Русские не сдаются!
Шрифт:
Не успел я допить квас, как появился Миша и жестом поманил меня за собой. Он вообще немой, что ли? Меня провели через прихожую с лавками, только теперь они пустовали – тыловиков, видимо, уже отпустили, сняв показания. В знакомом «кабинете» сидел бригадный комиссар Лукашин и что-то писал в большом блокноте.
На столе перед ним лежали оба моих трофейных пистолета, «Парабеллум» и «Астра», рядом с ними конверт, в котором немцы передавали мои документы. Ремень с кобурой и нож виднелись на подоконнике. Там же, рядом с окном, стояла «АВС» и горой белого шелка возвышался парашют. И не боится особист, что я дотянусь до оружия? Ах, вот оно в чем дело – пистолеты
– Присаживайтесь, гражданин! – не поднимая головы, предложил особист.
Я послушно сел на торчащую посреди комнаты табуретку. Она, кстати, оказалась незакрепленной. Как же так – табуретку легко использовать в качестве оружия! Или они допрашиваемых плотно контролируют?
– Назовите свое полное имя и дату рождения, гражданин! – не глядя на меня, приказал Лукашин.
– Игорь Петрович Глейман. Пятнадцатое ноября тысяча девятьсот двадцать четвертого года, – спокойно ответил я.
– Место рождения?
– Город Москва, роддом номер три имени Надежды Константиновны Крупской.
– Назовите род деятельности.
– Школьник. Средняя школа номер сто семьдесят пять города Москвы.
– Полные имена родителей и их род деятельности? – строча что-то в блокноте, продолжал спрашивать Лукашин.
– Мать – Надежда Васильевна Глейман, в девичестве Петрова. Служащая. Отец – Петр Дмитриевич Глейман, кадровый командир Рабоче-крестьянской Красной армии, подполковник.
При упоминании отца особист все-таки оторвался от писанины и коротко взглянул на меня. Затем захлопнул блокнот и, постучав по его обложке тупым концом карандаша, спросил:
– Где, когда и при каких обстоятельствах вы, Игорь Петрович Глейман, двадцать четвертого года рождения, сын подполковника Рабоче-крестьянской Красной армии и служащей, продали Родину?
Мне показалось, что в словах особиста промелькнула… насмешка? Или у них действительно принято было, как в современных мне рассказах-страшилках про «кровавую гэбню», прямо вот так, в лоб, задавать такие дурацкие вопросы?
– Вам с самого начала всё рассказать? Это довольно длинная история…
– Ну, про твои подвиги до сегодняшнего полудня мне уже поведали! – усмехнулся бригкомиссар. – И про то, как ты тащил из окружения пять десятков ребятишек, и про то, как разведчикам мехкорпуса помог вражеский заслон у переезда сбить, и про сбитый самолет, и про немецких диверсантов. И даже про резню, которую ты в Татариновке устроил.
А вот про то, что я пришелец из будущего, ты даже не догадываешься, товарищ особист!
– Про тебя статья в «Комсомольской правде» вышла! – удивил меня Лукашин. – Там, правда, не все твои подвиги описаны – товарищ Гайдар, видимо, не успевает за тобой записывать. Так что с тобой делать, герой?
– Как это что? Понять и простить!
Особист весело рассмеялся. Повезло мне – мужик с чувством юмора попался. Что на его должности как-то странно… Впрочем, мне в «прежней» жизни несколько раз доводилось общаться с «контриками». По службе и в неформальной обстановке, за накрытым столом. Так один знакомый «молчи-молчи» на работе изображал этакого солдафона, говорящего исключительно на «русском командном», на самом деле являясь весьма тонким, душевным человеком, любителем джазовой музыки и знатоком любовной лирики Мицкевича.
– Это ты здорово сказал! Надо фразочку запомнить! – проржавшись, заявил особист. – Как ты уже, наверное, догадался, в шпионаже мы тебя не подозреваем. Мне эта история с захватом страшного
Так вот в чем причина «высокой степени обслуживания»! А мне что только в голову ни приходило! Но, вообще, конечно, приятно, что меня так ценят. Значит, готовить в спецшколе будут к таким интересным делам, что… вероятность выживания на задании, пожалуй, достигнет околонулевой отметки.
– Тебе покормили, дали оправиться и умыться?
– Да, спасибо! Всё было организовано по высшему разряду! – поблагодарил я.
– Жаль, что нет времени баньку истопить! – вздохнул Лукашин. – Нет ничего лучше баньки по-черному! Тут такая есть, а Миша просто виртуоз пара и веника. Но ее пока протопишь… это часа три-четыре. А за тобой уже скоро приедут.
– Увы, придется поверить на слово – действительно не успеем, – тоже вздохнул я. – Да, сходить попариться с веничком в хорошую баньку – то, что мне сейчас нужно! Крайний раз мылся три дня назад. Собственно, и не мылся толком – санитарка в госпитале губкой обтерла, когда я после контузии даже встать не мог. Эх, Гавриловна…
– Что – Гавриловна? – встрепенулся особист.
– Санитарку пожилую так звали. Хорошая была женщина…
– Была?
– Убили ее, – с горечью сказал я. – Госпиталь разбомбили, а потом еще и диверсанты напали. Парень один… лейтенант… со мной в одной палате лежал – накрыл собой гранату, которую к нам немцы кинули. Спас меня.
Вспоминать было тяжело. На глазах непроизвольно появились слезы. Я отвернулся в сторону, но Лукашин правильно понял мое состояние:
– Ну-ка, давай, накатим по маленькой! Помянем всех хороших людей! – На столе, как по мановению волшебной палочки, появилась бутылка коньяка, стаканы, тарелка с нарезанным сыром и колбасой.
Оказалось, что «по маленькой» в представлении комиссара – это полстакана. Но я не стал спорить – махнул залпом, привычно, на полном автомате, занюхал рукавом и только потом бросил в рот ломтик подсохшего сыра. Лукашин посмотрел на меня с каким-то… уважением и тоже быстро выпил, слегка поморщившись. А чего он морду кривит – коньяк просто отличный, «Хеннесси» отдыхает! Я взял бутылку и глянул на этикетку. Надо же, «Енисели»! Первый раз про такой слышу. А, вот внизу надпись: «Самтрест. ГрССР». Грузинский, стало быть. Сорок три градуса, выдержка КВВК. Это скольким звездочкам равнозначно? Фиг знает!
Коньяк мягко ударил в голову, выгоняя из нее грустные мысли.
– Ну как, отпустило? – участливо спросил Лукашин.
– Угу, вполне…
– Ты меня, конечно, извини, Игорь, но мне все равно придется задать тебе несколько вопросов. Для прояснения обстановки. Ведь место нападения на штабную колонну – зона моей ответственности. Я как раз оттуда ехал, когда на тебя наткнулся. Можешь говорить?
– Спрашивайте!
Лукашин убрал со стола коньяк и закуску, раскрыл блокнот, потом придвинул к себе немецкий конверт. Из конверта комиссар извлек какую-то книжицу, похожую на удостоверение, и несколько сложенных листков бумаги, исписанных мелким почерком по-немецки.