Русский крест
Шрифт:
Это пришедшее от французов слово, внутри которого сеялась мертвая пыль, укоренялось в головах ослабевших людей. Жалкая надежда спастись, оторвавшись от общей судьбы, увела несколько десятков человек в иностранный легион.
Однажды Артамонов предложил Паулю бросить все и пробираться пешком к Булаиру, где полуостров суживается до пяти-шести километров и где стоят греческая застава и французская батарея, пройти заставу - а там уж никто не догонит!
– Нельзя, скоро назад, - возразил Пауль.
Артамонов как безрукий
Пауль принялся его уговаривать переменить мнение, ведь в армии всегда должно занимать свободное время учением и смотрами, иначе - заводится скука и разложение.
Но Артамонов уже откалывался! Он видел спасение в личной жизни, и поэтому законы офицерской семьи представлялись ему чуть ли не крепостными.
Таких офицеров было немало. Среди них - и георгиевские кавалеры времен германской войны, сражавшиеся по четыре, по пять, по шесть лет. Им было больнее всего переживать национальный позор, в Голом поле они мучились не от лишений, а от осознания своей трагедии.
Меньше всего было в Корпусе мужественных, не сдающихся людей. Они понимали, что спасти может только избранный Кутеповым путь, иначе они превратятся в пыль.
Девятого декабря по случаю кавалерского праздника ордена Святого Георгия Победоносца прошел первый парад войск Корпуса.
Как после тяжелого ранения, еще слабый, только-только оживающий человек пробует встать на ноги и с мучительной улыбкой оглядывает окружающих, так и проходившие парадом роты чувствовали, что происходит чудо возрождения к жизни.
Играл оркестр родной "Преображенский марш", развевались знамена, архимандрит Антоний благословлял. И казалось, издалека смотрит, смотрит на них мать-Россия.
Через девять дней, восемнадцатого, французы наконец разрешили Врангелю посетить Галлиполи. Он сказал речь о том, что армия остается, а сопровождающий его французский адмирал де Бон указал на клумбу с двуглавым орлом и вдруг заявил: - Он взлетит!
Что подвигло адмирала признавать возрождающуюся силу?
Ходили слухи, что в Англии началась революция и, может быть, Корпус вскоре понадобится.
Но гости уехали, потянулись будни, и ничего в лагере не изменилось. Продолжались тяжелые дорожные работы, заготовка дров, учения. Росло кладбище, на поверках все больше офицеров оказывались в отлучке по разным уважительным причинам и никто их не мог увидеть.
Приближался Новый год. Теперь стало ясно, что Кутепов сумел сплотить беженскую массу и что именно он, а не запертый в Константинополе Врангель является новым вождем. Врангелю горячо сочувствовали, открываемую в Галлиполи гимназию собирались назвать его имени, а Кутепова просто терпели.
Штабс-капитан Артамонов прослыл в своей роте критиканом, и Паулю приходилось защищать приятеля, но он
К той поре от вырвавшихся из Крыма беглецов все знали о страшных расстрелах оставшихся там офицеров и даже рабочих, трудившихся в порту во время эвакуации. Эта весть должна была отрезвить сомневающихся, укрепить сторонников Кутепова, однако никого не отрезвила и не укрепила. Только в очередной раз ужаснула.
– Записаться, что ли, в вечноотлучившиеся? - сказал Артамонов Паулю. Мы ведь медленно гнием здесь, а нам кажется - живем.
Он и вправду томился, занимаясь только хозяйственными работами на кухне и уборкой лагеря. Из воина он превратился в работника, случайно прибившегося к армии.
Пауль попробовал привлечь его в хор - ничего не получилось. Возвышенное пение молитв и патриотических песен было противно Артамонову. Безверие глубоко въелось в него. Он даже не хотел давать из своего ежемесячного жалованья в две лиры обязательных взносов на церковь, оркестр, офицерское собрание. Добром это не могло кончиться.
– В какое положение ты ставишь меня? - спрашивал его Пауль. - Ты мой друг, я тебя рекомендовал... Но закрывать глаза на твои пораженческие взгляды я не буду. Одумайся, прощу тебя!
Но одуматься Артамонов уже не мог. Дело шло к развязке. Наверное, он застрелился бы на холмах, где собирал дрова, если бы не новый поворот событий.
С первого января было объявлено, что французы прекращают выдачу пайков. Корпус мог выбирать - либо в иностранный легион, либо в Бразилию или Сербию на поселение, либо вернуться в Россию. Начиналось разложение.
И тут среди неопределенности последовало из штаба корпуса распоряжение, которого ждали все: сделать приготовления для выступления в поход, приготовить вещевые сумки, раздать патроны, проверить, чтобы на всех винтовках имелись ремни.
"Выступаем!" - пролетело по всем палаткам и землянкам. Говорили, что уже распределены маршруты. Французскую батарею, стоявшую на перешейке у Булаира, считали своей.
И вдруг ночью объявляется тревога. Выбегают из палаток, строятся, ждут. Смутная тревожная радость охватывает роты. "Пожалуй, к бою! Уж мы пойдем ломить стеною, уж постоим мы головою за родину свою!"
Небо в звездах, тьма, ветер. Куда их занесло? Французы забыли, что здесь русские? Напомним.
Ночная тревога заставила встряхнуться и Артамонова. Теперь он был готов воевать хоть с дьяволом, лишь бы не томиться без дела.
После тревоги французы уступили. Корпус почувствовал свою силу.
И сразу же, будто опомнившись, Артамонов заявил ротному Гридасову, что он против игры в солдатики. Зачем он это сделал? Наверное, потому что жизнь втягивалась в привычное русло с тяжелыми работами, лишениями, постоянным давлением со стороны начальства.