Русское литературоведение XVIII–XIX веков. Истоки, развитие, формирование методологий: учебное пособие
Шрифт:
Театр Корнеля и Расина, система Буало, однозначно жесткие классицистические требования в последнее десятилетие XVIII века воспринимаются сентименталистами, в том числе русскими, как пройденный исторический этап. Новыми общественными и художественно-эстетическими ориентирами становятся суждения и образы Руссо, Стерна, Ричардсона. Сентименталистская художественная практика и литературная критика оказываются востребованными благодаря свободе выражения мысли, не сдавленной тисками устаревшего нормативизма.
Огромным успехом пользовались выступления в печати Николая Михайловича Карамзина (1766–1826). Писатель и историк-исследователь, Карамзин
В статье-эссе «Что нужно автору?» (1793) Карамзин опирался на два важнейших суждения. Во-первых, искусство «должно заниматься одним изящным, изображать красоту, гармонию и распространять в области чувствительного приятные впечатления» (301). Во-вторых, обращаясь к тем, кто стремится встать на путь писательства, Карамзин подчеркивал, что молодой художник добьется результатов только тогда, когда станет читателю другом и будет «писать для вечности» (300).
Сама постановка вопросов «что есть искусство?» и «как стать писателем?» для русской культуры и рождающейся науки не нова. Она, в частности, была в центре внимания классициста А.П. Сумарокова в его работе «Наставление хотящим быти писателями». Однако время классицизма ушло, а в сентиментализме и постановка вопросов, и система принципов, утверждающих ответы, и природа аргументации, – все носит совершенно иной характер.
Важнейшими достоинствами художника слова Карамзин считает «таланты и знание», а также «доброе, нежное сердце». Великий русский сентименталист подчеркивал: «Творец всегда изображается в творении и часто – против воли своей» (300). Развивая эту мысль, Карамзин предостерегал: «Ты берешься за перо и хочешь быть автором: спроси же у самого себя, наедине, без свидетелей, искренно: каков я? ибо ты хочешь писать портрет души и сердца своего». Цель искусства, утверждается в статье, – «святое, никакими сферами не ограниченное желание всеобщего блага» (301). В качестве доказательства своей правоты Карамзин задавал вопрос, обращаясь к творчеству выдающегося французского просветителя: «Отчего Жан-Жак Руссо нравится нам со всеми своими слабостями и заблуждениями?», и отвечал: «Оттого, что в самых его заблуждениях сверкают искры страстного человеколюбия» (301). Итогом его рассуждений являлась мысль о том, что «дурной человек не может быть хорошим автором» (301). Эту мысль автор статьи распространял на сам характер соотношения формы и содержания в художественном произведении. Карамзин утверждал приоритет содержания и его идейно-эмоциональной направленности перед формой: «Слог, фигуры, метафоры, образы, выражения – все сие трогает и пленяет тогда, когда одушевляется чувством» (301).
В 1795 г. в «Московских ведомостях» была напечатана заметка Карамзина, ныне условно озаглавленная «О богатстве языка». В заметке вновь поднят вопрос о том, что главное в культуре и языке – факт нравственного осмысления действительности. «Истинное богатство языка, – писал Карамзин, – состоит не во множестве звуков, не во множестве слов, но в числе мыслей, выражаемых оным». Если же нет слов «для означения главных мыслей» и «для изъяснения их различий, их оттенок, большей или меньшей силы, простоты и сложности», то такой язык «со всеми миллионами слов своих» беден. В качестве примера Карамзин привел две «телесных вещи» в арабском языке – «меч» и «лев», у которых по «пятьсот имен», но нет «никаких тонких нравственных понятий и чувств» (302).
Ненавязчиво, но настойчиво Карамзин формировал вкусы читающей и пишущей России. В своем альманахе «Аониды» он сформулировал две задачи; одну аналитическую: «показать <публике> состояние нашей поэзии, красоты и недостатки ее», другую –
Вместе с тем Карамзин настаивал: художник должен писать только о том, что «подлинно занимает его душу», и обращаться только к тем «предметам», которые «к нему близки и собственною силою влекут к себе его воображение». Если же этого не происходит, то, отмечал Карамзин, следует солидаризироваться с Горацием, который «в начале эпистолы к Пизонам» показал «странное существо» [77] , поскольку именно ему будет подобно произведение, – в нем «не будет никогда живости, истины или той сообразности в частях, которая составляет целое» (303).
77
Напомним слова Горация из трактата «Послание к Пизонам» (строки 1–5, в переводе А. А. Фета): «Если бы вдруг живописец связал с головой человечьей / Конский затылок и в пестрые вырядил перья отвсюду / Сборные члены; не то заключил бы уродливо-черной / Рыбой сверху прекрасное женское тело, – при этом / Виде могли ли бы вы, друзья, удержаться от смеху?» (Фет А.А. Вечерние огни / Подготовка изд. Д.Д. Благого, М.А. Соколовой. 2-е изд. М., 1979. С. 143).
В литературных трудах, подчеркивал Карамзин, надо бояться двух крайностей и избегать как «излишней высокопарности» (когда «гром слов не у места»), так и «притворной слезливости». Развивая мысль о последствиях первой крайности, автор статьи указывал, что надо изображать лучшие чувства, а не разрушение мира. Смысл искусства русский сентименталист видел «не в надутом описании ужасных сцен натуры, но в живости мыслей и чувств». Разворачивая второе наставление – избегать «притворной слезливости», Карамзин писал о том, что «не надобно также беспрестанно говорить о слезах, прибирая к ним разные эпитеты, называя их блестящими и бриллиантовыми, – сей способ трогать очень ненадежен» (304).
Программой искусства должна стать продуманная и прочувствованная мера типично-распространенного и индивидуально-неповторимого. Ее определяет поэт — «личность», как подчеркивал Карамзин. Так, беды и горести следует отображать «не только общими чертами, которые, будучи слишком обыкновенны, не могут производить сильного действия в сердце читателя, – но особенными, имеющими отношение к характеру и обстоятельствам поэта». При этом, уверял Карамзин, не столь важно, что избранная художником тема и отсеянный им материал могут поначалу показаться нежизненными, да и сама личность автора, возможно, не сразу вызовет интерес. «Торжество искусства» есть «обман», т. е. художественный вымысел, и этот вымысел направлен на формирование ответных знаков «нежной мысли, тонкой черты воображения или чувства» (304).
По мнению Карамзина, литература является самым востребованным и самым значимым видом художественного творчества: «искусство писать есть, конечно, первое и славнейшее». В силу этого от писателя и поэта требуется «редкое совершенство в душевных качествах» (304). Отстаивая «пользу и важность литературы», великий русский сентименталист актуализировал то, что позволяет нации гордиться своими авторами, – высоту нравственного чувства художника. Иными словами, Карамзин деликатно, но вновь и вновь внушал читающей публике свой жизненный и творческий девиз, устанавливающий прямую связь между талантом человека и его общественно-моральными ценностями и гласящий, что «хорошим» писателем может стать только высоконравственный человек и гражданин.