Русский флаг
Шрифт:
Неприятель похоронил убитых и умерших от ран на берегу Тарьинской бухты. Прайс не остался генералом без армии. Больше ста подданных ее величества, солдаты Гибралтарского полка, французские матросы легли рядом с дальновидным, предусмотрительным Дэвисом Прайсом.
Утром 27 августа петропавловцы заметили исчезновение эскадры. Все, кто был в состоянии ходить, высыпали в порт и на Сигнальную гору. Стояло хмурое осеннее утро. Свежий северный ветер разбил гладь Авачинской губы, залив играл пенистой волной.
Бегство неприятеля не вязалось с представлениями петропавловцев о чести и достоинстве военного флота. Вспоминали, что накануне англичане изрубили и пустили по ветру плашкоут, на котором был взят в плен Семен Удалой. С вечера подняли в ростры большие гребные суда, - здесь полагали, что для починки, а оказалось, что эскадра готовилась к уходу. На "Форте" подняли фока-рей, на "Президенте" - крюйс-стеньгу, и это, оказывается, не для того, чтобы свободнее маневрировать, не полагаясь на буксир. Неужели неприятель, у которого оставалось свыше двух тысяч матросов и солдат, двести двенадцать орудий и большой запас пороха, - бежал?..
Да, неприятель бежал.
Когда суда проходили мимо Дальнего маяка, унтер-офицер Яблоков дал три выстрела по эскадре. Десять дней назад он первый встретил огнем неприятеля. Но тогда в ответ на выстрелы восьмифунтовой медной пушки англичане и французы только хохотали: матросы бросились к сеткам, орали, размахивали руками и фуражками. Теперь палубы были сумрачны, безлюдны. Никто не обернулся на выстрелы унтер-офицера Яблокова, словно матросы на судах, оглушенные разгромом, не слыхали их или испугались малых ядер медной русской пушки.
Люди столпились у причала и смотрели в сторону океана. Там, за Раковым мысом, за широкими каменистыми воротами, просторный, насторожившийся мир. Пришельцы из этого мира являлись сюда без спросу, изумляясь огромности залива, добродушию и долготерпеливости жителей. Узнает ли мир теперь о воинской славе Петропавловска?
Завойко не замечал ни горестного напряжения на лице Харитины, ни досады Сунцова, ни насмешливых глаз Изыльметьева. Глаза и сердце были открыты только тем чувствам, которые наполняли его, делали это туманное утро лучшим в его жизни.
– Бежали!
– произнес он взволнованно, повернувшись к Изыльметьеву. Вдумайтесь-ка в это слово: бе-жа-ли!
– Да, ушли, не простившись. Поверите, я подозревал это.
– Уж и подозревали?
– усомнился Завойко.
– Кто советовал вам садиться за рапорт?
– Готов рапорт!
– воскликнул Завойко.
– Давно готов! Это чудо, батенька мой! Без средств, без орудий, единственно с вашей помощью, отстояли порт, не дали на поругание ни крепостного флага, ни имени своего. Иной раз и сил достаточно, пороху, пушек и всякой всячины хоть отбавляй, внимание правительства неусыпно, что ни час скачет курьер из Санкт-Петербурга, а приходится испить горькую чашу... А здесь!
– Завойко развел руками от избытка чувств.
Изыльметьев наклонился, назначая свои слова одному Завойко:
– Это наше чудо, Василий Степанович. Что живо умом и мужеством народа нашего, то спасается блистательно, где курьеры да эстафеты, там и беда.
На Бабушкином мысе показался столб бурого дыма. Это с обсервационного пункта сообщали, что неприятельская эскадра с попутным ветром на всех парусах уходит от камчатского берега. В море заметили какое-то судно, шедшее с юго-запада навстречу эскадре. Но туман помешал рассмотреть его.
Завойко не сразу оценил значение слов Изыльметьева. Только что ему казалось, что борьба окончена. Нет, не окончена. Одержана славная победа, но борьба еще не окончена. Никто не имеет права так думать.
– Пусть люди сегодня отдохнут, - сказал Завойко, оглядывая оживленную толпу.
– Завтра примемся за укрепление Петропавловска. Они будут мстить нам за свой позор.
К Н И Г А Т Р Е Т Ь Я
______________________________
ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЙ КУРЬЕР
I
Дмитрий Максутов второй месяц в дороге.
В мире своим чередом шли события: монархи и правительства ставили под ружье новые сотни тысяч людей; в Крыму неприятельские генералы гнали тьмы солдат на огонь севастопольских редутов, и мертвым не хватало места на захваченном клочке русской земли; "покоритель Петербурга" сэр Чарльз Непир поеживался от балтийского ветра и с бессильной ненавистью думал о неприступном Кронштадте; американец Кольт грузил в трюмы британских судов ружья, заказанные Россией; неутомимый Виллье, консул Соединенных Штатов на Сандвичевых островах, терпеливо втолковывал Камеамеа III все преимущества присоединения его солнечного королевства к Штатам; происходило немало и других удивительных событий, - а Дмитрий Максутов, в сопровождении Никифора Сунцова, безостановочно двигался по осенним сибирским тропам в Иркутск.
И Никифору Сунцову казалось, что из всех мировых событий главным в настоящее время является их поездка и его неусыпная служба при кожаной переметной суме, в которой хранились офицерские сабли англо-французов и свернутое знамя Гибралтарского полка. В станционных юртах, в маленьких селениях и острожках, в две-три избы, в стойбищах тунгусов Сунцов делил с Дмитрием обязанности рассказчика. Максутов беседовал со станционными смотрителями, с чиновниками, купцами; Сунцов находил благодарных слушателей среди ямщиков-якутов, поселенцев и писарей. Иногда он, тайком от лейтенанта, извлекал из кожаного мешка знамя и офицерские сабли. Трогая золоченые эфесы, якуты удивленно причмокивали, прищелкивали языками, и Сунцову ни в чем не было отказа.
Новая, привольная земля открывалась Дмитрию Максутову. Потрясения минувших недель, бессонные ночи, проведенные с Зарудным в беседах, в которых оживали видения прошлого, лица героев и мучеников 1825 года, дерзновенные, страстные речи, переходившие в осторожный шепот, - все это обострило чувства Максутова. С того часа, как из тумана Охотского моря возникли циклопические утесы Аяна и шхуна проскользнула в гранитное ущелье, ведущее к аянскому порту, он оказался в новом, непривычном мире.
Скалистый берег Аяна в дождливые осенние дни пугал своей суровой угрюмостью. Но едва затихли голоса чиновников и штаб-офицера, проводивших Максутова в дорогу, и зеленый купол местной церкви скрылся за лесом, Дмитрий Максутов ощутил безмолвное величие тысячеверстной сибирской земли.