариаций — он просто знал, что придет домой и отдохнет. Анита работала, он тоже что-то делал (сам никогда не мог запомнить, что же делает именно сейчас, но что-то делал, явно: появлялись какие-то люди, забирали заказы, давали новые, уходили), по субботам приходил пешком от родителей племянник Ариэль, сын Эльякима. Серьезная Анита обнимала мальчика спокойными руками, и он на секунду ощущал рядом с ней то же самое, что и все остальные вокруг нее, — бесконечную прохладу и бесконечный покой. Мальчик любил Аниту. Поэтому вряд ли можно считать случайностью, что он как раз оказался в гостях, когда она ушла.