Русский лес
Шрифт:
— Совсем другое, — покачав головой, сказала Поля. — Только объяснить мне трудно.
— А ты намекни, я пойму. Уж очень мне любопытно все в тебе.
Поля настороженно покосилась на отца, но нет, он пока не отговаривал, не жалел, чего так боялась, и до такой степени держался вровень с нею, что некоторые из своих выводов ставил в прямую зависимость от её ответов. Теплота доверия охватила её, и ненадолго ей стало совсем легко с отцом, почти как с Варей.
— Я так объясняю... — начала она, — ну, к чему стремятся люди? Говорят, к счастью, а по-моему неверно: к чистоте стремиться надо. Счастье и есть главная награда и довесок к чистоте. А что такое чистота на земле? Это чтоб не
— Желательно, но вряд ли осуществимо, — вставил Иван Матвеич. — Ты продолжай, продолжай...
— И ещё чтоб трудились все, потому что человек без труда хуже любого зверя становится, ему тогда весь мир взорвать нипочем. Никто так не презирает людей, как сами достойные презрения... Вот, а иначе-то ведь и нельзя, зазорно как-то иначе... верно? А рассказывают, что и там ничего, живут, даже музыку слушают и цветы сажают.
— Где эго там?
— Ну, в этом, как его... в старом мире. Не раз сама рефераты о нем читала... и одного никак в толк не возьму: уж сколько веков гниет, а все ещё держится. Хоть бы в щелку на него взглянуть, что это за штука живучая такая... и почему, почему она не взорвалась, не распалась давно от одной боли людской?
— Да нет, она и взрывается помаленьку, кусочками, Поля, — засмеялся Иван Матвеич.
— Побыстрей бы уж, а то жизнь-то ведь проходит, — с детской ясностью пожаловалась Поля. — Глупенькая я и смешная... верно?
— Нет, ты не очень глупенькая... и далеко не смешная, — волнуясь, заговорил Иван Матвеич. — Вот тебе захотелось взглянуть на него, а скажи... в школе у вас не проходили миф такой, о Горгоне? Так и знал... а жаль!.. Без познания таких корней человечества не поймешь и листьев в его кроне. Видишь ли, имелось в мифологии у греков такое адское страшилище... с железными руками, золотыми крыльями и змеями вместо волос. Неизвестно чем — ужасом, сладостью или печалью, но только оно окаменяло взглядом каждого, кто решался глядеть ему в очи. Древний поэт помещал её жилище далеко на западе, за океаном.
— Значит, это страна такая?
— Нет, гораздо грозней и шире, Поля: это вся сумма низменных страстей, в основном руководивших поступками вчерашнего человечества... И только один отважный среди людей нашелся — Персей, кто порешился на поединок с нею.
Морщинка озабоченности, тревоги за героя, набежала на Полин лоб.
— И как же: одолел он ее?
— Да.
— Какой молодец!.. и что же потом случилось?
Иван Матвеич помедлил с ответом.
— Ну, это довольно сложного рисунка миф. Из крови Горгоны родилась поэзия и грозовая туча, что в жарких климатах совмещается с понятием о плодородии. Как видишь, неплохая награда за победу, таким образом. Но и Персей отвернулся, когда заносил свой серп над Горгоной, хотя благоразумно запасся такими новинками своего времени, как волшебное зеркало, шлем-невидимка и летучие башмаки. Он понимал, на что идет!
Поля настороженно взглянула на отца; кажется, надвигался тот, неприятный ей разговор.
— Я не поняла, простите. Вы хотите предостеречь меня от рискованного предприятия?
— Напротив... тем более что и Горгона уже не та, повыпали её зубы, но... я никогда не говорил с тобой, и мне захотелось посмотреть, Поля, что же имеется у тебя самой на вооружении твоей души против зла с тысячелетним возрастом.
— Я скажу, — вырвалось у Поли, и в девственном упрямстве, с каким прижала подбородок к плечу, Иван Матвеич узнал любимейшее свое произведение, неаполитанскую Психею. — Мне думается, что молодость наша и чистота.
— Чистота... это в смысле незараженности излишней мудростью, что ли? — осторожно переспросил Иван Матвеич.
— Нет... а в смысле бескорыстия поставленных нами целей. Словом, целей наших чистота... но на худой конец что-нибудь и похлеще найдется. Так один мой товарищ школьный говорил, он тоже на войне теперь... но все равно: это и мои мысли! — Поля исподлобья взглянула на отца. — А что же ещё требуется, по-вашему?
Ей не понравилось его затянувшееся молчание. Наверно, её отец слишком много знал о жизни, чтобы подняться в ту Родионову, огневетренную высь над ней.
— Нет, Поля, я не запугать тебя хотел... — заговорил Иван Матвеич легко, как с листа, читая её мысли. — Да это и не важно. Родители видят свой долг в том, чтобы запихнуть в походную сумку любимца побольше ветоши, которую тот все равно без сожаления выкидывает на полдороге. Хе-хе, эти чудаки способны придумать ему крылья на вате, во избежание простуды, таким образом!
Было слышно, как на кухне стучала посудой воротившаяся из очереди Таиска. Вполне своевременно она внесла на подносике блюдце карамели, чайник и тарелку холодной, нарезанной дольками свеклы. Огорченная чем-то или же не смея вмешаться в ученую беседу, она молча присела в стороне. Только спросила глазами у брата, договорились ли, и тот сделал ей успокоительный жест в знак того, что, дескать, не совсем ещё, но налаживается. Внезапно с глухим вздохом раскрылась дверца буфетика, и, вспомнив рассказы матери, Поля улыбнулась; все это чуть посгладило неловкость намечавшейся размолвки.
— Вот, опробуй, Поля, от теткиных трудов, — как бы извиняясь за скромность угощенья, пригласил Иван Матвеич, — сама в палисаднике выращивает. От деликатесов в пожилом возрасте следует воздерживаться, а вот углеводы и нашему брату в любом количестве не повредят. Обрати внимание: исключительной вкусовой гаммы свекла... не находишь?
— Спасибо, я ведь прямо из столовой к вам прикатила! — И, смягчившись его боязнью снова потерять её надолго, погладила руку отца. — Я все понимаю, папа... но, пожалуйста, не бойтесь за меня: еду я всего лишь санитаркой... к тому же говорят, на самый тихий участок фронта. Какая там Горгона!
Единственно чтоб не обидеть старуху, она взяла ломтик, согласилась, что свекла — редкой сахаристости, и посмотрела под рукав на часики, те самые, что Иван Матвеич подарил жене вскоре после переезда из лесничества в Москву. Военная одежда надежно охраняла Полю от упрашиваний погостить денек-другой.
Иван Матвеич мельком взглянул на фотографию в золоченой рамке.
— Когда ты видела маму в последний раз?.. и вообще, как она там?
— Мы виделись накануне отъезда... Но я приехала сюда ещё в июне. С тех пор было только два письма от нее, потом все оборвалось.
— Да, мне рассказала сестра. Пожалуйста, опиши мне её последний день перед твоим отъездом. — И прикрыл глаза, чтоб лучше видеть то, что ему хотелось.
— Да нечего и описывать-то... Ну, сделала обход больных, как положено фельдшерице. После смерти Егора Севастьяныча молодого врача к нам прислали, неопытного: вся больница на маму легла. Вечером принимала своих избирателей: у нее как раз по субботам депутатский прием. Только домой вернулась, усталая, тут ей хозяйственные отчеты какие-то принесли. Да, на счастье, свет погас: у нас там электричество пока неважное, часто портится. С полчасика посидели мы с ней в потемках, обнявшись... потом поехали на станцию.