Рядом с нами
Шрифт:
— Ты не помнишь, как выглядела Венера Милосская? — неожиданно спрашивал Миша у отца, застыв с карандашом в руках над чистым листом альбома.
— А ты откуда знаешь про Венеру?
— Нам про нее Костя на кружке естествознания рассказывал.
— Естествознания? — удивлялся папа.
— Ну да. Как о полезном ископаемом. Костя говорил, что эту Венеру древние греки из земли раздобыли.
Трудно сказать, какое впечатление произвел бы на управдомов альбом с "древнегреческими ископаемыми", если бы таковой был преподнесен им. Но Венера Милосская так и осталась
Так у Мишеньки прошел год, другой. Из второго класса в третий мальчик перешел не на пятерки, а на четверки, а при переходе в следующий класс у него были уже не четверки, а тройки.
Бойких взлетов Костиной фантазии боялась вся квартира. Папа и мама с волнением ждали по вечерам Мишиного возвращения из школы. Они внимательно смотрели в глаза своему сыну, пытаясь прочесть, что же нового еще мог придумать, к их родительскому несчастью, этот неугомонный отрядный горнист.
— А у меня двойка по арифметике, — доложил вчера за ужином Миша.
— Дожили, — мрачно процедил папа. — Ну, что же теперь сказал твой Костя?
— Костя велел захватить завтра в школу иголку и нитки, — как ни в чем не бывало ответил Миша.
— Зачем?
— Мы будем вышивать шелком первую главу из книги "Сын полка" писателя Катаева.
— Я, кажется, начинаю сходить с ума, — сказала мама. — Но ведь двойка-то у тебя не по вышиванию, а по арифметике!
— Не знаю. Так сказал Костя.
— Ну, нет, — заявил папа, вскакивая с места. — Говорил твой Костя, да отговорился. Хватит!
И, схватив пальто и шапку, папа побежал в школу. Но он не добежал до кабинета директора. Мишин папа столкнулся в школьном коридоре с Костиным папой.
"Вот где первоисточник зла!" — подумал Мишин папа, приготавливаясь к атаке.
Но атаку пришлось отменить. У Костяного папы оказался такой убитый вид, что Мишин папа даже забыл о своих воинственных намерениях.
— Что с вами?
— Двойка.
— Как, и у вашего тоже?
— Тоже.
И тут Мишин папа понял, что они с Костиным папой совсем не враги, а товарищи по несчастью. А раз товарищи, то им и действовать надо сообща. Придя к такому заключению, папы взяли друг друга под руки и двинулись вперед по коридору. Но они не успели сделать и трех шагов, как внезапно раскрылась одна из многочисленных дверей, и на ее пороге показался сам Костя. Отрядный горнист, увидев грозное шествие отцов, бросился в дверь, чтобы укрыться под защитой Алика.
Старший вожатый школы Алик Беклемишев, в отличие от Миши и Кости, был уже не мальчик, а вполне зрелый двадцатидвухлетний молодой человек. В этот вечер молодой человек сидел в пионерской комнате в окружении ученического актива и вместе с активом вышивал заглавный лист книги. Время было уже позднее, и маленький Зюзя, постоянный член трех каких-то высоких комиссий, из второго класса «А», сладко зевнул и сказал:
— Я хочу домой.
— Зачем?
— Меня мама ждет.
— Ай-ай-ай, Зюзя, как нехорошо! —
Сзади раздалось многозначительное мужское покашливание.
— Так вот, значит, кто первоисточник зла, — сказал Мишин папа, сердито глядя на Алика.
Застигнутый врасплох за отправлением несвойственных зрелым мужам вышивальных функций, Алик Беклемишев смутился и, пряча в кулаке наперсток, сказал, пытаясь оправдаться:
— Через две недели районная конференция комсомола, и мы хотели вышить ей в подарок вот это литературное произведение.
— Литературные произведения не надо вышивать, — сказал Костин папа. — Их, молодой человек, следует читать.
— Вы что же, против внешкольной работы учащихся? — недоуменно спросил Алик.
— Я за пятерки, — коротко ответил Мишин папа, а Костин папа добавил:
— Мы не против внешкольной работы, мы против плохих внешкольных работников, которые мешают нашим детям учиться.
В этом месте Костин папа вытащил своего сына из-за спины старшего вожатого и сказал:
— А ну, марш домой готовить уроки!
Папа сказал эту фразу строго, давая понять не только своему сыну, но и всем другим мальчикам, что принятое им решение окончательное и никакому обжалованию не подлежит.
1948 г.
ДИТЯ "ДОМОСТРОЯ"
Иван Кондратьевич Хворостенко с утра был в подавленном настроении. Он отказался от чая, забраковал три проекта решения, составленные к очередному заседанию бюро и велел междугородной станции вызвать на провод семнадцать райкомов комсомола.
Междугородный провод был для работников обкома своеобразным манометром, по которому они определяли давление крови в сердце первого секретаря.
Заказ на пять вызовов означал: Иван Кондратьевич не в духе; когда заказывались десять вызовов, каждый знал: Хворостенко разговаривал ночью с Москвой, получил за что-то внушение и теперь до вечера будет метать гром и молнии. При пятнадцати вызовах инструкторы, завы и замзавы отделов без всякого понуждения к тому сверху расходились по предприятиям, чтобы не попадаться на глаза Ивану Кондратьевичу. Пятнадцать было максимумом. И вдруг сегодня семнадцать вызовов! К чему бы это? Даже зав. финхозсектором, самый бойкий и осведомленный человек в обкоме, и тот беспомощно разводил руками:
— Не знаю.
Неопределенное положение усугублялось тем, что Иван Кондратьевич переживал на этот раз свое несчастье, не повышая голоса. Он ушел в самого себя. Молча рисовал он чертиков, молча вырывал листки с нарисованным из блокнота и кидал их в корзину. За этим вдумчивым занятием и застали мы его в то злополучное утро семнадцати вызовов. Хворостенко поднял свои печальные, страдающие глаза и убитым голосом сказал:
— Нет у нас теперь Васьки Попова.
И хотя я не был знаком с Васькой Поповым и даже не знал о его существовании, мое сердце болезненно сжалось от тяжелого предчувствия.