Русский американец
Шрифт:
– - За счастье почту, ваша светлость.
– - Ординарцем тебя назначаю...
– - Приношу вашей светлости мою глубокую благодарность!
– - И Намекин низко поклонился князю Кутузову.
– - Пока, голубчик, благодарить меня не за что... Послужи месяц-другой, отличись, и в офицеры тебя представлю... Не позабуду сына старого приятеля.
Алексей Михайлович тотчас же вступил в исполнение своих новых обязанностей.
До боли сжалось его сердце, когда он услыхал, что Москва будет сдана французам без боя; на глазах у него выступили
Робко вошел он в избу вскоре после происшедшего в ней совета. Князь Кутузов все еще сидел на скамье около стола, печально наклонив голову. Скрип двери вывел из задумчивости престарелого вождя; он ничего не сказал Намекину, только вопросительно посмотрел на него.
– - Ваша... ваша светлость, -- чуть слышно произнес тот.
– - Неужели, ваша светлость, правда, что Москва будет сдана без сражения?
– - Да, правда...
– - Возможно ли, Боже мой!
– - Намекин закрыл лицо руками и горько заплакал.
– - Ты плачешь, голубчик?
– - Плачу, ваша светлость... Москва дорога мне.
– - Она также дорога и мне, дорога и всякому русскому... Знаю, теперь на меня со всех сторон посыплются упреки, меня будут винить... Но так надо было сделать; надо пожалеть солдат. Поверь мне, голубчик, в Москве французы не загостятся... Народная месть, ненастная осень да мороз-богатырь скоро выгонят из Москвы непрошеных гостей... Позови, голубчик, ко мне денщика, мне отдохнуть надо...
И в самом деле престарелый вождь нуждался в отдыхе: последние события тяжело отозвались на его здоровье.
XXIX
Было первое сентября. День, несмотря на наступающую осень, был прекрасен; солнце ярко светило на голубом чистом небе.
В Кремле, в Успенском соборе, преосвященный Августин, управлявший московской епархией, совершал с обычным торжеством литургию; народу в соборе было множество. Преосвященный и прочее духовенство знали, что через несколько часов Москва окажется в руках неприятеля, и Августин по совершении литургии со слезами сказал:
– - О, скоро ли удостоит нас Бог служить опять в этом храме!
Все находившиеся в соборе знали об участи Москвы и горько плакали, выходя оттуда по окончании богослужения. Оставшиеся горожане в Москве приготовлялись к смерти, многие причащались.
А граф Растопчин за несколько часов до входа в Москву французов обнародовал следующее:
"Я завтра рано утром еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, как нам действовать, помогая войскам истреблять злодеев. Станем мы тоже из них дух искоренять и к черту отправлять. Я приеду завтра к обеду и примусь за дело; начнем неприятеля гнать отсюда".
Легковерные надеялись на это и ждали, что под Москвой будет большое сражение.
А между тем все дела из присутственных мест были вывезены ночью; полиция со своим начальником тоже втихомолку выехала. Из ямы, где были заключены неисправные должники, а также из острога были выпущены арестанты. Они бросились грабить кабаки и трактиры. Не оставляли и обывательских домов: тащили что попало и, вооруженные дубинками, топорами и ножами, бегали по улицам с неистовым криком:
– - Подавай нам французов! Где они попрятались? Бей басурманов! Не давай им пардону! Коли их, руби!
Как бы в ответ на эти вопли слышались плач, стоны, охрипшие голоса, звон стекол, громкий стук.
Так продолжалось всю ночь на второе сентября.
Эта ужасная ночь была последней ночью свободной Москвы. Наша армия покидала Москву и направлялась к рязанской дороге. Солдаты шли по опустевшим улицам, молчаливые и печальные; на их загрубелых лицах виднелись слезы.
Вот солдаты вступили в Кремль; раздалась команда: "Стой! Кивера долой! На молитву!" И в рядах русских героев послышался громкий плач. Солдаты, стоя на коленях, молились, глядя на позолоченные главы соборов кремлевских и монастырей.
Князь Кутузов ехал за армией на простых дрожках. Глубокая и томительная грусть виднелась на его старческом лице; до его ушей доносился негодующий ропот солдат и москвичей. Тяжелые минуты переживал главнокомандующий.
Позади дрожек главнокомандующего, верхом, в числе прочей свиты ехал и Алеша Намекин. Его лицо было бледно и печально, на глазах блестели слезы.
"Боже, неужели нам суждено навсегда проститься с Москвою и завтра она будет во власти неприятеля? Наша первопрестольная Москва, древняя, любимая всем народом русским, попадет в руки Наполеона! О, это более чем ужасно!" -- раздумывал он, прощаясь с родным ему городом.
– - Алеша, что ты такой грустный?
– - спросил штабной офицер Борис Зенин, подъезжая к нему.
Зенин, теперь Георгиевский кавалер, получивший этот крест за Бородино, находился тоже в свите князя Кутузова.
– - Москву жалко, -- коротко ответил Намекин.
– - А кто же ее не жалеет? Взгляни на лица наших солдат, и ты ясно прочтешь на них душевную печаль. Но поверь мне: если Москва и умрет, то ненадолго; она скоро воскреснет. Светлейший знает и верит в скорое восстановление Москвы; он всем говорит, что Москва недолго пробудет у французов.
– - Посмотри, Борис, видишь ополченца, который стоит вон у того дома?
– - прерывая товарища, быстро спросил у него Намекин, показывая на красивого и мужественного воина, хорошо вооруженного, в одежде ополченца -- в суконном кафтане и барашковой шапке с крестом.
– - Видишь, он снял шапку и поклонился главнокомандующему.
– - Ну вижу, вижу...
– - Ты узнал его, узнал?
– - с волнением спросил Намекин, приостанавливая свою лошадь.
– - Нет, не знаю... А лицо как будто знакомое...