Русский Бог
Шрифт:
Катя, милая, робкая, одинокая, хрупкая и доверчивая Катя слушала страшные чудовищные речи, которые шептал ей на ухо низкий плосконосый эфиоп с курчавой шевелюрой, великий поэт, муж её сестры, и верила она ему в мутном потоке бедового половодья.. Первый раз мужчина столь дерзко обращался с ней, лапал её горячими потными ладонями, под предлогом танца оглаживал по спине, спускался на бёдра, бёдрами нажимал на её бёдра, томно дышал в мочку; и она. Столь долго безнадёжно ждавшая единственного желанного, одному которому готова была отдать сердце, руку и саму душу свою, вдруг ослабла, стопы её стали ватными, жар разлился в груди, и её понесло, как жалкую щепку в мутном потоке половодья. Уже не эфиоп Пушкин танцевал с ней, а тот самый суженый, ждала которого она вот уже двадцать шесть лет, потому что девушка, зарождаясь, уже ждёт, и не существует самостоятельно, а лишь до него, в ожидании его, а потом, вместе с ним. Иначе душа её, невостребованная, погибает. Не женщиной, а озлобленным гермафродитом становится она.
– Саша, милый Саша! – шептала она, чувствуя жар его бедёр, охватывающих незаметно для других её в танце. – Натали никогда не поймёт тебя. Она пуста и надменна. Она любит себя. Ей не нужен ты и твои стихи. Ей нужна лишь её красота, платья и поклонение кавалеров, - и всем телом Катя прижималась к страшному эфиопу, проходилась кистью по плечам и предплечьям, била длинным острым пальчиком в его грудь, круглую и костлявую, позволяла заглядывать за вырез платья и говоря, дышала сладкой помадой а его огромные раскуроченные губы. И ощущая её отдачу, готовность и преданность. Голова кружилась и у поэта. И, пытаясь обмануть, он уже обманывается сам. Казалось ему, что не на короткое время проучить он желает Натали, а на самом деле, горько и окончательно ошибся он в жене и следовало ему жениться на смуглянке Екатерине, столь пламенной, доверчивой, верной, которая не будет зевать, когда в очередной раз прочтёт он ей свои вирши и повести, не потребует себе шелковых платьев и новой кареты, не будет просить денег и бегать с утра до ночи по невским магазинам, если, не покупая, то меряя. Екатерина же, будучи женщиной. А, следовательно, отличаясь от Натали лишь в нюансах, уверяла себя искренне, что она совершенно другая и лишь одна способна понять, создать условия и дать утешение несчастной судьбе великого поэта.
– Ах, Катя, если б ты знала, как я несчастен в браке! – шептал Александр.
– Я знаю. Я всё вижу. Я приму и прощу тебя, Саша.
– Я люблю тебя!
Она не отвечала, но её чёрные пылающие глаза на бледном лице, обрамлённом смоляными волосами, скатывающимися на длинную белоснежную шею, сливались в поцелуе с его тёмно-карими глазами хитреца.
Александра же, кружась в танце с Трубецким, говорила ему:
– Так вы не любите поэзию господина Пушкина?
– Если откровенно, то я холоден не только к ней, но вообще к поэзии.
– А я бы жизнь отдала, если б он хотя бы строчку посвятил мне из таких вот стихов:
« Я вас – люблю, - хоть я бешусь;-
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам,
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей…»
Ланский танцевал с Натали, Дантес с Александрой, Пушкин с Екатериной, государь с императрицей, посланник Геккерен стоял у колонны один. Через плечо Ланского, мимо влюблённых самозабвенных глаз взрослого ребёнка, поверхностно отвечая на его слова, Натали смотрела на государя и Трубецкого, которого она считала за француза Дантеса; Пушкин, Трубецкой и государь искали глазами Натали; государыня Александра Фёдоровна бросала взоры скорее на посланника Геккерена, чем на своего коронованного супруга. Посланник Геккерен жадно выглядывал Александру. Лишь Екатерина, Ланский и, быть может, Александра честно увлекались теми, с кем танцевали. Священнодействовал всеобщий бальный адюльтер. Самый сильный вектор напряжения шел безусловно от Трубецкого к Натали и, возможно, уже наоборот.
* * *
А в Сибири , среди бескрайних ледяных таёжных пустынь, в глухом промёрзлом оазисе Нерчинских рудников, в тюремном бараке при мерцающем свете лучины, при полыхание дымящихся сосновых дров в чугунной печи сидели кружком бывшая княгиня Екатерина Трубецкая, ссыльнокаторжные декабристы и чудом спасшийся из мёртвых рядовой Черниговского полка Моршаков. Пять лет они ничего не слышали о бежавшем Трубецком. Кто считал, что он погиб от холода, кто от диких зверей. Катишь верила, что муж спасся. Вести о пребывании Трубецкого в Питере отсутствовали. Новая революция, долженствовавшая их освободить, всё не вспыхивала. Фёдор Моршаков решил повторить попытку Трубецкого, пешком идти в Питер и искать там диктатора. Катишь не догадывалась, что ещё один человек, новый диктатор Оболенский, не верит в гибель её мужа. Оболенский подозревал что Трубецкой спасся, но забросил всякие мысли, как- либо помочь оставшимся на каторге товарищам, предав их ещё раз.
* * *
Февральской холодной ночью спала в своей квартире на Мойке Натали. Правильные черты её изумительного лица, разгорячённые ещё волнениями ушедшего бала, расправились, утихли и составили с белой батистовой кружевной подушкой единый узор, великолепную комбинацию недеятельного выключенного из активности живого с красивым совершенным мёртвым. Верхняя половина её груди, выпроставшаяся из-под блестящего белого атласного покрывала была налита, переполнена железами не первый раз рожавшей молодой матери. Алые сосцы стояли столбиками, готовые и кормить дитя и услаждать страстный взор мужчины. Красивая женщина принадлежит всем. Знал ли поэт Пушкин сию вечную истину, сотворённую вместе с миром? Нельзя запретить другим мужчинам, пусть невенчанным с ней, не имеющим каких-либо бумаг, контрактов или протоколов, подтверждённых присутствием двух-трёх смертных людей на право обладание ею, любоваться совершенством её форм, вдыхать аромат волос и тела, благоговеть перед ней, пить сладкий мёд её взгляда, тайно или явно осматривать с головы до ног, вожделея и в душе испытывая самую сокровенную близость. Так же нельзя запретить женщине, - а всякая женщина красива, если она желанна, - состоящей в любых самых верных устных или письменных обязательствах с каким- либо определённым мужчиной, скрыто любоваться в своей голове другим мужчиной, встретившимся ей на пути, если не вчера ли сегодня, так завтра, если он хорош собой, приятен, обаятелен, сметливы, хороших манер и подаёт принципиальные надежды на защиту, опору, любовь, обожание, пусть и в наилегчайшей степени. В подобных многочисленных в жизни случаях серьёзные письменные и устные обязательства обычно оказываются ненарушенными, хотя кто знает женщину лучше её самой. Но голова, как грешит голова!
После бала в Аничковом Натали долго не могла уснуть глубоко. Одетая в длинную белую шёлковую сорочку до пят с коротким розовым бантом под шеей она встала с постели, долго бродила по спальне, т приближаясь к окну, зарисованному толстым витиеватым слоем зимних узоров и, трогая тяжёлую велюровую штору, пытаясь вглядываться в ночь, но не видела ничего, кроме газового фонаря напротив, то подходила к печи и, протягивая руки к гамбургскому кафелю, грела над камельком озябшие длинные, никогда не трудившиеся пальцы. Ногти её были лакированы и изящны. Она никогда не работала. Работа красивой женщины состоит в украшении мира, ублажении взора, составлении эстетических стандартов поведения, в катализации как отдельных мужских персоналий, так и общественных процессов в целом. На такую мудрую и важную работу не способен не один мужчина.
Чтобы уснуть. Натали Гончарова приняла пять капель опия, и скоро дурманящий тяжёлый сон свалил её в постель. Мысли смешались. Вымысел перепутался с реальностью. Она спала, она не отвечала за себя. Запреты действительности не оставляют нас и во сне. Но во сне мы честнее. Иносказания сна яснее и откровеннее, а иногда сон говорит без обиняков. Натали снилось, что она несётся в шумном озорном галопе с волшебной красоты корнетом Дантесом. Что она видит рядом, близко, его худое лицо, острые скулы, маленькие усы, прозрачно голубые уверенные умные глаза, светлые кудри вокруг высокого лба. Он француз, а французы умеют любить. Он строен, силён, молод, изящен, обходителен. Обаятелен, у него есть тайна. А как великолепно он танцует!. До сих пор она чувствует нажим его крепкой руки на своей талии. Другие пары, другие лица, государь, Геккерен, сёстры, маман, Чаадаев, этот такой смешной Ланский, кружатся, несутся спереди и сзади. Много лиц, весть двор, все знакомые пролетают мимо. Только одного лица, страшного ужасного лица эфиопа, своего мужа, она не видит. Он где-то здесь, непременно спрятался, подглядывает и грозит скучным и нравоучениями, что она мать, что она бедна, что должна быть верна и о, грешит и поныне, есть благодарна, и читает, бесконечно читает свои однообразные правильные стихи. Вроде бы в них и страсть, но уж больно где-то совсем далеко в тисках совершенной формы. Конечно он погрешил довольно в своей жизни, вероятно, грешит и поныне, есть подтверждающие тому слухи, а ей нельзя. Ничего нельзя, даже в помыслах, во сне. Но вот Дантес уже целует её. Иностранец и потомственный барон, он целует ей руки. При всех? Но идёт бал. Государь смотрит на них. Княгиня Марья Алексеевна. Что вы делаете? Ах, как щекочут его усы, как крепко рукопожатие жилистых сильных кистей. На выставку , в Париж, к Бальзаку? Но муж не отпустит меня. Мертва Натали или жива, лишь дыхание свидетельствует о жизни.
– Натали! Я сочинил новые стихи!
– Д а пошёл ты к чёрту со своими стихами!
Ей снится, или уже не снится, она открывает газа. Страшное скуластое лицо эфиопа с низким лбом и густыми баками до расплющенных губ. Такому человеку её , девятнадцатилетнюю дурёху отдала маман. Двух сестёр не выдала, младшую, самую лучшую, сунула нищему африканцу. Подавись, подавись ты своими стихами!
– Натали, ты заболела? Что с тобой?!
Эфиоп пытается поцеловать её, открывает грудь. Прикасается к плечам. Как гадко! Ему удовольствие, а ей в боли рожать детей или брать на душу грех, идя к повитухе. Нет, только не это и не сейчас.
– Голова болит! Я перейду на другую постель, В детскую.
Пошатываясь , держась за голову, Натали ушла. Эфиоп остался один с исписанным, никому ненужным листком стихов в белой ладони.
– « Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет…
Сердце в будущем живёт,
Настоящее уныло:
Всё мгновенно, всё пройдёт;
Что пройдёт, то будет мило», -
Глубокий бархатистый женский голос прочитал из-за спины Пушкина. В другой двери проходной спальни высокая, стройная, как кипарис, в сорочке жёлтого шифона до пола, с разбросанными по покатым плечам чёрными соляными кудрями стояла Екатерина. Её огромные глаза увлажнились; ночь, газовый фонарь за окном, высвечивающий аптечную вывеску, отражались в широких зрачках. Пушкин, развернувшись, он был в чёрных панталонах и белой варёного шёлка сорочке с жабо, подошёл к средней сестре Гончаровых, тронул её холодные мокрые кисти.