Русский узел. Стихотворения и поэмы

Кузнецов Юрий Поликарпович

Змеи на маяке

П. П.

С чего начать, мне все равно… Итак, У лукоморья с видом на маяк Во благо предприятья своего Жил врач — я назову Петром его. Приехал он сюда за муравой Лечить народ от язвы моровой. Снял уголок. Хозяева, видать, Не стали поговорки вспоминать. А та гласит: не принимай под кров Врачей, военных, пьяниц и воров. Гость подкупил бывалые сердца Решимостью округлого лица. Он час и место выбирать умел, Со вкусом одевался, мало ел, С полслова понимал… И посему Решил хозяин: «Денег не возьму. Душе помин, а здравию догляд. Змеиное болото невдогад Мы летось осушали под ячмень, А поясницу ломит по сей день. Так ты того… Постой, что за лихва?» На дереве тенистая листва Вскипела разом — туча мелких птах С тревожным шумом канула впотьмах. Двор зарябил от гребней и хохлов Бегущих кур, цыплят и петухов. И ласточки метались непутем, Крича по-соколиному. Пластом Инстинкт и разум в воздухе толклись, Как будто над землей сновала мысль. В поселке показался человек: Фуражка с «крабом», борода как век, Лицо горело жженым кирпичом, Зиял бушлат изодранным плечом. Его обстали дети мал мала. — Маяк! — кричали. — Покажи орла! — Старик белками опрометь повел, Заклекотал — из вышины орел Пал, рассекая воздух горячо, И сел ему на правое плечо. Погасли в растопыренных крылах Стальные искры и морской размах. Но проницали дол и небеса Стремительные ясные глаза. Старик прошел, как ропот по толпе. И врач решил: «Он вроде не в себе, Но кто он?» — «Это сторож маяка. — Сказал хозяин. — И наверняка Скорбит о том, что вертится кубарь И птицы бьются об его фонарь. Набита пухом перелетных птиц Его постель на зависть молодиц. От скуки то с орлом, то сам собой Маячит между небом и землей…» У лукоморья врач искал траву И благом мира грезил наяву. Но странный блеск его мечту отвлек: В кольце змеи благоухал цветок. Он подошел к нему — почти сорвал! Но руку мертвый взгляд околдовал, По ней потек пружинистый поток… И пасть открылась, как второй цветок. — Их два, один оставь, — сказал старик И пред ним из-за скалы возник. Но сильный свист раздался в облаках. И, небо раскрывая нараспах, Упал орел и взмыл. Единый миг — Один цветок остался на двоих. Они на нем глазами пресеклись, Отпрянули и молча разошлись. Придя домой, врач думал о траве И о цветке. Но мысли в голове Толклись… На маяке зажегся свет. И замигала комната в ответ. Мигала долго… Он вскочил! Маяк Стал погружаться медленно во мрак, Ослепло море… К дому и горе Его взывали тени. На заре Открылась дверь, как в юности талант. Вошел в пуху и мраке лейтенант: — Вы врач? Идемте. Служба коротка, Сошел с ума смотритель маяка. Черт знает отчего… Но катер ждет. — И оба вышли к морю из ворот. Через залив тянулся белый снег, То там, то сям звенел счастливый смех. Подставив руки белые свои, Ловило детство снег… Лови, лови, Пока не побелеет голова И неба не коснется трын-трава… Но шел отнюдь не снег. Над маяком Клубился пух, нажитый стариком. Он в воздухе мерцал и на полу, А сам старик сидел в пустом углу И бормотал сквозь пух: «Они летят». — За три часа, — ругнулся лейтенант, — Вспорол постель и топал на конвой: «Спасайте птиц! Они летят домой!» А люди?.. Тонут… В эту ночь как раз Разбилось судно. Говорят, погас Огонь берегового маяка. Но он — исправен!..

Жалко старика. Итак, до завтра. Честь имею. Тьфу! — Он сплюнул пух и скрылся на плаву. Мир вечерел, когда маяк мигнул. Старик зашевелился и вздохнул: — И здесь темно! — По мысли и чертам Еще не здесь он был, а где-то там, Чего не знает мера и печать. — Где мой фонарь? Пойду конец встречать!— Взглянув в окно, старик захохотал: — Взял высоко, ан неба не достал. Крылатых губишь и слепых ведешь, Вопросы за ответы выдаешь. Я ж при тебе… могильщик птиц. Никто. То день, то ночь — мигает решето. То тень, то след, то ветер, то волна, Рябит покров, слоится глубина. Слова темны, а между строк бело. Пестрит наука, мглится ремесло. Где истина без темного следа? Где цель, что не мигает никогда? Латать дырявый мир — удел таков Сапожников, врачей и пауков. Скажи, ты вестник? Врач?.. Не смей скрывать! — Старик споткнулся о свою кровать, Упал и стих… Врач помрачнел. Окно Мигало, маяком озарено. Мигало долго… Он вскочил! Маяк Стал погружаться медленно во мрак. — Они ползут! — заклекотал старик, И мир его оставил в тот же миг. Петр выбежал наружу. Сотни змей С шипением и свистом из щелей Ползли наверх, свивались тяжело И затмевали теплое стекло. Его живьем покрыла чешуя! Петр закричал от ужаса. Змея Ужалила лицо. — Твое тепло, О боже, притянуло это зло! Они ползут, им места нет нигде В дырявом человеческом гнезде. Наружу! Вон!.. Гонимые судьбой, Пригрелись между небом и землей. За тьмой небес еще слоится тьма. Старик был прав, когда сошел с ума… Я слышу клекот. Вылетел в окно Его орел. Светло или темно, Но я сияю! Негасимый свет Меня наполнил! Даше солнца нет… Стонало море. Птицы, целиком Мерцая, пронеслись над маяком. Над полосой бегущих с моря волн, Где врач блуждал, идущей бури полн; Раскинув руки, на песок упал И только слово «змеи» написал. А волны, закипая на бегу, Грозились смыть следы на берегу… Вот что я знаю. Более сего Я не прибавлю миру ничего.

1977

Афродита

I

Брызги с моря. Забытые виды. Остановишься в темной тоске. Все следы, даже старые, смыты, Гаснет пена на мокром песке. Только ветер гуляет от веку, Только волны взрывают песок. Даже плюнуть нельзя человеку, Отсечет ему ухо плевок. В эту пору мелькнул на деревне Книжный червь — человек городской И поведал о спящей царевне, Что выходит из пены морской. — На деревне дурак заведется, А на море морской дурачок. Грянет гром — и царевна проснется, — Так сказал и шмыгнул — и молчок. И завелся тотчас на деревне Сирота — человек никакой. Он свихнулся на спящей царевне, Что выходит из пены морской. Вечерами, когда над простором Ведьма в ступе летит на луну, На коленях стоял перед морем И кричал: «Выходи!» — на волну. Натаскал он на море собаку И бродил начеку допоздна. По его угорелому знаку Прямо в волны бросалась она. Дни и звезды текли одиноко, Только пену пустыня несла. Иногда выносила собака То звезду, то обломок весла. Грянул гром — не твои вороные Пронеслись до окольной воды. Чох-машина! Колеса стальные Поперек оставляют следы. Глянешь с морды — в отсутствие вводит, Глянешь с тылу — того мудреней, А внутри ум за разум заходит — Чох летит через десять морей! И «ура» завопил на деревне Сирота — человек никакой. И тотчас позабыл о царевне, Что выходит из пены морской. С диким лаем собака носилась Вкруг машины, сужая круги. — Запирайтесь! Собака взбесилась! Божья кара за наши грехи! Встал дурак на высокую сопку, Одолжил у соседа ружье. Опрокинул для верности стопку: «У, собака!» И встретил ее! Пена бездны из пасти светилась… Сумасшедший на улице пел, Как из бешеной пасти явилась Афродита… А он не успел!

II

Не тоскуй по царевне, пехота! Не пыли на крутом бережке. Капитан угорелого флота Приволок ее в старом мешке. На два стона сосна раскололась, На два звона — ни свет ни заря. Он услышал надтреснутый голос: — Выходи, окаянная фря! Пал с угора он поступом скорым: Не старик ли на пенной гряде С разговором стоит перед морем И грозит кулаками воде? — Наигрались мы в детские прятки, Сорок лет разгонял я туман. Выходи! Я спалил твои тряпки. Выходи! — повторил капитан. — За кого? — Капитан улыбнулся: — Вот мешок, коли случай такой. — И от моря лицом отвернулся, Старика заслоняя собой. Но в скале перед ним отразилась Даль морская до самой звезды, И нагая богиня явилась Из струящейся в пену воды. Все старик, извернувшись, увидел, Все припомнил и разом забыл. Вот кого он любил-ненавидел И на ком свою душу сгубил! Пойте, пойте, ракушки пустые, Что лежите в дырявом мешке! Пойте, пойте про дни золотые На чужом и родном бережке! — Не вертись, коли сердце не радо! — Заскрипел капитан как пила, Не сводя угорелого взгляда Со скалы: вот она подошла. Как заря, ее тело светилось. — Человек, на меня не смотри! — Вот шагнула в мешок. Опустилась. И забрезжил мешок изнутри. И запели ракушки пустые Про богиню в дырявом мешке, Про веселые дни золотые На чужом и родном бережке… Подступают, бывало, хозяйки, Осторожный прибрежный народ: — Расскажи нам, старик, без утайки, Много ль горя она принесет? Отвечает старик горемычник, Что на солнце сидит у ворот: — А ее задержал пограничник, Показания, сволочь, дает… Брызги с моря. Забытые виды. Остановишься в тайной тоске. Все следы, даже свежие, смыты. Гаснет пена на мокром песке. 1978

Дом

1. Тихий Зарев

На Рязани была деревушка. В золотые глубокие дни Залетела в деревню кукушка — Скромный Филя возьми да взгляни. А она говорит: — Между сосен Полетаем, на мир поглядим И детей нарожаем и бросим, На край света с тобой улетим. О дороге, о жизни, о смерти Поведем мы потешный рассказ. Будут слушать нас малые дети, Мудрецы станут спорить о нас. — Думу думал Филипп — что за птица? Взял ружье да ее пристрелил. Стали сны нехорошие сниться, Помечтал он и хату спалил. При честном любопытном народе Свою душу не стал он смущать. Поглядел — куда солнце заходит — И подался край света искать. Две войны напустили тумана, Слева сабли, а справа обрыв. Затянулась гражданская рана, Пятилетка пошла на прорыв. Был бы Филя находкой поэта, Да построил он каменный дом И завел он семью… а край света — На Руси он за первым углом. Два сына было у отца — Удалый и дурак. Увы, не стало храбреца, Бывает в жизни так. И слух неясный, как туман, Поведал эту грусть, Что за свободу дальних стран Он пал со словом: «Русь!» Семья сходилась за столом, И жечь отец велел Свечу на месте дорогом, Где старший сын сидел. Бросала редкий свет она На стол и образа. То глупость младшего видна, То матери слеза. Недолго младший сын гадал, Раздался свист друзей, Уехал и в Москве пропал По глупости своей. Была ль причиной дама пик, Иль крепкое вино, Или свалившийся кирпич — Теперь уж все равно. «Вертайся, сын… У нас темно», — Писал в письме отец. Нераспечатанным оно Вернулось наконец. На нем (в окне померкнул свет!) Стремительной подошвы Запечатлелся пыльный след, На облако похожий. Знать, наугад одной ногой Попал глупец сюда, А в пустоту шагнул другой — И сгинул навсегда. Еще свечу!.. На две версты Сильнее свет пошел. Как от звезды и до звезды, Между свечами стол. И два живых лица в ночном, Два в сумраке ночном. И скорбь застыла на одном, И мука на другом. И этой муки не могла Родная превозмочь. О, далеко она ушла! И наступает ночь. О чем, о чем он говорит, Один в ночном дому? Еще — одна свеча горит. О, как светло ему! Горели три большие зги, И мудрость в том была. Казалось, новую зажги — И дом сгорит дотла. Старик умел считать до трех, И мудрость в том была. Не дай и вам до четырех, Четыре — это мгла. Когда о жизни говорят И речь бросает в дрожь, Три слова правильны подряд, А остальные ложь. Единство только трем дано, И крепость им дана. Три собеседника — одно, Четвертый — сатана. Три слова только у любви, А прочие излишек. Три раза женщину зови, А после не услышит. С распутья старых трех дорог По родине несется Тот богатырский русский вздох, Что удалью зовется. Взлетали бабочки из мглы И шаркали о боль. Клубились, бились об углы Огневки, совки, моль. Бросали свечи вперемиг Три исполинских тени. Троился сумрачный старик — Спиной к моей поэме. Оставь дела, мой друг и брат, И стань со мною рядом. Даль, рассеченную трикрат, Окинь единым взглядом. Да воспарит твой строгий дух В широком чистом поле! Да поразит тебя, мой друг, Свобода русской боли! Зарытый в розы и шипы, Спит город Тихий Зарев — Без ресторана, без толпы, Без лифта и швейцаров. Над ним в холодной вышине Пылают наши звезды, Под ним в холодной глубине Белеют наши кости. Косматый Запад тучи шлет, Восток — сухую пыль. И запах мяты ноздри жжет, В ушах шумит ковыль. В нем жили птицы и жуки, Собаки и трава, Стрекозы, воздух, пауки, Цветы и синева. Летели мимо поезда И окнами смеялись. Шла жизнь, но люди, как вода В графине, не менялись. Московский поезд! Тишина. Неслышно вышли трое: Мужчина, женщина — она С ребенком. Стороною Повеял ветер и затих, Была заря пустынна. — Вот дом родителей моих! — И дверь толкнул мужчина. Спина. Ночное существо На бледном полусвете. — Как жизнь, родитель? — Ничего, — Ему старик ответил. Что в этом слове «ничего» — Загадка или притча? Сквозит Вселенной из него, Но Русь к нему привычна. Неуловимое всегда, Наношенное в дом, Как тень ногами, как вода Дырявым решетом. Оно незримо мир сечет, Сон разума тревожит. В тени от облака живет И со вдовой на ложе. Преломлены через него Видения пустыни, И дно стакана моего, И отблеск на вершине. В науке след его ищи И на воде бегущей, В венчальном призраке свечи И на кофейной гуще. Оно бы стерло свет и тьму, Но… тайна есть во мне. И с этим словом ко всему Готовы на земле. — Иван! — опомнился старик, Не видя никого. Пред ним ли старший сын стоит Или сморгнул его. — Я не один, — сказал Иван, — Жена и сын. — Откуда?.. — Пришел ли гул далеких стран На родину, как чудо? Старик не мог судьбы понять, Стоял и грезил ими. — Мария! Дочка! Дай обнять… А это кто? — Владимир. Итак, Владимир… Мысль спешит О нем сказать заране. Пространство эпоса лежит В разорванном тумане. К чему спешить? В душе моей Сто мыслей на весу. У каждой мысли сто путей, Как для огня в лесу. Во мне и рядом тишина, Огни и повороты. Душа темна, душа полна Трагической дремоты. Пустынный стол гостей не ждал, Старик нарезал хлеба. — А ты свободу людям дал? — Нет, но открыл им небо. — Бегущий мальчик на дворе!.. О, детство, не спеши. Как шелест листьев на траве, Простая жизнь души. Владимир искрою бежал Поверх цветочной пены. И шелест листьев возвышал Угрюмый слух поэмы. Сиял травы зеленый свод, Смыкались облака, Цикады час, кукушки год И ворона века. Петух свои хвалы кричал Шесту и небесам. — Который час?.. — Старик ворчал И подходил к часам. Он щупал стрелки, циферблат, Не видя цифр уже. Глухой эпический раскат Боль порождал в душе. Старинный бой, поющий храп Дом изнутри заполнил. «Чу, время, чу!» — махал старик, И это внук запомнил. Пространный крик кукареку, В нем слышен скрип цикады, Кукушки дальнее «ку-ку», И ворона раскаты, И треск отсохшего сучка, И промысел органа, И боль согбенного смычка, И рокот океана. Зеркален крик, зеркален крик, Вот новое мышленье! Девичий смех, предсмертный хрип Находят выраженье. В нем кровь и радость, мрак и гул, Стихия и характер, Призыв на помощь: «Караул» — И пение проклятий. Сорви покров с расхожих мест — И обнажится дно. Сарынь на кичку, круг и крест Заголосят одно. — Часы! — раздался в доме крик. — Часы остановились! — Руками вдаль глядел старик — Концы ногтей слезились. Роилась бабочка в окне Неизгладимым звуком. Ребенок гордо в стороне Стоял с кленовым луком. Иван вошел и кинул взгляд: Из часовой тарелки, Пронзив кинжально циферблат, Торчали обе стрелки. — Зачем ты делал это зло? — Спросил у мальчугана. — Я не хотел, чтоб время шло! — Ответ потряс Ивана, И он задумчиво сказал: — Не знаю, он из добрых. — (И головою покачал.) Но это был бы подвиг — Мир сделать вечным. Да, малыш, Хотел добра ты, верю. Но этим смерть не отразишь, И грань уже за дверью. Старик с постели встал чуть свет — Земле отдать поклон. С крыльца взглянул на белый свет, А воздух раздвоён. Земная даль рассечена, И трещина змеится; Цветами родина полна, Шипеньем — заграница. «Мир треснул», — Гамлет говорил. Он треснул наяву Через улыбку и ковыль, Сарказм и синеву. Через равнину и окно Пролег двоящий путь, Через пшеничное зерно, Через девичью грудь. Разрыв прошел через сады И осень золотую, И с яблонь падают плоды В ту трещину глухую. Мне снилась юность и слова… Но старику не спится. Дрожит седая голова, Как ветвь, с которой птица В небесный канула простор, А та еще трясется… Однажды вышел он во двор И не увидел солнца. — Иван, где солнце? — прохрипел. — Али я встал стемна? — Солдат на солнце поглядел. — Отец, отец, война! Старик сказал: — Мне снился сон, Я видел Русь с холма: С Востока движется дракон, А с Запада чума. — Дубовый лист, трава-ковыль Ответили ему: — Восточный ветер гонит пыль, А западный чуму. Окно открыто на закат, На дальнюю сосну. Я вижу вороны летят, Не в ту ли сторону? Европа! Старое окно Отворено на Запад. Я пил, как Петр, твое вино — Почти античный запах. Твое парение и вес, Порывы и притворства, Английский вкус, французский блеск, Немецкое упорство, И что же век тебе принес? Безумие и опыт. Быть иль не быть — таков вопрос, Он твой всегда, Европа. Я слышу шум твоих шагов. Вдали, вдали, вдали Мерцают язычки штыков. В пыли, в пыли, в пыли Ряды шагающих солдат, Шагающих в упор, Которым не прийти назад, И кончен разговор! Пускай идут, пускай идут В твоей, о Русь, пыли. Они всегда с тебя возьмут, Что тень берет с земли, Что решето с воды берет, Что червь берет с небес. Народ и ненависть, вперед! Чуме наперерез. Дым тихой родины скорбит, Боярышник застлав. Состав на станции стоит, Закрашенный состав. Сквозь город — был подобен он Слезящейся скале — Толпа струилась на перрон. В немыслимом числе Мелькали головы, платки, И речи не смолкали, Текли, дробились ручейки — И слезы в них стояли. Мерцало скопище людей. Стремглав ходил баян Туда-сюда среди локтей: Степанчиков Степан «Калинку» матери играл, Но та молчала странно. Старик во тьму поцеловал Безмолвного Ивана. Жена заплакала. Прощай! До смертного конца Не

опускай, не опускай Прекрасного лица. Не говори! Любовь горда! Не унижай былого. Пускай умру, но и тогда Ни слова! О, ни слова. Придет из вечной пустоты Огромное молчанье, И я пойму, что это ты… Сдержала обещанье. Гудок — и дрогнула скала, Блеснул излом разлуки. Текли глаза, глаза, глаза, Струились руки, руки, Махал перрон, махал состав, В руках рука тонула. От тесноты один рукав Задрался — и мелькнуло Стенанье — «Не забуду мать родную!» — на руке. Владелец выколол, видать, В мальчишеской тоске. Ответный вопль пронзил туман, А чей — не разобрать. Прощай, Степанчиков Степан! Узнала руку мать. Мелькали мимо поезда, Гудя на поворотах, — Туда-сюда, туда-сюда: Так на конторских счетах Костяшки мечет инвалид, Ведя расход-приход: Ушел, пришел, летит, лежит — Контора знает счет. Число, ты в звездах и в толпе! Огонь сечешь и воду. Сквозняк зеркал сокрыт в тебе. Герой, скажи народу — И слово тысячами лиц Мгновенно распахнется. «Назад ни шагу!» — Этот клич По родине несется. Еще не вся глава, мой друг, Одну черту, не боле. О младшем сыне ходит слух, Как перекати-поле. Закон не писан дураку, А случай и судьба. Состав, идущий на Баку, Щелкнул его сюда. — Отец! — он кликнул старика, Шагая напрямик Через забор. — Встречай — Лука. — И задрожал старик. Не голос чей ли прозвенел? О, это голос редкий… Иссохший ясень зеленел Единственною веткой. Лука вернулся наконец — Скиталец недалекий! И руки вытянул слепец. — Ты где? — А мир широкий. Уж сын под ясенем стоит. К нему навстречь пошел И — обнял дерево старик И гладил долго ствол. — Ты вырос, вырос, сосунок. Ты вспомнил об отце. Ты где гулял? Сынок, сынок… Морщины на лице! Он погулял, он погулял У самой крутизны. И тоже к дереву припал — С обратной стороны.

2. Битва спящих

Земля в огне, земля во мгле… Фашизм приносит весть: Нет воли к жизни на земле, А воля к власти есть. Восточный хаос не родит Ни звезд, ни высших дум. Добрыни нет, Обломов спит, А Тюлин пропил ум. Приказ велит: стереть славян, Пространство распахать! Шумит великий океан? Прикладами прогнать! Дороги дыбом. Скрип подвод. Плач женщин, мгла небес. Двоится блеск, излом ползет На Северский Донец. На том Донце ни лечь, ни встать, Дома без глаз и стен. Степан загнул: — Едрена мать! — А Влас сказал: — Где плен? Связной пришел среди огня — Обугленная тень: Стоять три ночи и три дня И весь четвертый день. И полк три ночи и три дня И весь четвертый день Стоял огнем среди огня И превратился в тень. Настала ночь… Огонь и мрак Змеились по полям. Эх, закурить бы! А табак С землею пополам. Табачный дым горчил, как мед Иль сон о санитарке. Из тьмы ударил пулемет На огонек цигарки — Так мошкара на свет валит И на огне сгорает. А что за сила ей велит, Ночная тварь не знает. Есть эта тайна у живых, Но людям не понять: Какая сила тянет их Друг друга убивать. О человеке и земле Бытует притча ныне: Стрелял четырежды во мгле Стоящий на равнине. В четыре стороны земли Ушли четыре пули, Однако цели не нашли И землю обогнули. Ждала удача молодца… Но все четыре пули Пришли с обратного конца И круг на нем замкнули. Упал герой и нелюдим И счеты свел со светом… Земля одна и ты один, Не забывай об этом. Курится кладбище, кресты, Холмов нецелый ряд. Блестит река, песок, кусты, Размыты крыши хат. Звезда последняя бледна. Темнеют рвы по склону. На полном фронте тишина… Держите оборону, Трофим Изместьев, Поздняков, Степанчиков, Козьмин, Ахтырский… черный блеск… Сивков, Пол-Мустафы, Эмин… Удар — по склону навскосок Свинцовый блеск, туман, Во рту, в ушах, в глазах песок… В шкафу звенит стакан. Удар — и содрогнулся дом, Стены как не бывало. Фугас оставил свой пролом До самого подвала. — Не надо, — прохрипел старик, — Не надо столько света… — Ему блеснул последний миг — Не зеркало ли это? Из уцелевшей глубины Разрушенного дома Оно сверкнуло со стены Внезапно и бездонно. В нем отразился самолет, Калитка, Тихий Зарев. Фугас в подвале подождет… Живи, Иван да Марья!.. Равнину залпы черноты Секли, толкли, мололи. Казалось, горные хребты Сошлись и бьются в поле. В ушах и рядом и вдали Подземный блеск орудий. С песком и комьями земли Перемешались люди. Огонь переходил в мороз, Рыл на пустом металл. На высоту комет и грез Могильный червь взлетал. Сверкали антрацитной мглой Горящие деревья. В глубинных кварцах — под землей Ревели батареи. У битвы не было небес, Земля крушила землю. Шел бой в земле — его конец Терялся во Вселенной. Земля толклась. Живьем скрипя, Ходил накат землянки. Но стихло. Жизнь пришла в себя И уловила: танки! — Солдат Степанчиков, убрать!.. — Мелькнуло вдалеке Стенанье — «Не забуду мать родную!» — на руке. Земля расступится вот-вот, Мелькают траки, траки. Свет — тьма! Меняя пыль, плывет Равнинный гул атаки, Запрыгал точками прибой За танками на пашне. — Отсечь пехоту!.. — Грянул бой. В старинный, рукопашный Вошел стремительно Иван С остатками полка, Так ниспадает в океан Гигантская река. Не высота страшна, а склон. Пять дней не спал никто. И тело зачерпнуло сон, Как воду решето. Они заснули на ходу С открытыми глазами, Не наяву и не в бреду Залитые слезами. Что снилось им? Какой фантом Шел поперек дороги? Блеснул Ивану темный дом, Мария на пороге. У края платья сын мигал, Как отблеском свеча, И мать из мрака высекал, «Ты где?» — отцу крича. Иван вперед бежал сквозь дым, Уже сошлись в штыки. Жена сияла перед ним — Из-под ее руки Он бил штыком… Хрипенье, стон, Уж четверым не встать. Сошел на них огромный сон, Что дважды два есть пять. Как тьма разодраны уста. — Ура! — гремит по краю. — За нашу Родину! За Ста… — Степан, ты жив? — Не знаю. — Степану снился беглый сон: Он над водой возник, Поток отбрасывает вон Его упавший лик. Степану снилась глубина, Недвижная веками. Но ускользала и она С луной и облаками. Мелькала тьма со всех сторон, Приклад горел в ладони… Трофиму снился хмурый сон: Он спит в горящем доме. Огонь струится по глазам, Жены нет рядом — дым. А он кричит глухим стенам: — Проснитесь! Мы горим! — Бежал как тень среди смертей, Огня, земли и стали. А слезы плачущих детей Сквозь стены проступали. Пространство бросить не дано, В котором мы живем. Объято вечностью оно, Как здание огнем. Долине снятся тополя, Красавице — кольцо, Устам — стакан, зерну — поля, А зеркалу — лицо. Врывалась в эти сны война, И крови смрад, и пламя. И та и эта сторона Усеяна телами, Не проходи, мой брат, постой! Еще дрожат их руки И воздух тискают пустой, Как грудь своей подруги. Еще свободный дух скорбит Над жизнью молодой, Душа мечтателя стоит, Как цапля над водой. На солнце танк горит пятном. Скатился камень жгучий — Танкист, охваченный огнем, Как дом травой ползучей. Горел танкист средь бела дня, И догорел танкист. Переметнулся клок огня На прошлогодний скирд. И мыши прыснули на свет — Несметное число. И дезертир за ними вслед, Поскольку припекло. И снова танки! Склон изрыт Снарядами. Деревья Бегут от ужаса. Горит Окраина деревни. Во тьме твоей, двадцатый век, Не исследить печали! В разбитом доме человек Играет на рояле. Так далеки от чистых нег Военные печали. С ума сошедший человек Играет на рояле. Один за всех иль против всех… Уж стены запылали. Полуубитый человек Играет на рояле. Удары сыплются вокруг — И в клочья разметали. Но кисти рук, но кисти рук Играют на рояле… Накрыл Ивана смертный дым… И враг простер ладонь: — Такой народ непобедим. Но с нами бог… Огонь! Пришло письмо на старый дом. Но черное, как снег, Письмо изломное о том, Что человека нет. Ушел из мира человек, Оставил солнцу тень, Огню — туман, бродяге — снег, А топору — кремень, Осенней буре — листопад, Долине — тишину, Слезам — платок, звезде — закат, Ночному псу — луну.

3. Зеркало

Распахан танками Восток И город Тихий Зарев. Иван-да-марья жил цветок, Осталась только Марья. Во мгле оплакала она Горючую разлуку. И скоро солнце и луна Позолотили муку. Дом пустовал с того утра — Угроза прихотлива. Фугас окрестных три двора Опустошил без взрыва. А на стене, как божий свет, Забрезжило зерцало. Взорвется бомба или нет? Но зеркало молчало. Мелькали в зеркале века, И плыл планетный шар, Метель, холмы и облака, Береза и анчар. Кривой монгол, стальной тевтон Легли на нем слоями. Повел на Родину масон Огромными ноздрями. И отразился декабрист, И с топором студент, Народоволец и марксист, И тот интеллигент, Перед которым, заблистав В тумане золотом, Возник изысканный жираф: — Россия, твой фантом! — Сошел Февраль, вскипел Октябрь Гранеными зрачками. Погнало пенистую рябь По зеркалу клочками. Уму и поиску ломоть Продиктовал веленье: Стране закон, идее плоть, Искусствам направленье… Страна в огне, страна во мгле, Фашизм приносит весть: Нет воли к жизни на земле, А воля к власти есть. Поразрешетился весьма, Погнулся русский двор. Мелькали галки сквозь дома, А танки — сквозь забор. Пришла соседка: — Ой, беда! Я видела живьем, Мертвец Иван идет сюда. Он близко — за холмом. — Мария кинулась навстречь Дорогой распростертой. И полилась родная речь: — Живой ты али мертвый? Коли живой, то прикажи, Чем утолить тебя? А коли мертвый, то скажи, Чем исцелить тебя? — Не плачь, любезная жена! Супруг бежал из плена. Земля одна, и ты одна, И встреча сокровенна. Опасный путь ему лежал. Скрываясь от погони, Он из-под Харькова бежал С проводником в вагоне. Где тот безвестный проводник — Иван вослед не глянул. Как тень в зерцале он возник И тенью так и канул. Иван сказал: — Молчи, жена. Иван свое возьмет, Подай зеленого вина — Узнаю: жив аль мертв. Не причитай — недолог срок, Не тяжели души. Но чтобы голос твой не смолк, О сыне расскажи… Блеснуло Марьино кольцо Или на солнце камень — Ударил в пыльное лицо Далекий чистый пламень. Иван прикрыл рукой глаза, А во поле сверкает. — Откуда свет — смотреть нельзя? — То зеркало сияет. Из уцелевшей глубины Невидимого дома Оно сияло со стены Покойно и бездонно. — А ведь под зеркалом тайник, — Сказал Иван. — О боже! Ты там взорвешься через миг… — Иль позже. А надежней На свете места не найдет Сам черт наверняка. Туда никто не подойдет… Но подошел Лука. Чихая, он залез в пролом. — Эхма, пропала хата! — Потрогал бомбу сапогом И сел напротив брата. — Пришел открыться, как судьбе. Прости меня, братан, Я проболтался о тебе… — Донес? — сказал Иван. Лука вздохнул: — Я известил…— И тень его исчезла. Эсэс огулом оцепил Опасливое место. — Пиши, Лука, — сказал эсэс, — Такое: «Выходи, Или твоим не жить!» Вот здесь, Ребенку на груди. — Хитро придумал, басурман, Но крик подать не хуже. — Письмо есть мистика, болван, Оно приводит в ужас. Сошла к Ивану тень в пролом. — Владимир? Вот те на! — А по Владимиру углем Кривые письмена. Иван все понял: час настал, Иному и не быть. Ребенок мысли угадал И медлил уходить. — Отец, возьми, он был со мной, — И протянул кинжал. — Он… деревянный! — Нет, стальной! — Родитель задрожал. Чужие слышались шаги, Он деревяшку поднял. — Святой простак… Побереги! — Поцеловал и отдал. Обочь фугас дремал в пыли. Казалось, только тронь — И полыхнет из-под земли Спрессованный огонь. — Я не хочу нисколько жить! — Заплакал мальчик звонко И стал о бомбу колотить… О, кулачки ребенка! Прощай, родная сторона! Дай горсть от милой пыли. Блеснула в зеркале спина, Ивана уводили. Не плачь жена. Любовь горда! Увидимся ли снова? Но жизнь сказала: «Никогда!» Печально это слово. К нему ключей не подобрать И лбом не прошибить. Умом упорным не понять, Но сердцем не избыть. Загадка сфинкса и числа, Обмен или обман. Оно для старости — скала, Для юности — туман. В нем слезы первые любви И брачный стон наутро. Напрасны жалобы твои, Пришедший ниоткуда. Стоит раздумье на пути Встревоженного духа, Как будто бьется взаперти, Стекла не видя, муха. Луку с овчарками сыскал Немецкий комендант И триста марок отсчитал За брата и талант. Тут призадумался дурак И мрачно стукнул по лбу: — Цена известна, коли так, Но лучше дайте бонбу. Она без дела все равно. — Зачем? — Для обороны. — Желанье русское темно, Но каковы резоны! И в честь германского ума Он снова стукнул по лбу: — Иметь желательно весьма И грамотку на бонбу. — Судьба играла иль момент? Спокойно комендант На бомбу выдал документ, Поскольку был педант. Извлечь фугас из-под земли Из отчего подвала Луке саперы пособли За самогон и сало. Добро, законное почти, Взвалил он на подводу. — Я благодарствую!.. Пади! — Огрел коня — и ходу. Его поток пространства гнал, Поток тоски и света. Он Лизавету поминал… Пустое, Лизавета! Чу, завалился ястребок За Северский Донец. Чу, закатился перстенек В неведомый конец. Слова Луки — сплошной туман, Любовь Луки — татарник. Война ветвила ваш роман, Как северный кустарник. Дремал забытый хуторок У самого обрыва. Внизу, как тихий говорок, Река толклась лениво. Замолк у крайнего окна Тягучий скрип колес. Встречай, военная жена! Лука добро привез. — Чего ты хочешь, волчья сыть? — Лука сказал: — Лопату! Хочу себя оборонить. Давай и ты за хату. — Взорвется бонба или… — Цыц! — Застрявшая ромашка Блеснула меж колесных спиц. Она вздохнула тяжко. И, обрывая белый цвет, На бомбу говорила: — Да или нет, да или нет? — В глазах ее рябило. Число всегда рябит. Оно Пустое, Лизавета! Ему предела не дано, И ты не жди ответа. Люби за синие глаза, За белое лицо. Люби за то, за что нельзя, И плюнь через плечо. Он проложил подземный ход Из погреба к фугасу. Зарылся в землю, словно крот, И дожидался часу. — Ты посади поверх цветы! — Решил он торовато. — На свете трое: я и ты, И… — он увидел брата. Рукой прикрыл свои глаза, А во поле сверкает. — Откуда свет — смотреть нельзя? Аль зеркало сияет? — Из уцелевшей глубины Невидимого дома Оно сияло со стены Покойно и бездонно. Дохнула с зеркала гроза, И брата тень шагнула, И заслонила небеса Гигантская фигура. Но искаженные черты Ушли в поля и пашни. — Да, только трое: я и ты… — Она вскочила: — Наши! — Лука на слитый гул и ход Из-под ладони глянул: — Ну, слава богу! Русь идет…— И в темный погреб канул. Прошел на Запад шум шагов, На край иной земли. Померкли язычки штыков, И вишни расцвели. Был полк вином победы пьян И верностью подруг. Пришел Степанчиков Степан, Но без обеих рук. Пропали руки на войне. Осталось от стенанья На левой культе только «Не…». — Вот образ отрицанья! Победа! Сталин поднял тост. Возник перед зерцалом. «Я пью!..» — ему он произнес И чокнулся бокалом. И гром по свету разнесло. Я видел Русь с холма: Мария плакала светло, И строились дома. Поэма презирает смерть И утверждает свет. Громада времени, вперед! Владимир, твой черед. 1972–1973