Русский флаг
Шрифт:
Поездка Максутова усложнялась одним обстоятельством: на станциях не было свежих лошадей. На днях из Аяна в Якутск проследовало много иркутских чиновников. Они участвовали в первом сплаве по Амуру и прибыли в Аян из Де-Кастри на паровой шхуне "Восток". Они разбились на несколько отрядов, взяли лучших лошадей, заняли проводников.
Дорогой, от станционных смотрителей, Максутов узнал, что в те дни, когда неприятельская эскадра осаждала Петропавловск, шхуна "Восток" находилась в Охотском море. Офицеры рассказывали, как они, при шести пушках, на шхуне, мечтали о встрече с неприятелем, и однажды, заметив в тумане судно, уже изготовились в бою, но судно подняло американский флаг. В пути же Максутов услышал имя, которое заставило его насторожиться: Мартынов. Уж не тот ли, которому он везет пакет от Маши?
Сначала Максутов надеялся догнать пассажиров "Востока", но догнать оказалось невозможно. По ночам, когда храпели проводники и стреноженные лошади пофыркивали в темноте, воображению рисовались горные перевалы, узкие тропы среди болот, таежная дорога, мелкие реки и овраги, версты и версты, лежавшие между ним и партиями иркутских чиновников. Только глубокой ночью, уходя с головой в оленью полость и засыпая, Максутов думал о том, что и те, ушедшие вперед, спят где-нибудь в дорожной юрте, со стенами из вертикально поставленных бревен.
Дорога тянулась бесконечно. Поднималась на горные, едва проходимые зимой перевалы, на высокие сопки, откуда на десятки верст виднелся осенний лес; петляла по тайге, уходила в многоверстные болота, стлалась неприметно по бурой тундре, спешила, изгибаясь, к человеческому жилью.
Даже в тайге Максутова не покидало ощущение необъятности этой земли. Деревья обступали дорогу, по сторонам в ста шагах от нее темные стволы вставали сплошной стеной, и тишина сибирского леса и тесный, непроглядный его строй отвечали громадности края, непривычным для всех, пожалуй кроме моряка, масштабам. Дмитрий Максутов испытывал все неудобства неустроенного пути: глотал дым в станционных избах, мерз в дороге по утрам, досадуя, что заставил ямщика тронуться досветла, выжимал у костров одежду, промокшую на болотах, изнемогал от многочасовых переходов верхом, - и все же, очарованный сибирской землей, обласканный людьми, забывал о дорожных невзгодах.
Максутов неуклонно продвигался вперед. И уже новой, важной, исполненной особого смысла казалась ему дорога на Якутск, с задушевными беседами у переправ, с послушными, голодными чиновниками, которых несчастный случай загнал на край света, с добродушными, трудолюбивыми якутами, доверчивыми слушателями, дорога со всей ее бедностью, радушием и суровостью.
Кроме военных трофеев, зимней одежды и провизии, с Максутовым был еще драгоценный груз - он вез большую почту. Почтмейстер, возвратившийся в Петропавловск вскоре после ухода эскадры, возненавидел Дмитрия Максутова за то, что тот добровольно взял на себя обязанность почтового курьера и набил два мешка пакетами, не заботясь об их надлежащем оформлении. Никогда еще почта не была так велика, и она прошла мимо рук почтмейстера. В голове Трапезникова зрел грозный рапорт: он докажет опасность такого своеволия, нарисует гибельные последствия подобных бунтовщических затей, помогающих крамольникам скрывать свои мысли от бдительности цензуры.
Многие обрадовались возможности отправить письма с верным человеком. Письма Зарудного к Якушкину и Свербееву да и некоторые другие были бы много тоньше и скупее, если бы им надлежало пройти через руки Трапезникова. Просвещенный Муравьев желал знать, что думают в его "княжестве" - Восточной Сибири, и смотрел сквозь пальцы на то, что частные письма подолгу залеживаются в Иркутске и доставляются адресатам с попорченной печатью.
К рапорту Завойко был приложен список убитых аврорцев и нижних чинов камчатского флотского экипажа.
Список попадет в Адмиралтейство, будет опубликован в газетах, которых крестьяне, отдавшие своих сыновей во флот, не читают.
Известие о смерти Александра Дмитрий Максутов привезет сам.
Изыльметьев напоследок тоже дал ему письмо.
– Прошу вас, Дмитрий Петрович, коли представится возможность, передать в собственные руки, если это не Очень затруднит вас. Изыльметьев просил неуверенно, почти застенчиво.
– Я не сомневаюсь, что вы повезете донесение в Петербург. Генерал Муравьев не откажет в этом Василию Степановичу. Попадете в мой дом - расскажите обо всем. Я пищу мало, коротко. Да и нечего писать. Поглядите, что там у них, как живут. Скажете, и я скучаю, да, видимо, по обстоятельствам времени, придется зимовать в Петропавловске. Прощайте. Счастливого вам пути!
У матери Пастухова нужно побывать во что бы то ни стало. Мичман просил согласия на обручение с Настенькой. Он хвалил Настю в самых восторженных и преувеличенных выражениях, на какие только способна любовь. Мать испугается этого потока слов. Она решит: если любовь Константина так велика, значит, она ослепила его, значит, нельзя верить ни одному его слову, сказанному как бы в горячечном бреду. Дмитрий сам поговорит с матерью Пастухова. Он ей расскажет и о сыне и о Насте, все обрисует в таком виде, что матери останется только всплакнуть, вздохнуть и согласиться. Уж он-то умеет обращаться с простодушными, милыми старушками, которые дремлют у окна со спицами в руках и съехавшими на нос очками! Он похвалит ее соления; пробуя наливку, закроет от блаженства глаза, вставит кстати фразу о ветреной молодости, - глядишь, и сердце старушки в плену. Лучшего посланца Пастухов и выбрать не мог...
Плавание по Лене заставило Максутова забыть о всех мелких неудобствах и превратностях жизни. Был конец октября, - леса на берегах Лены то пылали багряным пожаром, то угрюмо темнели, врезаясь в серое небо острыми вершинами елей. Могучий разлив Лены у Якутска, Олекминска и до Березовской, крутые каменистые "щеки", в которых ворочалась и бурлила река, высокие якутские могильники, волнистые пласты красного песчаника, тишина и редкие встречные баржи - все это настраивало Максутова на поэтический лад и заслоняло недавние события.
В начале ноября, миновав несколько больших бурятских селений, расположенных вокруг буддийских монастырей - дацанов, Дмитрий Максутов достиг Иркутска.
У городских ворот стоял массивный каменный крест.
Крест был очень старый. Может быть, еще Хабаров и Поярков снимали перед ним меховые шапки, отправляясь в неведомый путь.
Дмитрий мельком взглянул на него из почтового возка.
II
Взаимная неприязнь на эскадре достигла предела.
Соединенной эскадрой ее можно было назвать лишь в насмешку. Суда разделяли не только кабельтовы пенистых вод, но и свинцовая стена взаимного недоброжелательства.
Никольсон считал виновником поражения Депуанта. Депуант во всем винил англичан.
Припадки ярости сменялись у адмирала полным штилем, - слабый, опустошенный, он полулежал в своей каюте и говорил Никольсону в лицо все, что думал о нем и об английском флоте. На это уходил остаток энергии.
Адмирал решил отвести французские суда в Сан-Франциско. Бессонными ночами, когда жизнь казалась безрадостной, конченой, он повторял про себя слова, которые приходили в голову его матросам еще на Никольской горе: "Да поможет мне святой Франциск!"