Русский флаг
Шрифт:
Губарев прихлопнул дверь ногой и кинулся к Харитине.
– Не мучь меня, ты...
– хрипел он, стискивая девушку сильными руками.
– Слышь, касатка...
Харитина высвободила руку и вцепилась в лицо Губарева.
– А-а-а!
– злобно вскричал он, отступая от нее.
– Матросская подстилка! В ногах валяться будешь, да поздно... Ты!..
И в это время за стеной заскрипели дощатые нары и послышался недовольный старушечий голос:
– Да будет тебе озоровать-то, Харитина!..
– Собака ты, барин, - прошептала Харитина, едва сдерживая рыдания. Пес гнилой... Уйди!..
Губарев грязно выругался и, распахнув дверь, исчез в темноте.
Рассвет выдался холодный, предвещая близкие заморозки. Временами вместе с резкими порывами ветра портовые постройки и людей обдавало колючим, не летним дождем. До подъема флага оставалось три часа. Городок, утомленный дневными трудами, крепко спал.
Удалой сидел под парусиновым навесом, укрывавшим от дождя его и четырех спутников - квартирмейстера Усева, старого матроса Киселева и аврорцев Зыбина и Ехлакова.
В горах, вероятно, шел непрерывный дождь. Небольшие ручьи, обычно лениво бежавшие через город к внутреннему рейду, теперь шумели и резво катили к морю гальку.
Матросы попыхивали трубками, слушая Усова, который возглавлял экспедицию. Квартирмейстер думал не о кирпичах, а о жене с двумя малолетними сыновьями, которые гостили у свекрови в Тарьинской бухте.
Фамилия Усов на редкость соответствовала его внешности, - усы, заостренные на концах, со множеством подусников, были самой выразительной приметой на спокойном лице, добром и пребывающем в постоянном довольстве. Квартирмейстер поминутно подкручивал молодецкие усы и с удовольствием рассказывал бобылям о жене и сыновьях, которые "точь-в-точь я, только что усов недостает".
– Верно, служивые, - говорил он, высовываясь из-под навеса и не замечая, что на него падает дождь, - приду другой раз домой поздно, зажгу плошку - на столе ужин собран. А мои спят! Клавдия дышит ровно, неслышно, наследники на медвежьей шкуре разметались. Эх, ровно ангелы по избе летают! Сядешь за стол, подопрешь голову руками и глядишь, глядишь...
– Беспечальным сон сладок, - серьезно сказал Удалой.
Он все посматривал на серевшие вдалеке постройки, ожидая появления Губарева. Но торопить Усова боялся. Усов чужой человек, расскажи такому все - не возьмет на плашкоут. Странное спокойствие овладело Удалым.
– Сладок, - поддержал его Зыбин, пожилой низкорослый матрос с заметной проседью.
Он дослуживал срок и много думал о том, возвратиться ли в родные места, где уже не осталось близких людей, или поселиться где-нибудь в обетованной сибирской земле.
Ехлаков, матрос помоложе, сохранял полную невозмутимость: глаза этого бронзоволицего скуластого человека были неподвижно устремлены на серый в утреннем тумане корпус "Авроры".
Усов убеждал, что матросы, которым вышел срок службы, должны селиться на Камчатке. Щедрая, хорошая земля!
Ехлаков подмигнул матросам:
– Поучись у доброго человека - научит, как воду решетом носить!
Насмешка подстегнула Усова.
– Суши весла!
– закричал он.
– А что ты, окромя своего фрегата, знаешь?
– Усов на мгновение задумался.
– Возьмите к примеру медведя...
– Ну-у?
– полюбопытствовал Зыбин.
– Обыкновенное животное?
– Известное дело, - подтвердил Зыбин, - зверь ленивый, добрый.
– На Камчатке медведь - дорожный строитель и рыболов, другого не сыщешь.
– Заметив недоверие на лицах слушателей, Усов продолжал с жаром: Залезет в воду на задних лапах, а передние протянет, как нищий на паперти. И сидит. Только услышит между лапами лосося - сразу хлоп! Рыбина в лапах бьется, а он ее, подлец, знай разделывает. Если случится рыбный год только головы и ест, мозгами лакомится, а мясо бросает... Или идешь лесом, в зарослях стланика, ни пути ни дороги, хоть топор доставай, пробивай колючую стену. И вдруг медвежья тропа, ровная, утрамбованная, широкая такая, что и на коне проедешь. Трава на ней повырвана, все аккуратно, человек лучше не сделает.
– Без пользы дорога, - заметил скептически Зыбин, - на коне в берлогу не заедешь.
– Не-е, - возразил Усов, - медвежья тропа ведет к перевалам, к речному броду, обходит скалы и пропасти. Медвежья тропа по всей Камчатке идет и умного человека всегда к цели выведет.
От медведей Усов перешел к морским львам и нерпам, поражая матросов подробностями их жизни, рассказами о том, как защищают самцы самок и детенышей.
Но вот плашкоут готов к отплытию, и матросы двинулись к берегу. Удалой брел устало, глубоко вдыхая влажный, морской воздух.
В нескольких саженях от воды Удалого окликнули. От поселка бежала, догоняя его, Харитина. Семен остановился, небрежно опираясь о перевернутую шлюпку, вытащенную на берег для ремонта.
Харитина подошла запыхавшись, с раскрасневшимися щеками, с прядями волос, выбившимися из-под теплого платка. Руки девушки крепко прижаты к груди, словно сдерживают сердце.
– Здравствуйте!
– Он поклонился девушке так, словно ничего и не случилось этой ночью.
Харитина одной рукой отвернула платок на груди и, достав плоский хлебец, протянула его Удалому.
– Скорее расстегни бушлат. Вот так. Спрячь...
Харитина сунула ему за пазуху хлеб. Хлеб горячий, недавно испеченный.
– Спасибо, - Семен чувствовал, как ласкающее тепло растекается по всему телу.
– Сеня, - проговорила девушка дрожащим голосом, - Сеня! Непутевый ты мой матросик...
– Бросив украдкой взгляд на людей, копошившихся на плашкоуте, она обвила шею Семена мягкими, теплыми руками и крепко поцеловала.
– Голубь мой сизокрылый, - прошептала Харитина и отступила на шаг от Удалого, обеими руками прижимавшего хлеб к груди.
– Се-ем-ен!
– позвали его с плашкоута.
Харитина снова бросилась к Удалому и обняла с громким, глубоким, как дыхание, стоном:
– Не отдам я тебя, Сеня, чуешь? И смерти не отдам. Умру - не отдам, повторяла она сквозь слезы.
Харитина долго стояла в порту. Маленький парус обогнул громаду фрегата, вышел из внутренней бухты и сверкнул в первых лучах солнца, прежде чем скрыться за Сигнальным мысом.
Полицмейстер не мешкал. Поутру, заклеив пластырем исцарапанную щеку, он явился с рапортом к Завойко, доставив и вещественные доказательства мундир с сорванным погоном и матросскую трубку. Объяснил, что встретил ночью пьяного матроса, пытался урезонить, но тот начал драться и бежал. Место происшествия назвал приблизительно: на окраине, у Петровской горы. Завойко выговорил полицмейстеру за то, что тот идет в обход без казаков караульной службы, и дал незамедлительный ход делу.