Русский боевик
Шрифт:
— Это естественно, — Пушкин покивал. — То, что законники врут не краснея — известно всем. По поводу историков у популяции все еще есть некоторые сомнения. Кто этого мужика так разукрасил? И кто он такой?
— Он священник. Отец Михаил.
— О! Не любят у нас попов, не любят.
— Лев, у меня к вам вопрос, как к биохимику.
— Начинается… Ладно, задавайте вопрос.
— Нафта-четыре.
— Ну?
— Это действительно возможно? Она существует?
— Ну вот. При чем тут биохимия? Вы бы еще у историка спросили.
— Не валяйте дурака.
— В принципе возможно. Опыты провели ведь. Две тонны сожгли.
— Отдача — действительно такая, как мне сказали?
— Это смотря кто вам сказал.
— Не
— В четыре раза.
— И ее действительно нигде больше нет?
— Кого?
— Нафты-четыре?
— Аберрация. Действительно нет.
Спортзал, нужный отряду Вадима для поддержания формы и готовности, не отключили от генератора, и не только освещали, но и проветривали кондиционером — в отличие от бара, здесь было прохладно. Дети трех матрон наконец-то его обнаружили, этот спортзал, и пришли, небось, в мрачный восторг. За какой-то час с момента обнаружения половина стальных тросов, соединяющих грузы, педали, распялки, и прочие важные атрибуты машин для культуризма, были перекушены неизвестно где раздобытыми строительными кусачками. Бревна и кони валялись опрокинутые, маты лежали порезанные кухонными ножами, которые тоже неизвестно откуда взялись, а потом неизвестно куда исчезли, за исключением двух, кои оказались вогнанными по рукоять, как легендарный меч Нотунг, обнаруженный Зигмундом и унаследованный Зигфридом, в баскетбольный щит на высоте трех метров от пола. Восемь канатов перепилили (вероятно, теми же ножами) у самого основания под потолком. От девятого каната осталась висеть половина — второй половиной одну из девочек привязали к груженной на сто двадцать килограммов штанге. Выйдя из предбанника в спортзал, подавленный Стенька увидел ее, девочку, и подошел к ней. Она посмотрела на него страшными круглыми глазами. Не говоря ни слова, Стенька подергал канат, нашел главный узел, и развязал его. Девочка с опаской поднялась на ноги, посмотрела затравленно на Стеньку, и побежала куда-то в раскоряку. И скрылась. Стенька поплелся к выходу.
Зашитый и обработанный Милном, отец Михаил курил, развалившись на стуле.
— Это бесчеловечно, — заверила Марианна вернувшихся с конференции у рояля Некрасова и Пушкина. — Они перешли границы. Давно перешли. Ну, я понимаю — в моем случае, и в вашем, они рассчитывают на что-то, но унижать священника — во имя чего? Во имя того, во что никто давно не верит? Зачем им это понадобилось?
— Марианна Евдокимовна… — сказал Некрасов, морщась.
— Ничего, ничего, — отец Михаил затянулся и закашлялся. — Многие люди так устроены.
— Что вы хотите этим сказать? — удивилась Марианна. — Как именно устроены? Вы же не собираетесь всерьез утверждать, что верите в Бога и так далее?
Аделина закатила глаза. Марианна раздражала ее давно. Некрасов и Пушкин криво улыбнулись.
— По-моему у вас сотрясение мозга, — сказал Эдуард отцу Михаилу.
Милн кивнул — ему тоже так казалось. Марианна чуть не приняла реплику на свой счет, но вовремя спохватилась и промолчала.
Молча появился откуда-то внук Бабы Светы, Федька, прошел к стойке, подтянул стул, сел возле него на пол, голову прислонил к краю стула и, кажется, задремал. Некоторое время все сочувственно на него смотрели, кроме отца Михаила, который закурил следующую сигарету.
— Сотрясение, возможно, — согласился он. — А что, рожа зеленая?
— Такой слегка изумрудный оттенок, — определил Эдуард.
— Импрессионистский, — добавил Пушкин. — Некрасов, вы будете нынче вечером присутствовать?
— Да.
— Какая у вас тема, если не секрет?
— Рандеман декруассан.
— Это что же такое?
— Убывание прибыли. Или отдачи. В русском языке нет подходящего термина, поскольку в России… а у астренов тем более… ничего
В бар вбежала большая неопрятная крыса и ринулась по диагонали к стене. Аделина подалась назад от столика вместе со стулом. Марианна оглянулась, увидела крысу, крикнула пронзительно «Ой!» и вскочила на ноги, а затем на стул, грохнув каблуками тяжелых туфель. Помимо священника, которому в данный момент было действительно все равно, мужчины сделали вид, что ничуть не испугались.
За крысой вошел Стенька — развязной походкой, руки в карманах штанов. Оглядев общество, он презрительно хмыкнул, прошел к столику, подтянул стул, плюхнулся на него, подумал, а затем налил коньяку в снифтер Аделины и выпил.
— Вот, — сказал он.
— Тут крыса бегает, — сказала ему Аделина.
— И что же, мне теперь ее ловить прикажешь? — спросил Стенька.
— Он не захватил с собой дудочку, — объяснил Милн.
— Да… — пробормотал Стенька, сглатывая коньячную слюну. — Зато жим-за-жим захватил. Идиот. И оставил его… вон там, у стойки. И мне его сломали. Антикварный жим-за-жим, таких нигде теперь не найти.
— Я, кажется, видел, — вмешался Пушкин сочувственно. — Дети шалили.
— Дети… Детей воспитывать надо! — укоризненно заявил Стенька. — Не жалей розгу, если желаешь ребенку счастья. Впрочем, не надо. Либо они рабы, либо они не рабы, как не воспитывай.
— Отвергли звероборца, — заметил отец Михаил, гася окурок в пепельнице. — Не подошел.
— Не подошел! — подтвердил Стенька. — Ты, говорят, на рожу свою посмотри. Москаль москалем. Вот и хорошо. Да, я москаль, и этим горжусь! И срать мне на их «северное свободолюбие». У нас, у москалей, тысячелетняя империя, самая древняя в мире! Я Родину люблю!
Возникла пауза. Чтобы поддержать расстроенного Стеньку, Милн полувопросительно и тихо сказал:
— Ура?
— Ура, — согласился Стенька. — Как нас все ненавидят! Все, кто сидит на нашей шее. И все, кто кормится за счет нас. Весь научный эстаблишмент, весь финансовый, весь шоу-бизнес, вся эта жидовская кодла, блядь.
— Стенька, — сказала Аделина.
— А хули, это не так, что ли? Ведь это же правда. Да еще и мозги всем ебут, слова им не скажи. Это, оказывается, незаконно. Всем известно, что евреи в первом большевистском правительстве составляли девяносто шесть процентов! Девяносто шесть!
Возникла пауза. Стенька почему-то запнулся — возможно, ждал возражений. Некрасов решил ему помочь.
— То есть, превысили принятую тогда квоту в двадцать четыре раза, — подсчитал он.
— И вы еще острите по этому поводу! — поймал нить Стенька. — У евреев ничего святого нет. Все хиханьки, все хохмы.
— Стенька, уймись, — почти хором сказали Эдуард и Аделина.
— Так вы еврей, Некрасов? — удивился Пушкин.
— Еврей он, еврей, — заверил его Стенька. — Ваш человек. Адвокатишка. Куда ни плюнь — кругом эти Мойши, присосались, блядь, все позиции заняли. Правительство наше купили на корню. Еврейская шиза, от кровосмешения происходящая, она многих из них делает умными, но только в еврейскую пользу. А чуть что — они все побегут на хуй в свой Израиль и в Америку. Ну ничего, проснется русский народ, проснется!
— Не кричите так, — попросил Пушкин.
— Ага, не любишь правду, жид!
— Правду никто не любит, но кричать не надо, вещайте спокойно.
— Суки, — сказал Стенька. — Несчастная Россия, сколько она терпит, сколько мучается — за что? Воевали, работали, блядь! За что? Мы — самые терпимые во всем мире. Хочешь исповедовать свою подлую религию? Валяй. Хочешь жить с нами, жрать наш хлеб? Сколько угодно. Голодный? Накормим. Голый? Оденем. Кто еще так себя ведет, кроме русских? Кто? И нас же, русских, считают агрессивными, нам же пытаются навязать ханжескую псевдо-демократию, и говорят, что мы против свободы! В чем виновата Россия? В чем?