Русский Бог

Сорокин Александр Сергеевич

– « Давайте пить и веселиться!» - грустно улыбнулся Пушкин.

Взявшись за руки, пристально глядя в тёмные глаза друг-друга, они прошли мимо полыхавших дров печи, сели на постель, ещё хранившую тепло и запах Натали.

– Моя сестра не любит тебя. Она недостойна, недостойна, недостойна тебя, - горячо говорила Екатерина, осыпая щёки, шею и грудь поэта мелкими страстными поцелуями. – Тебе нужна другая женщина, которая понимала бы тебя, любила бы тебя, была горяча с тобой, у которой не было бы дел, отличных от твоих. Натали холодна и бездушна. Кокетка, гадкая кокетка, кокетка, кокетка!

Пушкин отвечал на поцелуи механически, монотонно, без любви. Его толстые африканские губы ощущали нежный пушок щёк Екатерины, росу её губ, мягкий ворс ресниц и бровей, стремительный пульсирующий

темперамент дрожащего нервного молодого тела, но её судьба, её трагедия были далеки ему, ему казалось, что она любит его, грешит и совращает во имя своего чувство к нему. Но сидя с ним, воображении она влеклась к другому, долговязый, нескладный, узкий в талии и широкий в плечах барон Дантес с пронзительным взглядом светлых глаз, видавшим переделки лицом, галантными манерами Версаля, танцевавший с ней на балу, как живой, стоял в её уме. Возможно и он возник лишь как один из идеалов, пополнив ряд предыдущих увлечений, среди которых преобладали военные: поручики, корнеты, два майора, один капитан, три акцизных чиновника, степной помещик, и даже купец первой гильдии. Список начинался с двенадцати лет с соседского ровесника на рождественской елке. Она умела любить. Она могла быть желанной. Из неё получилась бы великолепная любящая мать и домовитая хозяйка. Муж потрясался бы от её аккуратности, чистоты и порядка, гости хвалили бы её обеды, безупречность её имени не породила бы и злого намёка, воспитание и одежда детей могли бы служить примером. По воле судьбы ответное любящее сердце не находилось. Много ходило охотников до её крепкого белого тела, до её жарких поцелуев и ласковых ладоней, но никто не искал непрочной, способной на великую любовь души. Годы уходили, как речной песок сквозь пальцев. Устала она рвать раннюю седину. Морщинки на лбу. У глаз и у рта. Трудно замазать кремами. Мать совершила роковую ошибку. Не выдав замуж двух старших сестёр, отдала бедному поэту самую свежую и красивую младшую. Годами копившуюся для другого любовь, заботу и нежность, сломавшаяся от ожидания, не нашедшая счастья Екатерина отдала мужу сестрицы.

– Я женился за тридцать. В тридцать лет люди обыкновенно женятся. Я поступил, как люди. Я женился без упоения, без ребяческого очарования. Уже тогда будущность представлялась мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивляют меня, они входят в домашние расчёты. Всякая радость мне неожиданность, - говорил Пушкин, машинально, холодно целуя Екатерину.

– Твоя жена, Натали, недостойна тебя, - повторяла Екатерина. – современники не вспомнят о ней ничего, кроме того, что она была красива и танцевала на балах. Я постоянно слышу, как она предпочитает говорить с тобой не о творчестве, а сколько денег на наряды ей принесут те или иные твои стихи. Моя сестра Натали так чужда твоих умственных интересов, что даже путает названия книг, которые ты написал. А как мы смеялись с Александрой. Когда ты, прося прислать Гизо, объяснял в письме: « Четыре синих книги на длинных моих полках». Натали различает книги лишь на вес и объём.

Дрожало пламя свечей в подсвечнике. Трещали дрова в печи. У аптеки горел фонарь. Екатерина горячо целовала Александра.

– Я горько ошибся. Я думал, довольно красоты. Я выбирал для себя, не думая, каким я буду для другого человека и каков он есть сам по себе.

– Мужчина счастлив, когда женщина как воск. Но сестра Натали не желает быть воском.

– Натали способна лишь к низшему чувству. Она ценит лишь обожание своей красоты. Она чересчур любит ушами и будет с каждым, кто полнее набьёт речь комплиментами.

Они предавались любви и говорили о Пушкине и Натали, и не говорили о Екатерине, будто ту в комнате не было её, не было горящих губ, жадного до ласк полыхающего тела. Красты иной, мало чем уступающей ледяному совершенству Натали, и будто не стучало тут в такт часам разбитое молодое сердце средней сестры Гончаровых и не сверкал в её вожделеющих очах танцующий польку французский барон Дантес.

И тогда, в третий раз, без скрипа раскрылась дверь спальни. В синей длинной до пят сорочке вошла с единой свечой в руке третья некрасивая сестра Александра. Долгая фигура её дрожала, тряслись бледные худые щеки, горели серые глаза в ободе русых волос.

–

Как гадко» мерзко, неприятно, противно всё что вы тут делаете! – сказала она. – И боги сходят с Олимпа, но не ходят они по грязи.

* * *

– Проходите , господа, проходите. Вот они три сестры Гончаровых. Три богатырки. Три медведицы. Три тополя на плющихе. Три березки. Три сосны, - Пушкин бросил лукавый взгляд на чересчур высокую Александру. – не уехали они ещё в Москву, не срубил ещё дядя Ваня и вишневый сад, но стоят они уже на краю обрыва. Впрочем, скорее случится с ними обыкновенная история, выйдут все же они замуж и умрут в потомстве, передав эстафетную палочку бабских страданий дочерям, а мужских – сыновьям. И повторится всё вновь. И умрут новые поколения, не найдя смысла.

– Ибо нет его,- добавил Чаадаев.

– Что вы сказали?

– нет его. Это я о смысле жизни.

– Ну да. Откуда ему, собственного говоря, взяться. Куда ты идёшь. Гильгемаш? К чему стремишься? Но сейчас не о том, господа и дамы. Якоб-Теодор-Борхард-Анне барон Ван Геккерен де Баверваард, полномочный посланник нидерландский, женится на Александре Николаевне Гончаровой.

– Сватается, - поклонился Геккерен.

Александра зарделась.

Сестры Гончаровы были в светло-бежевых, почт белых люстриновых платьях, в точности повторявших их высокие стройные фигуры. У Александры сверкала брильянтовая фероньерка во лбу, полненькие плечи Екатерины виднелись сквозь кисейное канзу, голову Натали украшало лёгкое шине. Причёска старшей сестры открывала лоб, уши и шею, средняя изображала – a la Ninon, Натали пришпилила локоны Севинье. Вооружённый тростью со слоновой кости набалдашником Геккерен и философ Чаадаев носили серые в мелкую клетку панталоны, тёмно-бежевые жилеты с жёлтыми поджилетниками и темно-коричневые фраки. Ротмистр Ланский был в военном мундире. Барон Дантес вышел в едва входивший в моду чёрной фрачной паре, поэт Пушкин – бутылочного цвета панталонах и белой коленкоровой сорочке. Посланник Геккерен подвязал модный атласный белый свадебный галстук, философ Чаадаев – галстук меланхолический, барон Дантес украсился аккуратными бергамскими ленточками, у Пушкина болтался на шее свободный галстук «а ля Байрон».

– Плодитесь и размножайтесь! Всех женю, господа и милые дамы, всех переженю и выдам замуж! Вот вам, барон, Александра Николаевна. Вы её хотите? – Пушкин почти силой подтащил Геккерена к Александре и соединил их руки. Пушкин кривлялся, пытался казаться весёлым, но на глаза его стояли слёзы. – А вы что теряетесь, ротмистр Ланский? Вас мы соединим с Катериной. Чем не пара? Я вас всех перевенчаю, как добрый папаша. – За плечи Пушкин подвел стесняющегося краснеющего ротмистра к пунцовой от недостойного поведения шурина Екатерине. – Остался один барон Дантес. Таинственный, загадочный, роковой, весь в чёрном, француз Дантес. Что ж, таинственный, я воздаю тебе самую дорогую жертве. Бери мою жену.

Натали вздрогнула. Она и Дантес быстро переметнулись взглядами.

– Бери мою жену, Натали Гончарову, не стой одиноко. А я останусь как перст. Художник должен быть одиноким. Как и философ. Да. Чаадаев?

– Саша! Прекрати. Как тебе не совестно! – воскликнула, брызнула слезами Натали. Трубецкой, как и все присутствовавшие, с трудом удерживал на лице принуждённую улыбку, долженствующую свидетельствовать, что ничего необычного не происходит, и хозяин дома просто шутит, а они все, его гости участвуют в шутке, которая очень нравится. Но правая лрожащая кисть его выдавала смущение, Трубецкой чувствовал благородное стремление вступиться и за Натали, и за сестер Гончаровых, и за Геккерена с ротмистром Ланским и Чаадаевым.

– Шучу я, ребята, шучу! Ещё минуту и я справлюсь с собой. Перестану, говорить горькую правду. Скорей касторовые перчатки, друзья, на наши звериные инстинкты! – подпрыгивая, Пушкин двигался по зале.

– Так не шутят, Саша! – крикнула Натали. Она заливалась слезами.

– Зачем вы так, господин Пушкин! – робко сказал Трубецкой.

– Потому что устал я! Устал я жить, притворяться. Ездить во дворец, кланяться, танцевать. Строить из себя верноподданного перед человеком, который сослал в Сибирь моих друзей.