Рутьер
Шрифт:
Да, купец был типичным евреем. Лицо красивое, даже можно сказать – породистое, властное, но с определенными признаками фенотипа, присущими только евреям. Это в двадцать первом веке стало нормой кровосмешение иудеев с остальными нациями, а в пятнадцатом столетии такой выверт пока априори невозможен. Так что все признаки налицо.
Купца сопровождали мужичок постарше, одетый скромнее, но также с явными признаками семитской крови, и четверо здоровенных охранников в стальных кирасах, капеллинах, со страхолюдными гизармами в руках.
Отдельно семенила сладкая парочка:
Покупатель остановился у первого пленника и брезгливо приказал:
– Скажи ему, чтобы показал зубы.
– Пасть открой, пасть!.. – Эконом лично полез африканцу в рот и, раздвинув губы, показал белые как снег резцы, потом зачастил: – Я ж говорил, господин Рафа… Все как на подбор! Сильные и здоровые. Всего четыре флорина за голову, всего четыре…
– И не мечтай, – презрительно бросил купец и перешел к другому рабу. – Три флорина и пять сюрвейеров. И ни фартингом больше. «Черное дерево» упало в цене. Португальские купцы пригнали намедни пять галер, забитых под завязку…
– М-м-ма-а… Я христиан! Алилуа… Алилуа!.. – вдруг завопил в голос Мвебе, в крещении Гавриил, именно он оказался вторым по счету и отчаянно зажестикулировал.
Я внутренне подобрался – очень уж казался убедительным африканец. Вот если купец сейчас опомнится и все представление полетит к чертям собачьим? М-дя…
– Заткните ему пасть… – небрежно бросил купец, не обращая никакого внимания на африканца, и сразу же охранник сильно двинул Мвебе тупым концом гизармы по ребрам, заставив того скрючиться от боли и замолчать.
– Сам не знаю, что он такое лепечет… – развел руками эконом.
А его сынок угодливо закивал, подтверждая слова папашки.
– Плевать… – Работорговец презрительно сплюнул. – Миссионеры сдуру, наверное, перестарались, или притворяется, сволочь…
Полностью игнорируя крики африканцев о том, что они христиане, купец и эконом наконец добрались до ломбардцев.
– Я христианин! – гордо заявил мэтр Фиораванти, как только к нему подошли, и торжественно перекрестился. – Немедленно освободите меня. Вы ведь тоже католик, как и я!
Купец поинтересовался у эконома:
– Откуда он у тебя?
– Дык с шебеки той… – залебезил эконом. – Гребцом у сарацин был, так мы его это… скопом со всеми и определили…
– Корабль продаешь? – поинтересовался работорговец.
– Нет, господин Рафа… он нам самим для делов надобен, сами понимаете, на гуккере много не наработаешь…
– Смотри… хорошую цену дам…
– Отпустите меня! – вмешался в разговор ломбардец. – Это же ваш христианский долг!
– Чей? Мой? – Купец присел перед итальянцем.
Говорил, он, цедя слова сквозь зубы, словно выплевывая их:
– Ты вспомнил о моем христианском долге, свинья? Но ты забыл о сотнях и тысячах моих сородичей, которых сжигали и разоряли тебе подобные… – Купец замолчал, встал, несколько раз вздохнул, беря себя в руки, и заговорил опять мрачным голосом: – Я не вижу здесь христианина. Я вижу перед собой только лживого сарацина, готового предать свою мерзкую веру ради собственного
– Но… – Итальянец попытался возразить.
Однако сразу получил удар тупым концом гизармы в грудь и скрючился, зайдясь в кашле.
Ну вот как бы и всё… Тут уже купцу никак не отвертеться от ответственности. Вместо положенных по закону трех свидетелей налицо целых два десятка, готовых подтвердить, клянясь на Евангелии, уже свершившееся преступное действо.
Может показаться, что весь затеянный спектакль – лишний, мои люди и так подтвердят все что угодно, но дело тут в основном во мне лично. Вот как-то не готов я окунуться в полный беспредел, хотя и очень заманчиво это. Да и хочется до конца убедиться, что купец действительно собирается торговать христианами. Я не очень-то верил в это, все-таки подобные делишки чреваты очень большими неприятностями, да и хлопотный это процесс. Ляпнет кто-то из христиан о своей вере кому-то со стороны при транспортировке… и все. Готовься к медленной прожарке на открытом огне. Но в данном случае, похоже, у этого семита есть личные причины так поступать. А ненависть – очень плохой спутник осторожности и разумности.
Но с причинами я разберусь потом. Пора… Мой выход.
– Опомнись, купец. Тебе не удастся скрыть твое злодеяние. Мы молчать не будем, – произнес я как можно убедительнее, смотря работорговцу в лицо.
– Еще один сарацин умеет разговаривать на человеческом языке… – Купец ухмыльнулся. – Да хоть кричите, все равно это вам не поможет. Хочешь, я уделю немного своего драгоценного времени и расскажу тебе о твоей дальнейшей судьбе?
– Попробуй.
– Тебя сейчас погрузят на корабль, отвезут к устью Шельды, где, не выгружая на землю, передадут на другое судно, которое прямым ходом отправится в Левант… Или в Магриб. Кричи… вопи… хоть облупись. Все равно никто тебя не услышит, кроме чаек. Твоя судьба – гнить в рабской неволе…
– Ты! Мерзкий жид! Да как ты смеешь так разговаривать с благородным нобилем, кавалером ордена… – вскинулся Тук, играя свою роль, но так же, как и ломбардец, получив тычок древком гизармы, замолчал.
– Мне нет дела до того, кто вы есть… – Купец расхохотался и вдруг осекся.
На его искаженном одновременно и весельем и ненавистью лице медленно стала проступать растерянность.
По краям бухты встали на ноги аркебузиры, нацелив него свое оружие, а из-за поворота показался мой обер-капеллан Гуус ван Бромель в полном церковном облачении, с распятием в руках и в сопровождении стрелков.
– Что здесь происходит! – грозно заревел капеллан и обличающе направил распятие прямо в лоб купцу.
– Да ничего особенного, Гуус… – Я встал и сбросил с себя так и не застегнутые кандалы. – Обычное дело. Святотатство. Оскорбление христианской веры, торговля христианскими душами, ну и все сопутствующие мерзости.
– Еретик! Христопродавец! – прогудел обер-капеллан и, перехватив медное распятие поудобнее, ловко двинул им купца по голове, с одного удара сбив его с ног. – Тащите его на костер. Всех их на косте-о-ор! Пла-а-амя очистит вас от скверны! Аллилу-у-уйя!