Русский школьный фольклор. От «вызываний Пиковой дамы» до семейных рассказов

Белоусов Александр Федорович

Каждая из названных закономерностей имеет в пределах детской традиции специфические особенности.

Предмет изображения баллады — несчастье. Причем такое, которое ничем не мотивировано ни с точки зрения страдающего, ни с точки зрения повествователя (если таковой имеется). Иногда вводится псевдомотивировка — неразделенная любовь несчастна, потому что слишком сильна:

А Флорида умерла, Она сбросилась с обрыва, Потому что паренька Очень сильно полюбила.

Внутренний мир баллады — мир, где царствует Случайность, которая и есть причина всех несчастий. События в нем развиваются либо страстями, субъективной формой проявления случайности, либо случаем как таковым: случайная смерть, ошибка,

случайно не состоявшаяся встреча и т. д. Если первая форма совпадает с «классической» крестьянской балладой, то вторую можно считать явлением, порожденным современной городской фольклорной средой.

Беспричинное несчастье, являясь предметом изображения, определяет главную тему жанра — способ его разрешения. «Взрослая» баллада использует два возможных способа разрешения ситуации: лирическую медитацию (что и позволяет определить балладный сюжет как лиро- эпический) или эпическое событие (убийство, самоубийство, смерть от тоски, случайная гибель). В отношении детской баллады можно отметить явное тяготение ко второму способу: из всего возможного набора бытующих сюжетов детский репертуар составляют преимущественно эпические.

Схема ситуаций, характерных для балладного жанра, очень устойчива: негативное действие в отношении героя или одного из героев, определяющее драматизм конфликта, и разрешение ситуации, которое практически всегда трагично. В пределах сюжета трагедия может составлять предмет повествования, тогда тему текста можно определить как рассказ о трагическом случае (напр., «Оршанский тракт», «Дельфиненок», «Арджак»/«Чеснок»), либо она занимает финальное место в повествовании, «венчая»драматическую коллизию трагическим исходом («В одном московском зале», «Жил мальчишка на краю Москвы», «Они дружили еще с детства» и проч.).

Именно сочетание предмета изображения и темы, очевидно, служит критерием для включения в орбиту устного (кстати не только песенного, но и декламационного) бытования самых разных по происхождению текстов. Детская традиция принимает тексты, удовлетворяющие этому критерию, не различая старые и новые, «невзирая на лица» авторов и вообще не интересуясь социальными, культурными и историко-хронологическими обстоятельствами их происхождения. Так, в пределах этой традиции бытуют романсы прошлого века («Васильки», «Цыганка»), декламируются стихи М. Цветаевой («Идешь, на меня похожий...»), А. Ахматовой («Сероглазый король») и Э. Асадова («Трусиха»).

Из довольно обширного набора мотивов, образующих сюжеты «взрослой» баллады: неразделенная любовь, измена, клевета, месть, гибель любимого, убийство, самоубийство, раскаяние, гибель на войне, разорение отчего дома, побег, адюльтер и проч., — детская традиция выбирает лишь первые восемь, видимо, наиболее для нее актуальные. Такое предпочтение обусловлено, во-первых, пафосом балладного жанра (судьба и случай в их трагическом столкновении) и, во-вторых, социально-психологическим опытом детской среды: первый негативный опыт случайного — опыт любви и опыт утраты (как случайное воспринимается именно негативное событие, поскольку позитивный «случай» чаще всего интерпретируется как вполне закономерное явление, мотивированное личными заслугами).

Обязательным условием балладного жанра оказывается дистанция, не позволяющая слушателю/исполнителю баллады «отождествиться» с ее героями. Такая дистанцированность может задаваться разными способами. На уровне композиции она осуществляется за счет точки зрения повествователя, всеведущего, но не объективного, а, напротив, полностью эмоционально включенного в описываемые события. Эмоции, обнаруживаемые «повествователем», во всех текстах одни и те же: жалость, сопереживание и «праведное негодование».

Вот такие бывают подруги, Им доверить нельзя ничего. А подруга её обманула, Потому что любила его.

Точка зрения повествователя, эмоционально включенного, но вместе с тем пребывающего вне сюжета, позволяет слушателю «проживать» описываемые страсти как чужие, через «сладкие слезы», без страдания, именно так, как это в тексте делает повествователь.

Наряду с описанным выше способом дистанцирования (наиболее популярным для баллады, бытующей в крестьянской среде) детская баллада широко использует другой: установку дистанции за счет размещения событий в экзотическом контексте — пространственном («Японка», «Мери»), временном («Шут», «Белые туфельки»), социальном («матросские» сюжеты, «блатной»

мир и проч.), удивительно смыкаясь в этом с традицией не фольклорной, но ранней литературной баллады. Именно такие «экзотические» баллады оказываются собственно детскими по среде бытования. Они составляют устойчивый корпус детского репертуара на протяжении тридцати последних лет: «верхняя» возрастная граница носителей этой традиции около сорока лет (1950 — 1956 г. р.). Тексты эти известны на территории от Петербурга до Владивостока.

Обладая характерными для любой фольклорной баллады стилистическими чертами: обилием риторических вопросов, разговорной и экспрессивной лексикой, «флоризмом» тропов («глаза как незабудки», «увяла краса», «сломал, стоптал любовь» и т. п.), — стилистический строй детской баллады имеет и ряд особенностей. Ими в наибольшей степени отмечены тексты, редко встречающиеся за пределами детской среды, но в пределах ее самые частотные. Можно предположить, что эти стилистические особенности обусловлены тем социокультурным генезисом, который вменяется (иногда обоснованно, иногда — нет) жанру носителями балладной традиции. Так, довольно отчетливо выделяется группа сюжетов, синтезирующих гриновскую стилистику «романтики дальних странствий» с декадансной экзотикой в духе Вертинского: «В нашу гавань заходили корабли...», «В таверне много вина...», «Японка», «Мери», «Звени, бубенчик мой, звени...», «Три красавицы небес»... Другую стилистическую группу составляют «криминальные» баллады, вменяемые «блатному» миру: «В московском зале...», «Арджак», «Судьба парня»... Третью группу условно можно определить «соц. реалистической» («Оршанский тракт», «Алешка», «Они дружили с детства...»); тексты этой группы имеют явные аналогии с произведениями советской поэзии и советского кино.

Вместе с тем детский балладный репертуар не исчерпывается одними серьезными текстами. Встречаются и баллады совсем иного, комического плана, пародирующие основные балладные сюжеты. «Соц. реалистическая» баллада пародируется в монологе разочаровавшегося в женщинах юнца «Когда мне было ровно пять...», тогда как эпический рассказ о постепенном исчезновении целого большого семейства «По пути из Гвианы в Гвинею...» является пародией на «экзотическую» балладу.

Исследование детской баллады, как и современной балладно-романсной традиции в целом, только начинается, но даже первого взгляда достаточно, чтобы осознать, как много может дать такое исследование для понимания всей современной фольклорной традиции.

С. Б. Адоньева

Шут

1. (А). Звени, звени, бубенчик мой. Гитара, пой шута напевы. Я расскажу вам быль одну, Как шут влюбился в королеву. В огромном замке короля С его прекрасной королевой Жил шут веселый и простой, Король любил его напевы. Раз королева говорит: «Исполни, шут, мне серенаду, Коль тронешь сердце ты мое, То поцелуй тебе в награду». Вот шут запел и заиграл, И полились его напевы. И в тот же вечер он узнал, Как нежны губы королевы. Король об этом разузнал, И в гневе топнул он ногою: «Приволоките мне шута, Он мне ответит головою» Вот как-то утром с палачом Король явился к королеве И, что-то пряча под плащом, Он обратился к королеве: «Шута я вовсе не любил, А обожал его напевы». И бросил голову шута К ногам прекрасной королевы. «Мой милый шут, мой милый шут, Тебя я больше не увижу. Тебя я больше всех люблю, А вас, король, я ненавижу». В огромном замке короля С его прекрасными садами Стоит могилка там одна Всегда со свежими цветами.