Русское богословие в европейском контексте. С. Н. Булгаков и западная религиозно-философская мысль
Шрифт:
С. Булгаков справедливо подчеркивал «оздоравливающее» влияние религиозных корней в западноевропейской культуре, благодаря которой европеец сохраняет «вековую традицию и историческую дисциплину труда» [722] , а следовательно, меньше, чем русский, склонен к некоему «падению», к «безвольному подчинению обстоятельствам».
С. Булгаков отмечал также, что слишком сильное переживание трагичности существования может вызвать (особенно в душах наиболее к этому восприимчивых) своеобразное «утомление жизнью», ибо «зло в длинные годы жизни нечувствительно оставляет ядовитые отложения, отравляющие живые силы души» [723] . Такую «отравленность» он находил, например, в Шестой симфонии П. И. Чайковского [724] . Это наблюдение созвучно словам Б. Асафьева, который считал, что в музыке П. Чайковского присутствует некое «изживание» жизни, болезненное «подчинение зову смерти», причина которого может быть заключена в той самой «отравленности жизнью», усталости, о которой писал С. Булгаков. Композитор, как считал Б. Асафьев, ощущал постоянную «текучесть» жизни и какую-то «неукорененность человека», которому «не за что зацепиться» в этом мире [725] . Такое ощущение неизбежно сопутствует существованию человека, осознавшего «трагическую треснутость» существования, но не имеющего подлинной религиозной веры, не чувствующего «божественной основы» жизни и не верящего в будущую победу «царства Добра». Своеобразное «влечение к смерти» можно найти и в музыке М. Мусоргского (вокальный цикл «Песни и пляски смерти»), и в творчестве М. Салтыкова-Щедрина (роман «Убежище Монрепо»), и в каких-то почти «по-буддийски»-жизнеотрицающих настроениях повестей И. Тургенева [726] .
722
С. Н. Булгаков, «Героизм и подвижничество», в Сочинения
723
С. Н. Булгаков, Тихие думы, с. 229.
724
Кстати, эта симфония является одной из трех симфоний XIX века (наряду с Шестой Г Малера и Четвертой Брамса), представляющих концепцию мира в целом трагической.
725
См.: Б. Асафьев, Симфонические этюды. Л.,1970, с. 132.
726
В произведениях И. С. Тургенева то и дело встречаются высказывания, подобные следующему: «Вся жизнь – сон» (И. С. Тургенев, Собрание сочинений в двенадцати томах, т. 6. М., 1955, с. 148).
И все же в русской культуре ощутимы не прекращающиеся, зачастую мучительные поиски «божьего царства», «божьей правды». Однако «в религиозной жизни нет застоя, как нет и неотъемлемых достижений и мертвых точек, здесь все и всегда в движении, вверх или вниз, вперед или назад.» [727] . Поэтому «известный пессимизм как следствие остроты ощущения греха и зла есть необходимая стадия религиозного прозрения, – нужно сознать всю бедственность своего положения, чтобы искать из него исхода, и пока блудный сын еще доволен жизнью «в стране далекой», он не встанет, не пойдет к своему отцу. Но если одним этим прозрением дело исчерпывается, неизбежно наступает отчаяние вместе с осознанием своего бессилия. Это предрассветное состояние человеческой души [728] . В таком «болезненном», «переходном» состоянии и находится по большей части вся русская культура XIX (а во многом и XX века). Нередко русская душа (а с ней и русская культура) как бы «балансирует» «на тонкой границе» света и тьмы, проявляя своеобразные нигилистические установки по отношению к реальной и «относительной» действительности, но не всегда обретая (или обретая лишь частично) некую «укорененность» в «высших началах» [729] .
727
С. Н. Булгаков, Свет невечерний, с. 31.
728
С. Н. Булгаков, «Человекобог и человекозверь», в Сочинения в двух томах, т. 2, М., 1993, с. 487. Между прочим, в православии «незаходимый мрак» предшествует «умному рождению Христа в сердце человека» (Василий Валентин. Двенадцать ключей мудрости. М., 1999, с. 180).
729
Возможно, именно это имеет в виду одна из героинь Тургенева, когда говорит: «Надламывать себя не для чего – надо всего себя переломить или уже не трогать» (И. С. Тургенев, «Фауст», в Собрание сочинений в двенадцати томах, т. 6, с. 171).
Размышляя о знаменитых «Катакомбах» М. Мусоргского, Б. Асафьев пишет: «Не символ ли здесь душевного состояния, в котором протекала вся жизнь композитора, не нашедшего выхода к свету и, пожалуй, даже не уверенного, что свет существует?» [730] . Однако к творчеству композитора в данном случае скорее применимы слова С. Булгакова, сказанные им о Чехове: «Говорят, что в морских глубинах живут растения, никогда не видящие солнца, и, однако, как и все живое, они живут только солнцем, без него они не могли бы и появиться на свет и просуществовать одного дня, хотя как легко и как, казалось бы, убедительно они могли бы отрицать существование солнца» [731] . И далее: «Он дает только чувствовать солнце, и лишь изредка стыдливо и как бы невзначай, обычно от третьего лица, Чехов прямо говорит о нем – только в виде исключения, золотой луч несмело блеснет и тут же погаснет на дне оврага» [732] . И как в музыке М. Мусоргского встречаются моменты «истинного просветления» (в знаменитом вступлении к трагической опере «Хованщина», называемом «Рассвет на Москве-реке», в отдельных светлых мечтательных образах его романсов), так и у А. П. Чехова была своя, особая вера – «правда, это была не та победная вера, которая видит в едва зарождающихся ростках грядущий расцвет и торжествующе приветствует его, это вера тоскующая, рвущаяся и неспокойная, но, однако, по-своему крепкая и незыблемая» [733] . Только такая вера может дать человеку силы бороться со злом, зная, что на земле оно неискоренимо, а победа добра может быть лишь относительной [734] . Не эта ли вера, звучит, например, в повести И. С. Тургенева, исполненной в целом почти «буддийских» настроений: «Я до сих пор думаю и, надеюсь, никогда не перестану думать, что в божьем мире все честное, доброе, истинное применимо и рано или поздно исполнится, и не только исполнится, но уж теперь исполняется; держись только каждый крепко на своем месте, не теряй терпения, не желай невозможного, но делай, насколько хватит сил» [735] .
730
Б. Асафьев, Симфонические этюды, с.219.
731
С. Н. Булгаков, «Чехов как мыслитель», в Сочинения в двух томах, т. 2., М., 1993, с. 150.
732
Ibid.
733
Ibid.
734
«Нельзя и не следует отрицать и затушевывать, что христианское учение о прогрессе содержит в себе известную антиномию: призывая к прогрессу оно до известной степени в то же время и расхолаживает, умаляя его ближайшие перспективы», – пишет С. Булгаков, подчеркивая, что победа добра «может быть в теперешних условиях существования – только частичная и неполная» (С. Н. Булгаков, Тихие думы, М., 1996, с. 229).
735
И. С. Тургенев, «Переписка», в Собрание сочинений в двенадцати томах, т. 6, с. 105.
Однако поиски «света», преодолевающего «земное зло», могут приводить и к ужасным заблуждениям. Так, С. Булгаков весьма убедительно пишет о трагедии Л. Толстого, который, испугавшись «бездн ада», открывшихся ему в человеке, заменил Бога идеей некоей абстрактной морали, ощущая, вместе с тем, бессилие этого абстрактного Бога-морали противостоять могуществу «бездуховного» в человеке.
Поэтому в творчестве Л. Толстого явственно ощутимо состояние «утраты Бога», потери связи с ним, которое рождает «затаенную боль и муку религиозного бессилия» [736] . Подобное ощущение, сопровождавшее всю жизнь русского писателя (за исключением редких подлинных «прорывов к свету»), С. Булгаков считает особым состоянием сознания, которое на земле суждено пройти каждому, даже очень верующему человеку. В потрясающей по глубине трагизма и силе «выстраданности» «Софиологии смерти» С. Булгаков пишет о «божественном кенозисе», который совершил Бог Сын, воплотившись в земном обличье и временно утратив глубокую любовную связь с Богом Отцом и Святым Духом [737] . Мучительное ощущение, которое переживал Иисус перед казнью, подобно тому состоянию «богооставленности», «субстанционального» одиночества, через которое «проходит» в тот или иной момент жизни каждый человек. Обычно это происходит в моменты критические, переломные и особенно остро – в момент близости смерти, описанный С. Булгаковым с такой потрясающей силой. Подобное «разъединение» переживали многие герои русской литературы (Л. Толстой, «Смерть Ивана Ильича», А. Чехов, «Скучная история») [738] .
736
С. Н. Булгаков, «Человекобог и человекозверь», в Сочинения в двух томах, т. 2. М., 1993, с. 490.
737
С. Н. Булгаков, «Софиология смерти», в Тихие думы, М.,1996.
738
Следует отметить, что ощущение «утраты Бога» и его «обретения» может происходить в жизни человека неисчислимое количество раз и является, по сути, вообще характерным для религиозной (и, возможно, даже внешне не религиозной или неосознанно-религиозной) жизни.
Однако такое «отъединение» человека от Бога, сопровождаемое потерей любви как начала, объединяющего человека с Богом (и, как следствие, с другими людьми), неизбежно приводит к ощущению «безжизненности», а реальность предстает в каком-то «мертвенном свете». Теряя свою гармоничность и целостность, одухотворенность и «пронизанность» божественным началом, она как бы «распадается на отдельные составляющие», становится некоей «пародией» на мир. Такую «распавшуюся» действительность С. Булгаков увидел в творчестве П. Пикассо, где, сохраняя телесность, люди утрачивают «одушевленность» и становятся похожими на «неодушевленные куклы», маски [739] . Нечто похожее было отмечено им и в творчестве Н. Гоголя (повесть «Портрет», где художник рисует портрет без любви к своему созданию). Утратившее свою связь с «божественным», «отъединенное» искусство неизбежно становится «демоническим». С. Булгаков считал, что «демонизм» является своего рода эгоистической любовью к себе, не принимающей смиренного «самоумаления» и «любовной самоотдачи», которую совершает Бог Отец, порождая свою вторую «ипостась» [740] .
739
Философ отмечает гармоническую «спаянность», неразделимость «духовного» и «телесного», «пронизанность» и «просветленность» тела духом в православии в отличие от восточных учений, с их «перевоплощениями» и «преодолением телесного», где тело представляется лишь часто сменяемой «одеждой», «преодолеваемой» выходом в другие, нематериальные формы существования (см.: С. Н. Булгаков, «Труп красоты», в Сочинения в двух томах, т. 2. М., 1993, с. 539).
740
«Бог есть Любовь, и поэтому он есть Смирение, образующее основу взаимоотношения Трех Ипостасей, находящих Себя каждая в другой. Демон же не любит ничего. Он остается замкнут в себе и в сущности доволен собой. Только себя он не презирает и не ненавидит, хотя на себе успокоиться и не может, ибо все же сознает свою ограниченность и от этого тоскует» (Ibid., с. 533–534).
Трагическая «неполнота» земного существования выражается также в некоей «амбивалентности» красоты (которая «неотразима и божественна, но может служить приманкой и одеждой греха» [741] ) и любви (порождающей нередко «роковую, мучительную и противоречивую» двойственность «идеала Мадонны и идеала содомского», которая «не гармонизуема и не разрешима в пределах земной жизни» [742] ). Особое значение, которое русская культура придавала этим началам, поиски некоей мистически воспринимаемой «вечной женственности», являющей на земле «божественный лик» красоты, ощутимы в философии [743] , в литературе (А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Ф. М. Достоевский), в музыке (М. П. Мусоргский, Н. А. Римский-Корсаков, П. И. Чайковский). Однако нельзя не почувствовать некоторую «утопичность» подобных попыток (которые отчасти сродни поискам Дон Жуана, ищущего «небесное» на земле [744] ). Отсюда – осознание гибельности земной жизни для этой «идеальной женственности» – не случайно самые прекрасные и совершенные героини русской культуры обречены на гибель в жестоких реалиях этого мира [745] , а красота предстает явлением «нездешним», «недолговечным» и «ненужным» [746] . С другой стороны, красота на земле нередко оборачивается «Содомом», а любовь приобретает обличье «похоти» и «греха».
741
С. Н. Булгаков, «Человекобог и человекозверь», в Сочинения в двух томах, т. 2. М., 1993, с. 494.
742
Ibid., с. 482.
743
Об этом Булгаков писал в статье «Владимир Соловьев и Анна Шмидт» (С. Н. Булгаков, Тихие думы. М., 1996.
744
745
Русская культура как будто не верит в саму возможность женского счастья на земле. Примеры неисчислимы: жертвенность проявляют героини И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, опер Н. А. Римского-Корсакова, П. И. Чайковского. У последнего речь идет не только о трагических оперных женских образах, но и обо всех темах его симфонических произведений, символизирующих красоту и любовь, которые неизбежно гибнут.
746
Переживание этого тонко описано А. П. Чеховым в рассказе «Красавицы».
Все творчество С. Булгакова, как и восприятие им русской культуры, трагично, ибо в нем отражается свойственное христианству ощущение того, что «мир во зле лежит». Особая трагичность русской культуры обусловлена тем, что неразрешимые противоречия здесь никогда не «сглаживаются», не «отстраняются», но, напротив, «высвечиваются» с наибольшей силой, доводятся до предела [747] . При этом ощутима не внешняя, а «внутренняя», «изнутри идущая», имманентная самой жизни основа трагизма [748] .
747
Несмотря на то, что образ «треснувшего мира» нашел яркое отражение в западноевропейском романтизме, все же европейской культуре более, чем русской, присуще стремление как бы несколько «отстраниться» от этого: уйти в «эстетизм», в любование «тихими прелестями земного существования» (нередко даже идеализируя «мещанство»), Попыткой отстранения является и знаменитый метод «романтической иронии». Наряду с этим, в европейской культуре сохранял свою силу оптимистический «бетховенский пафос» борьбы, «героического преодоления» противоречий бытия, приводящего к некоей гармонии.
748
С. Булгаков пишет, что «нет железного рока, а есть духовная судьба, в которой последовательно развертываются и осуществляются внутренние самоопределения» (С. Н. Булгаков, Тихие думы. М., 1996, с. 265). Следует отметить, что русской культуре свойственно более непосредственно воспринимать и отражать трагическое, чем европейской, где большую роль играет исторически сложившийся набор семантических средств выражения трагического, имеющих несколько «внешне-театральное» происхождение.
И подобно тому, как богатырь русских сказок выбирает самый тяжелый путь, смутно ощущая, что не на пути обретения «привычного», «конкретно-социального», а именно на этом самом пути ему суждено обрести самое ценное, так и русская культура идет в самую неблагополучную сторону, словно стремясь «к самому краю бездны». Каждому ступившему на этот путь уже не суждено сойти с него. А бесстрашие русского богатыря может иметь только одну причину – смутное, но верное ощущение того, что именно эта и только эта дорога может вывести его к свету, именно в конце ее «маячит солнце будущего мира», видимое в предчувствиях «русских святых». Единственное, что может помешать ему на этом пути – это страх.
Напутствием ему могут стать слова старца Зосимы: «.Любовью все покупается, все спасается. Ступай и не бойся». Ибо «в любви нет страха, но любовь прочь изгоняет страх».
Проблема творения вселенной из ничего в богословии о. Сергия Булгакова и в современной космологии
А. А. Гриб
Современная космология утверждает, что наша Вселенная не всегда была такой, как сейчас. Она эволюционировала от простого к сложному и скорее всего имела в прошлом начало. Возраст Вселенной оценивается как величина около тринадцати-четырнадцати миллиардов лет. Начало Вселенной, или «сингулярность», понимается как начало самого времени, а также пространства, которое с этого момента начало расширяться. Тем самым в соответствии со взглядами, высказанными еще бл. Августином в V веке после Р Х., Вселенная была сотворена вместе со временем, и вопрос: «Что было “до Вселенной”?» – не имеет смысла. Используя известную аналогию С. Хокинга [749] , можно сказать, что этот вопрос так же не имеет смысла, как вопрос, что севернее северного полюса. До сингулярности «ничего не было, не было и самого до!».
749
С. Хокинг, От Большого взрыва до черных дыр. Краткая история времени. М., 1990.
Возникновение из «ничего» встречается в современной космологии и в другом месте, вне связи с началом времени. Наша Вселенная, если верна идея инфляционной ее стадии вблизи начала, а также в связи с подтверждаемым сегодня ненулевым значением космологической постоянной, относится скорее всего к «закрытому типу». Она обладает конечным, хотя и много большим наблюдаемого, объемом. В то же время, несмотря на конечность объема, у нее нет границы: космонавт, движущийся по прямой в силу искривленности пространства, придет в ту же точку. Это пространство, однако, расширяется со временем, так что каждую секунду «из ничего» возникают миллионы новых километров. Можно спросить: откуда возникают эти миллионы новых километров пространства? Ответом будет – ниоткуда! Закрытая Вселенная – это «все», вне ее нет никакого пространства – «ничто». Это «ничто», в отличие от пустого пространства, таково, что вопросы «где?», откуда?», куда?» по отношению к нему не имеют смысла.