Русский Харбин
Шрифт:
В 1939 году для работы с русской молодежью, чему японское командование придавало особое значение, была учреждена Российская эмигрантская организация молодежи Кио-Ва-Кай. Японская военная администрация в Харбине была убеждена в том, что перед белой эмиграцией стоят особые задачи, которые она должна решать только через организацию Кио-Ва-Кай. Что же это были за задачи, и каким виделось их решение японским хозяевам русской эмигрантской общественности? Во-первых, политический характер российской эмиграции определялся ее антикоммунистической платформой, а во-вторых, историческая миссия этой эмиграции в Восточной Азии заключалась в «установлении духовной и действительной связи между ее народами и народами Великой Восточно-Азиатской сферы для совместного процветания и благополучия». Однако, несмотря на все декларативные усилия японских властей придать им привлекательность, идеи находили слабую поддержку среди российского населения Маньчжурии и харбинских интеллектуалов. Об этом ярко свидетельствуют не только воспоминания современников той поры, но и сам факт того, что должности во всех этих многочисленных организациях, созданных японцами, занимали одни и те же, знакомые харбинскому обывателю лица. Это были, как правило, функционеры БРЭМ, фашистской партии, Дальневосточного союза казаков — генералы В. А. Кислицын, А. П. Бакшеев, Л. Ф. Власьевский, К. В. Родзаевский. В июле 1940 года, при поддержке японской администрации, были открыты высшие курсы под названием Кио-Ва-Кай для русской молодежи.
Намеченные для выполнения особо серьезных заданий агенты обучались в строго законспирированных школах. Другие проходили особые курсы при обществе Кио-Ва-Кай в Харбине, где преподавателями были такие специалисты по русским делам и ведению разведки, как генерал Кисабуро Андо. Из русских преподавателей в школе был генерал от инфантерии В. А. Кислицын. В декабре 1936 года в харбинской прессе была опубликована «Декларация Кио-Ва-Кай о борьбе с Коминтерном». В полном соответствии с декларацией в Харбине проводились регулярные мероприятия: конкурсы на лучшие антикоммунистические лозунги и плакаты, разнообразные собрания протеста против деятельности Коминтерна в Восточном полушарии, недели публичного разоблачения коммунизма и прочий, как сказали бы сегодня, «политический пиар».
Отношение к Советскому Союзу правых харбинских политических организаций лучше всего характеризовалось следующими фактами. Начало германосоветской войны совпало с заявлением двух эмигрантских организаций — «Союза монархистов» и «Союза русских военных инвалидов в Шанхае» — о своей готовности сражаться на стороне Германии. Их декларации были поддержаны единомышленниками и в Харбине. Русские харбинцы, по примеру своих сотоварищей, проживавших в Западной Европе, также разделились на «пораженцев» и «оборонцев», причем последних, желавших победы СССР, оказалось значительно больше. Немалую роль в значительном увеличении в Харбине числа симпатизирующих борьбе с Германией людей сыграл «Союз возвращения на Родину», действовавший и в Шанхае, и в Харбине еще с конца тридцатых годов. Его активисты горячо убеждали представителей старой части русской диаспоры в необходимости возвращения в Россию и участия в великих стройках социализма делом и словом. В особенности это касалось специалистов-железнодорожников, квалифицированных инженеров, нужда в которых все равно оставалась и в сравнительно благополучном по этой части СССР. Хотя некоторая часть харбинцев стала активно сотрудничать с японскими властями, отношение к ним в русской среде было, как правило, весьма сдержанным. Просоветская газета «Родина», которая сменила с лета 1941 года свое название на иное — «Новая жизнь», — из номера в номер без устали пропагандировала преимущества советского строя среди читателей. Вот почему, говоря о рядовых эмигрантах, можно сказать, что большинство из них искренне приветствовало приход Красной армии в Маньчжурию. Делалось это ими без особых мыслей относительно собственного будущего в условиях «победившего социализма».
В это же время в эмигрантских кругах, даже среди бывших кадровых военных императорской армии, исподволь стали появляться и «оборонческие» настроения. Русское население Харбина часто с большим трудом получало правдивую информацию о положении дел на советско-германском фронте, так как за слушание передач советских радиостанций русские люди бесследно исчезали в застенках японской военной разведки. И все же некоторые харбинцы пытались при помощи коротковолновых приемников, сконструированных из разных нехитрых приспособлений, получать хотя бы какие-нибудь новости с фронтов. В феврале 1945 года советскими пропагандистами из Хабаровска было организовано вещание на Харбин и Маньчжурию некой подпольной эмигрантской радиостанции, находившейся якобы в Харбине. В передачах принимал участие советский писатель, сам бывший харбинский эмигрант Всеволод Никанорович Иванов, который с азартом рассказывал о достижениях советской власти в России, сочетая истории о благоденствии русского народа под властью советского Политбюро с призывами к эмигрантам возвращаться в лоно матери-родины. Его взволнованный высокий голос призывал «заблудших овец» эмиграции к покаянию и дружной работе на благо России. Слушатели тех лет уверяли, что, несмотря на очевидную лживость некоторых утверждений, произносимых Ивановым, о безоблачном будущем приехавших в Союз эмигрантов, в какое-то благополучие просто хотелось поверить, в особенности после всех перенесенных притеснений и обид, сначала от китайской администрации, а в последние годы — от жестокостей японцев. Средний харбинец, не отягощенный лишними знаниями о жизни в СССР, вспоминал, если позволял возраст, тихие уголки родных русских мест, воображая идиллию русской жизни, казавшейся буквально райской на фоне неспокойных лет, проведенных на чужбине. И невольно в новых разговорах при свечах, если в городе гасло электричество из-за взорванной китайскими повстанцами подстанции или наступал комендантский час, харбинцы предавались мечтаниям о том, как славно заживут в России, пусть и при коммунистах, но «ведь все равно русские же они люди! — авось хуже, чем при японцах, не будет»…
Сведения об относительно реальном положении дел на фронте поступали к русским эмигрантам и от тех советских людей, которые служили в штате советского генерального консульства, и странной категории «не выехавших советских граждан». Из Харбина эта информация текла дальше, вдоль по линии КВЖД. Эмигрантская пресса в Маньчжурии, естественно, находилась под жесточайшим контролем японской военной цензуры. Дело порой доходило до курьезов, когда знаменитый эмигрантский «Рубеж» вплоть до 25 июля 1945 года помещал статьи о победах японской армии. Последний из номеров «Рубежа», вышедший в августе 1945 года, содержал статьи, написанные в лучших традициях советского агитпропа, о выполнении «великих задач, стоящих перед Квантунской армией и правительством Маньчжоу-Ди-Го». Успех захвата города советскими войсками был обусловлен и тем, что советское генеральное консульство создало в Харбине штаб обороны под руководством своего сотрудника Н. В. Дрожжина, в который входило до 3 тысяч русских. Из них лишь 240 были советскими гражданами, а все остальные 2760 — русскими эмигрантами. Русская молодежь в Харбине разоружила японские воинские части Маньчжоу-Ди-Го и поставила перед собой задачу сохранить в неприкосновенности все городские жизнено-важные коммуникации до прихода советских войск. По многим воспоминаниям участников тех бурных событий, русские жители Маньчжурии оказывали всевозможное содействие советским солдатам. Это было и в Харбине, и в других крупных городах — Чанчуне, Мукдене, Дальнем и на множестве маленьких станций КВЖД. За это после окончания Второй мировой войны, согласно указам Президиума Верховного Совета СССР, определенной части эмигрантов было предоставлено право получения советского гражданства. Это право получали лица, состоявшие к 7 ноября 1917 года подданными бывшей Российской империи, а также лица, утратившие по каким-то уважительным причинам советское гражданство, и их дети. В первую очередь оно распространялось на эмигрантов, которые в описываемое время проживали в Маньчжурии, в провинции Синьцзян, в Шанхае и Тяньзине.
Обманутые и наивные харбинские обыватели, собравшиеся возвращаться на родину, не раздумывая, вывозили с собой целые библиотеки, собранные двумя поколениями горожан, в надежде на то, что в послевоенной России печатное слово будет неприкосновенно и свободно, а оттого стремились вывезти большое количество эмигрантских изданий, собственных рукописей и даже архивы. Протоиерей о. Михаил Ардов сообщает такую подробность, касающуюся одного из первых эшелонов возвращенцев, пересекавшего китайско-российскую границу в самом начале 1946 года, услышанную им от непосредственного свидетеля произошедших затем событий. Пассажирские вагоны с репатриантами едва пересекли границу, как паровоз втащил их на один из запасных путей приграничной советской станции. Радость на лицах возвращавшихся в Отечество свое харбинцев, смотревших во все глаза в окна, постепенно сменилась нараставшим изумлением. Вдоль вагонов было выставлено плотное оцепление из солдат. На соседнем пути стояли, видимо, заранее пригнанные «теплушки». В вагоны поднялись офицеры МГБ и, проходя вдоль купе, просили прибывших приготовить свои книги для проверки перед ввозом их на территорию СССР на предмет соответствия нормам, предъявлявшимся к книгам, ввозимым из-за границы. Следом за офицерами, в вагоны вошли солдаты, собиравшие вносимые в коридор книги в холщовые мешки. Пройдя весь состав, эта первая часть проверяющих лиц сгрузила мешки на землю, а затем изумленные харбинцы вдруг увидели, как солдаты поволокли изъятое к железнодорожному рву на противоположной стороне. Еще большее удивление и даже возмущение вызвали действия солдат, бесцеремонно вытряхивавших любимые книги из мешков в ров, но возмущение достигло своего накала, когда подошедшие солдаты стали обливать бензином книги, лежавшие во рву. Послышались возмущенные крики «Это произвол!» и «Мы будем жаловаться!», но бедные возвращенцы не знали, что за расправой с книгами последует расправа и с их человеческими и гражданскими правами. Поднявшиеся в вагоны солдаты войск МГБ приказали, захватив только самое нужное, выходить из пассажирских вагонов и строиться возле стоявшего напротив состава с теплушками. После небольшой переклички недавним угнетенным японцами, но относительно свободным людям, пришлось забираться в товарные вагоны, конечным пунктом назначения которых были фильтрационные пункты, откуда большинство приехавших начали свою одиссею по обширной сети советских концентрационных лагерей.
Глава десятая
Русские некрополи Харбина
За полвека русского присутствия в Северо-Восточном Китае город обзавелся многими памятниками культуры. И не в последнюю очередь к ним можно отнести немногочисленные русские некрополи, безжалостно выкорчеванные в эпоху «культурной революции» усилиями китайцев «нового поколения». Именно они, одурманенные обещаниями местного партийного руководства «неизбежно грядущего коммунизма», отравленные безверием, и не в последнюю очередь воодушевленные чисто ксенофобскими настроениями, умело используемые китайскими политиканами середины прошлого века, стали основным орудием уничтожения памятников русской культуры в Харбине. Судить о многообразии воздвигнутых памятников и их художественной ценности мы можем лишь по скудным воспоминаниям и пересказам лиц третьего поколения беженцев из Китая, да некоторым фотоматериалам, недавно опубликованным в Австралии и призванным дать самое общее представление непосвященному человеку о культуре эмигрантских захоронений в прежнем Харбине. Судить обо всем многообразии навсегда утраченного для потомков наследия в полной мере пока не представляется возможным, однако наличествующие фрагментарные упоминания и фотографии русских погостов говорят о безусловной преемственности православных традиций, помноженных на консерватизм духовного уклада жизни проживавших на территории Маньчжурии православных, лютеранских и иудейских семейств. В Харбине, в центре Нового города, располагалось некогда Старое кладбище, разбитое там для упокоения первого поколения градостроителей и воинов, «на поле брани живот свой положивших». В ту пору, когда кладбище лишь только начиналось, оно находилось на тогдашней городской окраине, но в ходе быстрого городского строительства в скором времени «переместилось» почти что в центр, оказавшись в двухтрех кварталах от Большого проспекта. Любой желающий мог добраться туда на автобусе или трамвае. По описанию старожилов, некрополь отличался особым свойством сообщать торжественную тишину каждому входящему, несмотря на то, что за воротами его кипела самая что ни на есть бурная жизнь мегаполиса. В 1920-е годы при кладбище проживал его главный смотритель — есаул Забайкальского казачьего войска Иван Федорович Павлевский, прибывший в Харбин с чинами охранной стражи в начале XX века, в 1900 году. За четверть века, проведенного в Северо-восточном Китае, этот некогда чернобородый богатырь в стянутой «в рюмочку» черкеске превратился в седоусого старика, бессменно стоявшего на своем посту, исправно наблюдающего за последним пристанищем первых переселенцев. Вблизи ограды, выходившей на Большой проспект, ревнителями русской славы был воздвигнут разрушенный ныне величественный гранитный крест, на коем славянской вязью начертаны были следующие слова: «На этом старом железнодорожном кладбище нашли вечное упокоение многие из первых деятелей по постройке и охране КВЖД. 12 июля 1920 года в день 20-летия отбития атаки боксеров на Харбин воздвигнут крест сей в молитвенную память об этих отважных пионерах русского культурного дела и да сохранятся их могилы в неприкосновенности на вечные времена. Да стоит сей крест незыблемо и да напоминает о почивших носителях русской культуры».
На протяжении ряда лет, до того как в 1930 году на Старом кладбище был воздвигнут храм Покрова Пресвятой Богородицы, ежегодно в день памяти отбитой атаки китайских повстанцев на кладбище собирались все те, чьи родные и близкие были среди первых строителей и защитников города. С течением лет мест на Старом кладбище становилось все меньше, и городские власти приняли решение о закрытии, оставив незначительные участки для особо известных горожан и старожилов Харбина. В 1944 году, незадолго до прихода советских войск, на Старом кладбище был захоронен герой обороны Порт-Артур, генерал-майор П. П. Кравченко, скончавшийся в возрасте 67 лет. В Русско-японской войне он отличился в должности командира роты, проведя в крепости все время ее осады и зарекомендовав себя участием во главе своей роты в бесстрашной атаке на Высокой горе. Среди упокоившихся знаменитых горожан на Старом кладбище можно отметить захоронение первого полицмейстера Харбина поручика М. Л. Казаркина. Особое место занимали могилы военачальников — командира сотни Охранной стражи войскового старшины Всевеликого войска Донского В. М. Гладкова, командира 2-й бригады II кавалерийской дивизии генерал-майора Чевакинского, Генерального штаба генерал-майора Н. В. Лебедева, командира Саперного батальона Я. И. Васильева и начальника штаба Заамурского военного округа А. М. Баранова.
В одном из приделов кладбища в 1907 году был возведен и костел Св. Станислава, являвшийся превосходным образцом готической архитектуры, с традиционными статуями святых, расположенными во внутренних нишах костела, и канонически точно воссозданными алтарями западноевропейских католических храмов. К 1923 году на Старом кладбище оставалось 1743 могилы, а также участок с безымянными захоронениями. «Имена их Ты, Господи, веси». Под новые захоронения в 1902 году в черте города было выделено место, сразу же получившее название Нового кладбища, называвшееся впоследствии Успенским, в честь воздвигнутого на нем храма Успения Пресвятой Богородицы. Закладка храма произошла 29 июня 1907 года, а освящен он был 22 ноября 1908 года. По части известности захороненных на нем людей это кладбище гармонично дополняло Старое. Священник о. Иоанн Сторожев, в последний раз причащавший семью государя императора Николая II, нашел свой последний приют именно на нем.
Еще в дни своей земной жизни в Харбине о. Иоанн принял у себя знаменитого следователя Соколова, продолжавшего опрос свидетелей убийства царской семьи после того, как был вынужден покинуть Россию. Иоанн Владимирович Сторожев происходил из купеческой семьи Нижегородской губернии, и родился в Арзамасе. В раннем детстве, после безвременной кончины своего отца, был перевезен матерью в Дивеевский монастырь, основанный преподобным Серафимом Саровским, однако в первые годы своей сознательной жизни избрал для себя путь гражданской службы, окончив сначала Дворянский институт в Нижнем Новгороде, а затем юридический факультет Киевского университета. По окончании служил по судебному ведомству, затем, утомившись чиновной жизнью, накануне собственного назначения на прокурорский пост вышел в отставку и перешел в сословие присяжных поверенных. На этой ниве он снискал себе славу и стал одним из наиболее успешных адвокатов на Урале, однако и здесь не пошел по проторенному пути, будучи рукоположенным правящим архиереем в священный сан в Екатеринбурге в сентябре 1912 года. Российская империя находилась уже накануне своей трагической гибели. Переход из либерального стана присяжных поверенных в консервативный и отчасти «правый» лагерь православного духовенства словно бы не явился для будущего пастыря существенной переменой в жизни, ибо и на новом поприще он стал быстро составлять новую, на сей раз «духовную» карьеру. Начав епархиальным миссионером, умеющим найти общий язык и верно донести слово до самых разнообразных представителей народонаселения Урала, о. Иоанн получает место настоятеля Ирбитского собора, а вскоре и Екатеринбургского в одноименном городе. В сущем сане и застала о. Иоанна беспощадная волна гражданской смуты, и когда в город пришли большевики, он продолжал служить, и именно к нему, по настоянию коменданта «Дома особого назначения» Янкеля Юровского, был послан солдат для того, чтобы пригласить православного священника провести последнюю, как оказалось, службу для находящейся под арестом императорской семьи. Так как политические воззрения о. Иоанна нам неведомы, можно предположить, что отказываться от приглашения он более не стал по причине пастырского долга своего, нежели чем в силу наличия верноподданнических чувств. Отказ в просьбе всесильного екатеринбургского чекиста мог оказаться причиной бессудного убийства отказавшегося священника, случаем, которым не было числа в годы Гражданской войны. Так или иначе, собравшись и оповестив об этом своего дьякона, о. Иоанн был препровожден с ним в Ипатьевский особняк под конвоем красноармейцев. Вот что написал сам священник, повествуя о первой и последней встрече с царской семьей. «Когда мы вошли в комендантскую комнату, то нашли здесь… беспорядок, пыль и запустение… Мы явились, что мы должны делать? Юровский, не здороваясь и в упор рассматривая меня, сказал: «обождите здесь, а потом будете служить обедницу». Я переспросил: «обедню» или «обедницу?» Он написал «обедницу», — сказал Юровский. Когда мы облачились, и было принесено кадило с горящими углями (принес какой-то солдат), Юровский пригласил нас пройти в зал для служения. Вперед в зал прошел я, затем диакон и Юровский. Одновременно из двери, ведущей во внутренние комнаты, вышел Николай Александрович с двумя дочерьми, но которыми именно, я не успел рассмотреть. Мне показалось, Юровский спросил Николая Александровича «Что, у вас все собрались?» Николай Александрович ответил твердо — «Да, все». Мне показалось, что как Николай Александрович, так все его дочери…были, я не скажу, в угнетении, а как бы утомлены. После богослужения все приложились к Святому кресту, причем Николаю Александровичу и Александре Федоровне диакон вручил по просфоре… Когда я выходил и шел очень близко от бывших великих княжон, мне послышалось едва уловимое слово «благодарю» — не думаю, чтобы это мне только показалось». [20]
20
Хлеб Небесный (Харбин). Февраль 1927 г.