Русский флаг
Шрифт:
Это сообщение было сделано неожиданным тоном светского болтуна и повесы.
После Свербеева осталось какое-то неопределенное ощущение. Холодный ум, неприятная настороженность, назойливые славословия дому княгини Трубецкой и желание казаться старше своего возраста.
Мартынов называл его "зятем Трубецких". Видимо, он относился к Свербееву сдержанно. После ухода чиновника дипломатической службы переменилась атмосфера в комнате Мартынова, чем-то напоминавшей обиталище Зарудного. Мартынов повеселел. Живее зазвенели чарки, теснее, уютнее стало
Якушкина есаул любил, но относился к нему несколько покровительственно и даже иронически, как деятельный, живой человек может относиться к мечтательному и медлительному другу. Каждый из них хорошо знал мысли другого, его странности и слабости. Именно таким людям простым, доброжелательным, свободно высказывавшим свои радикальные взгляды на общественное устройство России, - хотелось Максутову рассказать о том, чем стал для него Петропавловск-на-Камчатке и как изменится отныне вся его жизнь. Мартынов внимательно слушал Максутова, и после каждой выпитой рюмки удивленно и смешно потряхивал большой вихрастой головой.
Дмитрий рассказал Мартынову о своем разговоре с помощником правителя канцелярии. Есаул только рассмеялся:
– Если Муравьев и недолюбливает меня, то его он презирает. Взяточник. Сквалыга. Совершеннейшая мизерия.
– Однако ж держится он прочно, - вставил Якушкин.
– Как прыщ на спине! Держится, пока не слишком тревожит.
Взяв в руки гитару, есаул пропел хрипловатым голосом на мотив лермонтовской колыбельной:
Тих и кроток, как овечка,
И крепонек лбом,
До хорошего местечка
Доползешь ужом
И охулки не положишь
На руку свою.
Спи, покуда красть не можешь!
Баюшки-баю.
Якушкин попробовал было отобрать гитару у Мартынова, но тот только грозно нахмурился на него и продолжал:
Купишь дом многоэтажный,
Схватишь крупный чин,
И вдруг станешь барин важный,
Русский дворянин.
Заживешь - и мирно, ясно
Кончишь жизнь свою...
Спи, чиновник мой прекрасный!
Баюшки-баю.
Вячеслав Якушкин укоризненно смотрел на друга, пока тот пел знаменитые, строжайше запрещенные цензурой некрасовские строфы, а дождавшись конца, сразу же перевел разговор на другое.
– Как вам показался наш Николай Николаевич?
– спросил он у Максутова.
– Признаюсь, господа, - помялся Дмитрий, - я нахожусь в затруднительном положении. Муравьев - человек не простой...
Мартынов присвистнул:
– Сложная штучка, но не настолько, чтобы при некотором уме не разобраться в его мудреном механизме.
Нетерпеливым жестом Якушкин отодвинул от себя тарелку остывших пельменей, надулся.
– Муравьев прекрасно владеет пером...
– начал было он.
– А розгой - и того лучше!
– съязвил Мартынов, наблюдая исподлобья за другом.
– Он умен, светски образован, - продолжал Якушкин, ожесточаясь.
– Боек, - вторил ему есаул.
Дмитрий решил, что они не впервые спорят об этом. Это чувствовалось по тому, как быстро собрались
– Вздорное, пустое критиканство!
– протестовал Якушкин, поматывая непомерно большой, в темно-русых волосах головой.
– Образ мыслей Муравьева достаточно хорошо известен. Не он ли один из первых предложил государю упразднить крепостное право?
– Узрев в этом экономические выгоды России?
– не сдавался есаул. Только выгоды! Если вам угодно знать, Николай Николаевич, не жалующий купцов и откупщиков, по естеству своему первый откупщик и промышленник империи.
– Неправда!
– горячился Якушкин.
– Он смягчил участь ссыльных, героев четырнадцатого декабря...
– Чтобы Россия аплодировала ему!
– гремел Мартынов.
– Для того, что ты зовешь смягчением участи, Муравьеву не нужно было пошевелить и мизинцем. А польза велика: нынче его славословят все доверчивые юнцы: "Ах, Муравьев смягчил! Муравьев дозволил!" Полно тебе назад глядеть. Нынче новые времена, и у голубых мундиров* заботы не о героях Сенатской площади. Муравьев это отлично понимает.
_______________
* Жандармерия.
– Алеша! Алеша!
– с болью и сожалением твердил Якушкин, которому недоставало сил бороться со страстной убежденностью Мартынова.
– Не приведет это к добру...
– Я не ищу добра для себя, друг мой, - ответил Мартынов мягко.
Максутов устроился в теплом, уютном углу под олеографией "Осада Туртукая" и любовался Мартыновым. Он был рад случаю, который свел их здесь, вспоминал немногие, полные детского преклонения слова Маши о Мартынове и с сожалением думал, что такой человек, как Мартынов, не сможет принести ей семейного счастья. "Натуральный холостяк, - думал Дмитрий. Своенравный, азартный... Такого не засадишь в домашнюю клетку..."
Между тем Якушкин, подкупленный мягкостью последних слов Мартынова, приободрился.
– Алексей не хуже моего знает, как трудно приходится Муравьеву, обратился он к Максутову.
– Вечные интриги петербургских завистников, доносы Горного департамента, унизительные клеветы... А здесь не легче: своевластие золотопромышленников, косность имущего класса, предрассудки, нищета... Муравьеву приходится лавировать, колебаться...
Мартынов встрепенулся и горячо принялся за прежнее:
– Он колеблется между желанием скрутить всех в бараний рог и стремлением прослыть свободомыслящим!
Спор разгорелся с новой силой. Якушкин ссылался на целесообразные государственные акты Муравьева, на создание Камчатской области, на поддержку Невельского, организацию сибирской флотилии, на то, что Муравьев охотно окружал себя людьми, близкими к декабристам - с ним, кроме Свербеева и Якушкина, работали Бибиков, Беклемищев, - и не мешал им поддерживать частную переписку со ссыльными. Мартынов, не отрицая известных фактов, в простых, насмешливых словах вскрывал их истинный смысл, и гуманные деяния Муравьева тускнели.