Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века
Шрифт:
Смелость подлогов игуменьи — кажущаяся, внешняя. В самом же деле это грубый и далеко не умный подлог. С механической стороны он легко обнаружен экспертизой; с внутренней, с точки зрения содержания, он сам себя выдает с головой.
Вы видите, что женщина решилась на подлог в 200 тысяч рублей. О нем заговорили. Она огласила сумму векселей, но их подделка кидалась в глаза. Тогда она вздумала пустить новую серию векселей, высшего сорта, вразрез с собственным заявлением о 200 тысячах рублей. Но векселя были слабы; и вот она начинает закреплять их удостоверениями. Пришла ей мысль, что будут оспаривать денежность; она составила удостоверения по этому поводу. Могут возразить торговыми книгами; она их противополагает фирмским документам. Но червь сомнения ее душит, никакие удостоверения саму ее не могут убедить в подлинности ей известного подлога, и она, громоздя удостоверение на удостоверение, создала кучу противоречивых бумаг. Но всего этого мало. Она пишет расписки, вписывает их между строками в старые монастырские книги, в чем здесь наивно сознается, заменяет одну расписку другой, заканчивает дело подлогом в 580 тысяч рублей распиской, о которой в начале 1872 года, когда она переговаривалась с наследниками Солодовникова, не упомянула и с которой копии не прислала (потому что ее в это время еще и составлено не было). Запутавшись в подлогах, она забывает, что в 1871 году был эпизод, изобличающий ее в том, что у нее в этом году не было тех документов, которыми она теперь владеет. Расписка в 6 тысяч рублей, писанная в октябре 1870 года, бесспорна. Она ведь послужила и для экспертизы. Она была в руках игуменьи до июня 1871 года. В это время Солодовников сидел в тюрьме. Брать с него, как брала она вкупе с Серебряным, ей не приходилось; Петербургская
Появление документов, оправдывающих игуменью каждый раз тотчас после обнаруживавшейся при следствии улики, заявления и дополнительные показания монахинь, вспоминавших забытое только тогда, когда это было нужно для игуменьи, странная находка документов в столе у дьякона Сперанского, рассказ игуменьи о подкупе экспертов, о подкупе Трахтенберга, о подкупе кучера, которого, однако, не побоялась прогнать с места, напоминают те же средства защиты, с какими вы, гг. присяжные, ознакомились в деле Медынцевой.
Секретная переписка из Сущева, в которой игуменья Валерия доносит Митрофании о том, что делается по следствию, а Митрофания просит Торопова подтвердить ее показание, Зинаиде передает целую программу лживых фактов, Эпштейна просит не проговориться о времени получения векселя, о Блюменфельде беспокоится — благополучно ли у него обошелся обыск — рисует нам характер подсудимой и ее друзей. Им ничего не стоит тормозить правосудие; они за добродетель считают скрывать след преступления, за подвиг — ложь на суде. Вся эта переписка указывает, что правды нет в поступках игуменьи и средства, свойственные защите невинности, ей не годятся. Искренность и правдивость показаний ей опасна, она прибегает к обману и подстрекательству на лжесвидетельство. Самым грандиозным образчиком средств защиты игуменьи служит знаменитое донесение в консисторию о пожертвовании. Известно, что оно перехвачено в декабре 1873 года, и из письма игуменье Валерии видно, что писано накануне, между тем оно помечено вторым апреля 1872 года, то есть сделан подлог в рапорте по начальству. Цель его была очевидна: доказать, будто бы в 1872 году уже существовали все те документы, которые она приготовила в позднейшее время. На успех этого подлога игуменья рассчитывала вполне. Зинаиде было приказано солгать о времени вручения ей донесения, а на Розанова (секретаря консистории) возлагалась твердая надежда, что он знает свое дело. И весь этот подлог, эта тонкая работа, сопровождался самым циничным кощунством: Митрофания писала Валерии, что ангел-хранитель и Св. Анастасия вразумили ее на это дело.
Когда донесение попало не туда, куда следовало, и игуменья созналась, что оно писано задним числом, она задумала поправить дело оглашением своего завещания. Это завещание носит следы времени и места своего происхождения. Оно не подписано свидетелями, а между тем заключает в себе распоряжения об имуществе. Игуменья, женщина деловая, не могла не знать, что завещание без свидетелей ничтожно. Если б она действительно писала его в 1871—72 годах, то, будучи на свободе, конечно, скрепила бы его свидетелями и дала бы ему силу. Но ничего этого нет. Ясно, что она писала его там, где свидетелей достать было нельзя, то есть в Сущевском частном доме, куда к ней никого не допускали. Это соображение подтверждается и содержанием завещания. Точно у нее вся жизнь и была только рядом отношений к Солодовникову — ведь все завещание есть докладная, лучшая защитительная записка против данных предварительного следствия. О других важных событиях ни слова, о Медынцевской опеке тоже. Затем в завещании помещен рассказ о Рытовских векселях — факт, опровергнутый судебным следствием. Таким образом, характер завещания определяется вполне: это фабрикация позднейшего времени, написанная для того, чтобы доказать, что векселя и расписки Солодовникова действительно получены в те дни, как это утверждается ею на следствии. Затем конец завещания — восхваление своей личности, своих добродетелей и уверение в своей невинности — прямо рассчитаны на то, что, будучи предъявлено следователю, завещание это прочтется на суде и увлечет слушателей и судей. Вот почему игуменья сама заявила, что она требует, чтобы завещание было прочитано.
Из приемов, которые употребляла игуменья на судебном следствии, заслуживает внимания сцена между игуменьей Валерией и подсудимой. На суде Валерия заявила, что она может подтвердить действительность векселей Солодовникова, но ее сдерживает честное слово, взятое Митрофанией. Та ее торжественно на суде освобождает от честного слова. Тогда Валерия сказала, что при жизни Солодовникова она уже видела документы его, но Митрофанией взят был с нее обет молчать о жертве.
Показание, по-видимому, сильное, но отчего же игуменья Валерия не сказала этого судебному следователю, когда от него зависела честь ее подруги? Честное слово связывало уста? Но ведь и тогда Митрофания могла ее разрешить. Мало того: если слово было взято в 1871 году, потому что жертва была тайная, то ведь в 1873 году тайна миновала, все документы были оглашены — чего же было не сказать следователю о том, что знала Валерия? Из этой нелепости один вывод: Валерия говорит неправду; весь этот грустный эпизод сочинен недавно и сшит такими живыми нитками, что совестно даже и возражать на него.
Все, что я изложил вам, достаточно для признания подлога. Но это не все, что можно сказать против подсудимой. На сотни речей, на целые годы бесед достанет материалов, приготовленных этой женщиной в свое обличение. Позвольте же надеяться, что вы признаете подлог и не дадите семейству, тридцать лет отличавшемуся образцовой коммерческой честностью, разориться, не дадите возможности сообщникам игуменьи, накупившим у нее ее изделия, разжиться неправедно на чужой счет.
Наружные знаки благочестия да не увлекут вас. Давно и искусно злоупотребляла ими эта женщина. Вы уже знаете, что, отыскивая темными и бесчеловечными средствами деньги на свое мнимое служение человечеству, она перед теми, чье имя и внимание ей было нужно, разыгрывала роль добродетельной и смиренной отшельницы. Тартюфы бывают и в женском платье. Но, к счастью, ее скоро разгадали и когда-то принятая как гостья во дворце Ее Величества Александры Петровны, она скоро оказалась недостойной этого места. Свергнутая по заслугам, она продолжала своими поступками отвращать от себя людей, ей когда-то близких. Даже Трахтенберг просил ее освободить его от своего посещения, и где-то в гостинице она должна была приютиться во время своих петербургских афер. И после этого она смеет говорить, что жизнь ее всецело посвящена Богу, что без нее погибнут сироты и бедные, находящиеся на руках ее. Неужели эти фальшиво звучащие фразы найдут отголосок в вашей душе, неужели вы решитесь из сострадания к мнимой добродетели не только признать ее невиновной, но и дозволительными средства ее? Этого благочестия, которое примиряет с людьми и многое прощает им, здесь мы не видали. Овечья шкура на волке не должна ослеплять вас. Я не верю, чтобы люди серьезно думали о Боге и добре, совершая грабительства и подлоги. Не может дочь утешить свою мать, если ценой разврата она достанет ей какой-либо дар; не может Церковь одобрить благотворение верующего, милосердие на чужой счет, путем грабежа и мошенничества; так пусть не прикрываются они под ее защитой и не зовут христианским милосердием ужасающего душу ряда преступлений! Не увлечь ей вас и учением о снисходительности к средствам, когда благая цель достигается ими. Наша Церковь, наша восточная Церковь гнушалась этого правила. Не ошиблись послы Владимира предпочесть ее католичеству. Из этого последнего родилось и охватило мир иезуитство, все оправдывающее во имя цели, опозорившее себя и ту Церковь, из которой оно развилось. Человечество проклинает его, а она, игуменья, пересаживала это ядовитое дерево на нашу почву. Не давайте пустить ему корни: вредное
Подсудимая скажет вам: «Да, я многого не знала, что оно противозаконно. Я женщина». Верим вам, что многое, что написано в книгах закона, вам неведомо. За это я не решусь осудить вас. Но ведь в этом же законе есть и такие правила, которые давным-давно приняты человечеством как основы нравственного и правового порядка. С вершины дымящегося Синая сказано: «не укради», вы не могли не знать этого, а что вы творите? Вы обираете до нищеты прибегнувших к вашей помощи. С вершина Синая сказано: «не лжесвидетельствуй», а вы посылаете вверивших вам свое спасение инокинь говорить неправду и губите их совесть и доброе имя. Оттуда же запрещено «всуе призывать имя Бога», а вы, призывая Его благословение на ваши подлоги и обманы, дерзаете обмануть правосудие и вместо себя свалить вину на неповинных. Нет, этого не удастся вам: правосудие молодо и сильно, и чутка совесть судей... Пусть строит защита оплот против нас; ей придется защищать полное противоречий и неправды показание подсудимых; ей придется его ставить в основание своего здания, придется пользоваться как материалом показаниями таких личностей, как Ироида, Магдалина, Валерия, Фриденсоны и т. п... жалкий материал... Хрупкое здание!.. От первого вопроса вашего испытующего ума оно пошатнется, от первого прикосновения судейской совести падет во прах; в вашей памяти ничего не останется от их усилий и, если вы захотите разрешить дело по правде, вы правдой удовлетворите все наши требования...
За речью прис. повер. Плевако следовали речи поверенного малолетнего племянника Солодовникова прис. повер. Громницкого и поверенного госпожи Тицнер прис. повер. Алексеева, после чего слово было предоставлено первому защитнику подсудимой игуменьи прис. повер. Шайкевичу. Защитник громко протестует против той страстности и той горячности, как говорит он, с которыми велись прения по этому делу, причем такое отношение к делу и к обвиняемой имело место, по его мнению, не только со стороны представителей гражданских истцов, но и со стороны прокурора. Затем он перешел к характеристике обвиняемой и ее деятельности. Вкратце содержание его речи таково: игуменья Митрофания — общественный деятель, прошлое которого говорит за нее: она — дочь бывшего наместника Кавказского края, выросла в добром, благочестивом семействе. Будучи фрейлиной двора Ее Величества, она предпочла этому положению и светской жизни жизнь инокини и добровольно удалилась в монастырь. Она всегда отличалась глубокою страстью к благотворению: так, будучи еще неотделенной дочерью, она пожертвовала на добрые дела свои фрейлинские деньги и свой шифр. Полученные ею от матери 100 тысяч рублей и все то, что перешло к ней от ее тетки графини Зубовой, Митрофания употребила в разное время на дела благотворения. 12-летнее пребывание игуменьи Митрофании в Серпуховском монастыре было для этого последнего светлым временем; материальная и духовная жизнь монастыря воскресла. Когда в Петербурге возникла община сестер милосердия, игуменья Митрофания была вызвана туда для ее переустройства. Трудами игуменьи Митрофании возникает и Московская Владычне-Покровская община сестер милосердия. Учреждая общины, игуменья Митрофания разрабатывала и уставы для них и здесь впала в ошибку, включив в них пункты, в которых говорится, что начальница изыскивает средства к существованию общин. Эта ошибка и привела ее на скамью подсудимых. Выдаваемые игуменьей Митрофанией векселя не есть пожертвование в точном смысле слова, а лишь помощь, которую некоторые добровольно ей оказывали, давая на вексельной бумаге свои имена; игуменья Митрофания пользовалась такою помощью как орудием кредита. Многие купцы выдавали ей свои векселя, но ни один не заплатил по ним ни копейки. Игуменье ставят в вину то, что она торговала орденами и крестами, но такой порядок не ею установлен. Обвинение игуменьи Митрофании в подделке Лебедевских векселей — клевета. Лебедев — человек, не заслуживающий большого доверия, так как его показания на предварительном следствии оказываются неверными: раньше он говорил, что игуменье Митрофании он никогда никаких векселей или бланков не выдавал, между тем по Дубровинскому векселю, выданному Лебедевым Митрофании, он сам же учинил и платеж. Объяснения же Лебедева, что он сделал это из уважения к игуменье Митрофании, неправдоподобны: нельзя допустить предположения, чтобы купец, дорожащий своею подписью, молчал и не обращал внимания на то, что по городу ходят фальшивые векселя его. Начиная дело о подложности векселей, Лебедев действует очень нерешительно; наоборот, игуменья Митрофания поступает с его векселями вполне открыто: она посылает Фриденсона дисконтировать векселя Лебедева в постоянное его место жительства, чего не сделала бы, если бы векселя были фальшивыми. Должно предположить, что Лебедев возбудил извет о подлоге из страха, так как до него дошли слухи, что его векселей имеется на 150 тысяч рублей. Экспертиза по делу Лебедева — самая сбивчивая и нерешительная, да и вообще, она — доказательство крайне шаткое. Что касается будто бы подделки подписи Макарова, то этого делать игуменье Митрофании не было цели, во-первых, потому что и сам Макаров никогда не отказывал в своей подписи, а во-вторых, его имя в торговом мире ничего не значит, кредитом он не пользовался и не пользуется.
По делу Солодовникова многие доводы кажутся защитнику почти неопровержимыми, но с другой стороны, пожертвование М. Г. Солодовниковым крупной суммы в пользу общины находит себе подтверждение в семейном положении М. Г. Солодовникова и в его личности вообще: с одной стороны, ненависть к невестке, ее детям и нелюбовь к больному брату, а с другой — склонность к благотворению и уважение к игуменье Митрофании, которая старалась выручить его из беды, делают факт пожертвования им солидной суммы в пользу общины весьма вероятным, особенно если принято во внимание, что он роздал свыше 300 тысяч рублей разным поверенным на ходатайство по его делу. Несмотря на то, что заподозренных в подлинности документов очень много, действительное значение для настоящего дела имеют лишь векселя и одна расписка в 480 тысяч рублей, по которой начат был иск в окружном суде. Все прочие расписки, по которым игуменья Митрофания еще раньше возникновения этого дела отказалась от всякого требования, равно как и письма, никакого значения иметь в этом деле не могут, ибо они представлены не как документы, на которых основывается какое-либо гражданское требование, а как судебное доказательство, но игуменья не судится за представление подложных доказательств по делу; она обвиняется в подделке документов денежных — расписки и векселей. За распиской гражданский суд никакого значения не признал и в иске по ней отказал. Хотя дело перешло в судебную палату, но и она может посмотреть на нее, как окружной суд. Да если бы палата и иначе взглянула на эту расписку, то уголовное преследование преждевременно, так как необходимо разрешить судом гражданским креюдициальный вопрос о значении расписки. Что же касается векселей Солодовникова, то безвалютность их вполне доказана. Такова материальная сторона дела, и если в нем есть пострадавшие, то не гражданские истцы, а те, кто давал игуменье Митрофании деньги под эти векселя, и они знают, что игуменья Митрофания перед ними в долгу не останется.
В заключение защитник обращает внимание на благотворительную, полезную деятельность подсудимой и просит оправдательного приговора.
После речи прис. повер. Шайкевича слово дано второму защитнику игуменьи Митрофании прис. повер. Щелкану. Он занялся разбором дела Медынцевой. Указав на злоупотребления, каким подвергалась Медынцева со стороны учрежденного над нею опекунского управления, защитник обратился к отношениям игуменьи Митрофании к семейству Медынцевой, причем доказывал, что Медынцева, над которой была учреждена опека за расточительность, была отдана наемной прислуге, жила очень плохо и не имела даже приличного платья. Игуменья Митрофания сближения с нею не искала, а Медынцева сама через квартального надзирателя Ловягина, не бескорыстно принимавшего участие в ее делах, искала знакомства и защиты игуменьи Митрофании, которая и приняла в ней участие из сострадания к ее ужасному положению. Духовное завещание Медынцевой, в котором она отказывает свое имущество не сыну, а общине, составлено без всякого воздействия игуменьи Митрофании: Медынцева была раздражена против своей семьи еще много раньше своего знакомства с игуменьей Митрофанией, и еще в то время составлено завещание, в котором все свое имение она отказывала Московскому университету. Но университет — учреждение, цель и деятельность которого недоступны пониманию Медынцевой; поэтому вполне вероятно, что, поселившись в общине и ознакомившись с ее благотворительной деятельностью, она изменила свои намерения и решила отдать свое имущество общине.