Русское богословие в европейском контексте. С. Н. Булгаков и западная религиозно-философская мысль
Шрифт:
В православии – более возможен путь свободы, отсутствия подчинения церковного творчества клерикально-иерархическим правилам. Булгаков видит здесь победу культуры над цивилизацией в быту и в благочестии русского православного народа, которое формировалось у него веками. Булгаков пытается найти истинную цель культуры. Он пишет: «Задача культуры – дело богочеловечества, то есть очеловечение мира и обожение человека» [703] . Путь спасения культуры он видит в следовании христианским заповедям. Само творение культуры связывается с христианской традицией, с осуществлением христианства на земле.
703
Ibid., с. 642.
Таков взгляд С.Н.Булгакова на проблему кризиса культуры в условиях развития новой модели техногенной цивилизации, которая начала складываться в России в начале века. Проблема влияния западной цивилизации на духовный путь России актуальна и в наши дни, когда перед нашей страной встали острые вопросы о национальной идее, самоидентификации, идеологии, свободе вероисповедания и месте России в мировом сообществе государств. Пока многие из них остаются неразрешенными.
С. Н. Булгаков
А. Б. Шулындина
«Русская трагедия есть по преимуществу религиозная – трагедия веры и неверия» [704] – эта мысль является лейтмотивом всех размышлений С. Булгакова о русской культуре.
Творчество и мировоззрение каждого русского художника, писателя, композитора становится для философа отражением и воплощением религиозно-трагического мировосприятия. Такой ракурс видения русской культуры типичен для русской религиозной философии (об этом писали В. Соловьев, Н. Бердяев, П. Флоренский,
704
С. Н. Булгаков, Тихие думы. М., 1996, с. 8.
В. Розанов, Н. Лосский, А. Лосев и другие). Он способствует осознанию особой целостности отечественной культуры, позволяет «пролить свет» на те ее особенности (в том числе особенный «трагический настрой»), которые не могут быть истолкованы с позиции какого-либо другого мировосприятия. И, конечно, такая интерпретация уводит от понимания трагического как имеющего в первую очередь «социальную основу» (социальные конфликты, «трагедия народа» и т. д.), которое было преобладающим в советское время. С. Булгакову, несомненно, принадлежит особое место в осмыслении данной темы, так как трагическое – одно из центральных понятий его творчества. Оно не только полагается им в качестве неотъемлемого качества самого философского (точнее, философски-религиозного) осмысления жизни, но и считается имманентным самому Абсолюту [705] .
705
С. Н. Булгаков, «Трагедия философии», в Сочинения в двух томах, т.1, М., 1993; «Софиология смерти», в Тихие думы. М., 1996.
Что такое «трагедия веры»? Религиозная вера предполагает «существование иной, трансцендентной действительности и нашей связи с нею» [706] . Действительно, присутствие «иного мира», «непостижимого», мистического начала очень сильно ощущается в русской культуре (несмотря на внешний «реализм»). Не случайно герои русской литературы, русских опер часто существуют в необыкновенном, как бы «переходном» состоянии (между жизнью и смертью, в бреду, в состоянии аффекта, во сне). Их обыденная жизнь часто нарушается (а нередко направляется и определяется) вторжением каких-то «нематериальных» явлений – от таинственной игры случая и кажущихся немыслимыми совпадений до откровенно фантастических явлений. Такие «нереальные» состояния души [707] «настраивают» на восприятие «мира иного». Можно предположить, что именно это имел в виду С. Булгаков, когда говорил о некоем «болезненном распаде» или же «болезненном росте» русской души, позволяющем видеть «мистические глубины реальности», и цитировал слова одного из героев Достоевского: «Привидения – это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и порядка. Ну, а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болезнь, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир» [708] .
706
С. Н. Булгаков, Свет невечерний. Созерцания и умозрения. М., 1994, с. 34.
707
В современной психологии это принято называть «измененными состояниями сознания».
708
С. Н. Булгаков, «Труп красоты. По поводу картин Пикассо», в Сочинения в двух томах, т. 2. М., 1993, с. 532.
Однако ощущение присутствия «запредельного» и «прорывы» к нему, к которым русская душа особенно «чувствительна», уводя от мировосприятия «материалистического», может привести как к подлинно религиозным откровениям, так и к контакту с силами «антибожественными», демоническими. Не случайно столь популярен в русской культуре мотив «бесовства», ощущение его силы и пугающей, намного превосходящей силы человеческие, мощи. Поэтому в соприкосновении с этим «сверхчеловеческим», «неизвестным» естественной реакцией нередко является страх, который, как отмечал С. Булгаков, по-разному, но очень сильно ощущали Н. В. Гоголь (выразивший это в образах всевозможной «нечисти»), Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой, чувствовавшие силу «звериного» начала в человеке, философ К. Н. Леонтьев, чья глубокая, какая-то исступленная вера обязана своим происхождением страху смерти [709] .
709
Ibid., с. 555.
Согласно С. Булгакову, принимающему основную доктрину православия, основной источник трагического коренится в том, что в земной жизни человек, чувствующий свою связь с Богом, не может «воссоединиться» с ним, так как в результате «первородного греха» он утерял изначальную целостность, а все стремления обрести ее на земле недостижимы. Поэтому в этом мире человек подвластен не только законам земного бытия, жизни и смерти, но и нападениям и искушениям сил антибожественных: «Дневной шум временности чередуется с ночным шепотом вечности, а под зноем жизни порой проносится ледяное дыхание смерти, и в чью душу хотя однажды вошли они, тот слышит это молчание и среди базарного шума, чувствует этот холод и под палящим солнцем. И кто опытно опознал реальную силу зла как основу мировой трагедии, тот теряет былую доверчивость к истории и жизни. В душе глубоко поселяется грусть, и в сердце появляется все увеличивающаяся трещина» [710] . Эту трагедию человеческого существования можно не осознавать лишь находясь в состоянии «наивности», которая «могла быть свойственна безгрешному человеку и теперь до известной степени свойственна детям» [711] . Можно быть «ниже трагизма», в случае «низкого нравственного или умственного развития», или «выше трагизма», в случае «совершенной святости», которая уже «предвкушает» реальность будущего совершенного мира, однако зрелый человек не может не осознавать трагичности земного бытия. Поэтому и сама «земная музыка» для большинства людей неизбежно состоит из «смешения» «мажора и минора», где доминирует то один, то другой [712] . В дополнение к этой мысли можно отметить, что такое оригинальное явление русской культуры, как русская народная протяжная песня, ее так называемый параллельно-переменный лад (с частыми переменами тоники и лада), представляется явлением, отражающим эту «переменчивость» человеческого существования тонко и точно. Такой особенный «склад» народной песни противоположен сложившейся в западноевропейской музыке четкой ладовой определенности мажора и минора.
710
С. Н. Булгаков, «Победитель-побежденный (Судьба К. Н. Леонтьева)», в Сочинения в двух томах, т. 2. М.,1993, с. 430.
711
С. Н. Булгаков, Тихие думы. М., 1996, с. 230.
712
Ibid, c. 229.
Протестуя против примитивного понимания исторического прогресса как неуклонного движения к счастью, всеобщему благу, С. Булгаков, как и другие русские религиозные философы, считал, что этот прогресс не может привести к разрешению трагических противоречий бытия на земле, но наоборот, способствует их обострению, так как «материальная цивилизация является одновременно и крыльями и путами для духа, ибо, если благодаря ей вырастают силы духовного человека, зато и мещанское начало получает необычайную мощь. Для сохранения равновесия между духовным человеком и мещанином требуется гораздо большая энергия со стороны первого, ибо силы мещанина страшно увеличиваются» [713] . Не случайно «сатаническое начало мира, “князь мира сего”, есть именно олицетворенное мещанство» [714] . Такое «мещанство» является не чем иным, как одним из «ликов», проявлений «мирового зла».
713
C. Н. Булгаков, «Апокалиптика и социализм (Религиозно-философские параллели)», в Сочинения в двух томах, т. 2. М., 1993, с. 127–128.
714
Ibid, с. 127.
Чрезмерная «подверженность» русского влиянию «мещанства», «рабству у природных законов» во многом связана с особым настроем русской души, стремящейся к «запредельному», однако при разочаровании в возможности его достижения в высшей степени подверженной «бездарности во всем относительном и среднем» [715] . Поэтому в русской культуре нередко «место фатума занимает вселенская захолустная обывательская пошлость» [716] , способная «умертвить» душу человека. Не случайно в русской литературе XIX века бездуховное существование, связанное только с исполнением «заданных обществом» ролей, выполнением правил или удовлетворением животных инстинктов, часто становится признаком омертвения души, символом смерти, а смерть духовная приравнивается к смерти физической.
715
Н. А. Бердяев, Судьба России. М., 1990, с.25.
716
В. А. Балабанович, «О некоторых чертах творчества Чехова и Чайковского», в Чайковский и русская литература. Ижевск, 1980, с. 48.
Отсюда такое многообразие «мертвых душ» в русской литературе. Можно вспомнить, например, выразительное высказывание Л. Н. Толстого: «В городе человек может прожить сто лет и не хватиться того, что он давно умер и сгнил» [717] . Герой повести А. П. Чехова «Скучная история» с ужасом замечает в себе «равнодушие, этот паралич души, преждевременную смерть» [718] . В творчестве А. П. Чехова, как считает С. Булгаков, заключена особая трагичность, ибо его герои, в отличие, например, от романтических героев Байрона, не в силах сделать даже слабую попытку «воплотить в своей жизни смутно или ясно осознаваемый идеал» [719] ; отсюда чеховская скорбь о «бескрылости человека, о его неспособности подняться даже на ту высоту, которая ему вполне доступна, о слабости горения его сердца к добру, которое бессильно сжечь наседающую пену и мусор обыденщины» [720] . Эти наблюдения вполне перекликаются с рассуждениями Б. Асафьева, который говорил о «русском порождении зла» в образе Гришки-Кутерьмы. В образе этого героя оперы Н. А. Римского-Корсакова, по словам искусствоведа, отражено «инертное тяготение к злу, к материальности» сознания, окутанного «тенетами» земного бытия, в противоположность волевому «восхождению в святой град» другой героини – девы Февронии [721] .
717
Л. Н. Толстой, «Крейцерова соната», в Собрание сочинений в двенадцати томах, т. XI. М., 1984, с.139.
718
А. П. Чехов, Собрание сочинений в двенадцати томах, т. 6. М., 1955, с. 323.
719
С. Н. Булгаков, «Чехов как мыслитель», в Сочинения в двух томах, т. 2. М., 1993, с.146.
720
Ibid.
721
См.: Б. Асафьев, Симфонические этюды. Л., 1970, с.114.