Русские лгуны
Шрифт:
– Батюшка!
– воскликнул при этом укоризненно даже один из сыновей.
– А длина церкви велика ли?
– спросил кто-то из слушателей.
– Длина?
– отвечал несколько опешенный замечанием сына старик.
– Длина сажени три.
Так он врал, и все его слушали и даже почти верили ему, потому что тысяча душ была у него. Сынки тоже пошли по нем. В настоящее собрание один из них рассказывал: "Стали, говорит, мы спускаться с Свиньинской горы, ведь вы знаете, это стена, а не гора... что-то одна из лошадей плохо спускала - понесли. Заднее колесо заторможено было - однако, пи, пи, пи! ничего не помогает; я, делать нечего, говорю
– И я заторможу колесо, - отозвался вдруг черт знает с чего и для чего Вакорин, тоже тут присутствовавший.
Глаза хозяина загорелись бешенством.
– Ты затормозишь?
– спросил он.
– Я-с.
– Да ты, каналья, не только коляску, а одну лошадь на беговых дрожках обеими твоими скверными руками и ногами не остановишь!
– прошипел он.
– И так остановлю-с.
– Остановишь? Люди!
– Саврасов хлопнул в ладоши.
Вбежали люди.
– Сейчас заложить серого в беговые дрожки. Останавливай!
– обратился он к Вакорину.
Тот только уже улыбался.
Лошадь была заложена и приведена к крыльцу. Все гости и хозяин вышли туда.
– Посмотрим, посмотрим!
– говорили самолюбиво братья Брыкины.
Вакорин, как обреченный на казнь, шел впереди всех.
– Как же ты остановишь?
– спрашивали его некоторые из гостей, которые были подобрее.
– А вот как, - отвечал Вакорин, ложась грудью на дрожки и сам, кажется, не зная хорошенько, что он делает, - вот руки сюда засуну, а ноги сюда! сказал он и в самом деле руки засунул в передние колеса, а ноги в задние.
– Отпускай!
– крикнул он каким-то отчаянным голосом державшему лошадь кучеру.
Тот отпустил. Лошадь бросилась, колеса завертелись; Вакорин как-то одну ногу и руку успел вытащить, дрожки свернулись набок, лошадь уж совсем понесла, так что посланный за нею верховой едва успел ее остановить.
Вакорин лежал под дрожками.
– Вставайте!
– сказал подъехавший к нему верховой.
– Немного, проклятая, наскакала - остановил же!
– сказал Вакорин и хотел было подняться, но не мог: у него переломлена была нога.
Лет десять тому назад я встретил его в В... совсем уже стариком, хромым и почти нищим. Он сидел на тротуаре и, макая в пустую воду сухую корку хлеба, ел ее. Невдалеке от него стоял босоногий мальчишка и, видимо, поддразнивал его. "Лисичий охотник, лисичий охотник!" - повторял он беспрестанно. Это было прозвище, которое Вакорину дали в городе после первого несчастного с ним случая по поводу лисьей шкуры. Старик только по временам злобно взглядывал на шалуна. Я подошел к нему.
– Что это, Петр Гаврилыч, до чего это ты дошел?
– спросил я его.
– Что делать, сударь? Стар стал уж!.. А добрых господ, как прежде было, нынче совсем нет!
– отвечал он, и слезы навернулись у него на глазах.
Кого он под "добрыми господами" разумел - богу известно!
III
КАВАЛЕР ОРДЕНА ПУР-ЛЕ-МЕРИТ{348}
Прелестное июльское утро светит в окна нашей длинной залы; по переднему углу ее стоят местные иконы, принесенные из ближайшего прихода. Священник, усталый и запыленный, сидит невдалеке от них и с заметным нетерпением дожидается,
– Вы дядю моего Николая Степаныча знавали?
Священник поднимает на него глаза и бороду.
– Нет-с!
– отвечает он с убийственным равнодушием.
– Как же, гвардейского корпуса командиром был, - продолжал Хариков опять как бы случайно.
– Да вы знаете, что такое корпусный командир?
– Нет-с!
– отвечает и на это священник и, в то же время вытянув из своей бороды два волоска, начинает их внимательно рассматривать.
– Войско наше разделяется на роту, батальон, полк, дивизию и корпус поняли?
Священник вытянул целую прядь волос.
– Понял-с, - произнес он.
– Ну, а слыхали ли вы, - продолжал Хариков чисто уже наставническим тоном, - что покойный государь Александр Павлович великих князей Николая Павловича и Михаила Павловича держал строгонько?
Священник отрицательно покачал головой.
– Ну, так это было!
– произнес Хариков полутаинственно и полушепотом. И что значит военная-то дисциплина...
– продолжал было он, прищуривая глаза, но в это время в комнату вошел покойный отец, по обыкновению мрачный и серьезный, и сел тут на стул.
Евграф Петрович употребил над собою все усилие, чтобы продолжать разговор в прежнем тоне.
– И так как великий князь был бригадным, дядя корпусным, я адъютантом...
– У кого это адъютантом?
– перебил его отец.
– У дяди Николая Степановича, - отвечал ему скороговоркой и не повернувшись даже в его сторону Хариков.
– А!..
– произнес отец.
Все очень хорошо знали, что Хариков никогда и ни у какого своего дяди адъютантом не бывал, и сам он очень хорошо знал, что все это знали, но останавливаться было уже поздно.
– Великий князь обыкновенно каждую неделю являлся к дяде с рапортом, говорит он, стараясь скрыть волнение в голосе, - я, как адъютант, докладываю... Дядя выйдет и хоть бы бровью моргнул... Великий князь два пальца под козырек и рапортует: "Ваше высокопревосходительство, то-то и то-то!.." Дядя иногда скажет: "Хорошо, благодарю, ваше высочество!", а иногда и распеканье. Так не поверите вы, - продолжал Евграф Петрович, обращаясь уж более, кажется, к иконам, чем к своим слушателям, - идет великий князь назад через залу... Я его, разумеется, провожаю... он возьмет меня за руку, крепко-крепко сожмет ее. "Тяжело, говорит, братец Хариков, жить так на свете".