Русский флаг
Шрифт:
По мере того как Пастухов огибал Никольскую гору по перешейку, перед ним вырастал освещенный порт и город: "Аврора" со спущенным верхним рангоутом, "Двина", огни в окнах казарм, губернской канцелярии и беспорядочно разбросанных изб.
Петропавловск казался давным-давно знакомым, родным городом. Константин готов был усомниться в том, что он покидал сегодня город, видел Настеньку и уехал от нее, не сказав ни одного слова из тех, которыми был полон, когда гнал коня из порта на хутор Губарева.
IV
Александр Максутов умирал. Он был обречен, хотя многие, а среди них и Дмитрий, надеялись на благополучный исход. Слишком велика была потеря крови, при падении разбит позвоночник. Очевидно, затронуты и внутренние органы. Можно облегчить страдания лейтенанта наркотиками и бессильно наблюдать за тем, как слабеет его неподвижное тело и приближается к мучительной агонии.
Мровинский лежал на своей койке так тихо, что Александр забывал о его присутствии. В первую ночь инженера еще беспокоили офицеры с разрушенных береговых батарей, заходил Гаврилов, Тироль. Видимая холодность и педантичность инженера, в соединении с превосходными деловыми качествами, импонировали Тиролю. К тому же у Мровинского, как и у Тироля, почти не было друзей; приехав на "Двине" с Арбузовым и уйдя с головой в дело, он мало интересовался людьми и, казалось, не нуждался в друзьях.
Разговоры о "Смертельной" батарее раздражали Мровинского, хотя он и старался казаться равнодушным. При мысли о ней раненая нога начинала ныть сильнее обычного, высокий лоб покрывался испариной. Память, ослабевшая за несколько лет праздной жизни в Иркутске, почему-то сохранила образ большелобого сероглазого солдата, смотревшего на него укоризненно и насмешливо в тот день, когда он с Завойко впервые обходил батареи. Вспоминались подробности разговора на батарее, грубый окрик, которым он ответил на справедливые слова солдата. Жив ли солдат, выразивший простую и важную мысль: "Что невозможно и неведомо сегодня, станет возможным завтра"? Жив или погиб на "Смертельной" батарее, доказав ценою жизни свою правоту в этом споре?
Может ли он забыть об этом споре, если в одной комнате с ним лежит умирающий офицер, командир "Смертельной" батареи! У них были закрыты одни пятки... Одни пятки! Верно! А можно было бы устроить батарею иначе? В те сроки, которые были даны ему, - нет. Тогда в чем дело? Зачем он грызет себя?
А из темного угла палаты на него смотрели серые глубокие глаза солдата - он недоверчиво качал головой. И Мровинский чувствовал, что в чем-то он все-таки неправ: по крайней мере не нужно было лгать, притворяться, - люди, отстоявшие сегодня порт, заслуживают того, чтобы говорить им только правду. Теперь, они восстанавливают "Смертельную" батарею. Они хорошо знают, каково на ней во время боя. Но разве это помешает им стоять у своих орудий под неприятельским огнем? После виденного в это утро Мровинский понял, что при новой атаке "Смертельная" батарея будет не менее грозным препятствием для англо-французов, чем сегодня.
У постели Максутова дежурила Маша. Прежде Мровинский не замечал ее по своей обычной рассеянности, замкнутости. Здесь же, в палате, следя за умелыми движениями Маши, видя, сколь терпеливо исполняет она свои обязанности у постели умирающего лейтенанта, Мровинский размышлял о том, как много есть хороших людей, которых и не оценишь по-настоящему, пока не придет беда.
В первую же ночь Мровинский и Александр оказались невольными свидетелями разговора Маши с отцом. Осторожно приоткрыв дверь, управляющий аптекой окликнул Машу. В продолжение всего разговора они оставались за дверью, но вскоре заговорили так громко, что в палате слышно стало каждое слово.
– Нет, я не сделаю по-вашему, не сделаю...
– твердила Маша.
– Умоляю тебя уехать, - просил Лыткин.
– Приказываю тебе волею родителя... Если англичане ворвутся в Петропавловск после того, что случилось сегодня, они зажгут город...
– Они не одолеют нас, отец!
– возразила горячо Маша.
– Вы видели, как храбро сражались матросы!
Затем голоса сошли на шепот.
– Не невольте меня к низкой, бессмысленной жизни, - донеслось до слуха Мровинского.
– Я недолго перенесу ее и избавлю вас от хлопот...
Наступило молчание, затем хлопнула дверь, и голосов уже не было слышно.
Через час Маша возвратилась со свежими, блестевшими от долгого умывания щеками и заняла свое место у койки Максутова. Александр, несмотря на боль, повернул к ней лицо и изучал ее потускневшими глазами.
– Светает...
– проговорил Мровинский.
– Скажите, Машенька: что говорят о неприятеле? Заметно приготовление к десанту?
Маша пожала плечами.
– Не знаю. Могу сходить узнать...
– Не нужно, - Александр с трудом проглотил вязкую слюну.
– Дайте мне воды.
Маша дала ему напиться.
– Вы правы, Марья Николаевна, - сказал Александр, не сводя с нее глаз.
– Правы... Они не одолеют... Н-е-е-т!
– протянул он убежденно.
– Не одолеют, потому что у нас есть такие женщины, как вы, и... артиллеристы не побежали с батареи... Вы сказали мне правду...
Он не сказал больше ни слова на протяжении многих часов, до самого начала агонии.
Время тянулось в напряженном ожидании.
Встречаясь с Завойко, Изыльметьев неизменно говорил:
– Пора, Василий Степанович, и за рапорт садиться. Порадуйте Россию.
– Рано, - отвечал осторожный Завойко, хотя в ящике его стола уже лежало подробное донесение о событиях последней недели.
– Отобьемся еще разочек, тогда и за рапорт примусь.
– Хитрите, хитрите! Небось, не одну стопу бумаги исписали?
– Что вы! Чем хотите поклянусь!
– протестовал Завойко, но ни разу не решился произнести ложной клятвы.
Дмитрий почти не бывал у себя в комнате: в ней все напоминало об Александре. Он делил свое время между госпитальной палатой, "Авророй" и комнатой Зарудного, в которой и оставался ночевать. С Зарудным они не заговаривали об Александре: Дмитрий знал, что Зарудного и Александра разделяет нечто непримиримое, что сильнее смерти, выше предрассудков и заурядной жалости. Их ничто не помирит... Дмитрий понимал это, любил и жалел Александра и вместе с тем внутренне с каждым часом отдалялся от него, уходил к Зарудному.
Вдова Облизина, после того как она побывала на перевязочном пункте "Смертельной" батареи и наблюдала бегство неприятеля, жила исключительно в кругу военных интересов. Могучее контральто наполняло комнаты ее бревенчатой избы. Машу она называла "голубушкой" и не чаяла в ней души.
По вечерам люди, толпившиеся в порту, видели силуэт флага на Сигнальной горе, подсвеченный со стороны Тарьи малиновым закатом. Темное полотнище казалось багровым по краям, словно оно приняло на себя кровь русских солдат, павших при отражении десанта. Порт смотрел уверенно и грозно.