Рядовой свидетель эпохи.
Шрифт:
Коллективизация сельского хозяйства там явно вписывалась в действующую уже структуру и, насколько я помню, (а в Борисоглебских краях я находился постоянно с 1932 по 1935 годы и еще периодически до 1940 года) проходила спокойно, без каких-либо заметных потрясений. Во время Великой Отечественной войны крахмалопаточный комплекс Ростовского и Борисоглебского районов Ярославской области, мне думается, сыграл заметную роль, неоцененную по достоинству до сих пор, в решении продовольственной проблемы воюющей страны. Особенно в 1942 — 1943 годах, когда огромная часть европейской территории страны — Украина, Кубань — житницы страны — были захвачены врагом, урожай 1941 года тоже достался ему, и продовольственная проблема сильно обострилась. Этот экскурс я сделал уже с позиции сегодняшнего дня. Тогда же мысли мои были заняты совсем другим.
До переезда в Борисоглеб мы, два брата с матерью, после внезапной трагической смерти отца остались жить в одиноко стоящим на краю леса доме, у разрабатывающегося торфоболота, в трех километрах от ближайшей деревни. Незадолго перед этим отец, будучи один в доме, а мы ушли с матерью в деревню, заряжал
И вот теперь, то есть тогда, поздней осенью 1931 года, мы, два брата, и наша мать, абсолютно неграмотная женщина, всю свою жизнь до этого момента — домохозяйка, не имеющая никакой специальности, остались в одиноком доме на краю болота и леса. Мать горюет по отцу, громко по-крестьянски причитает: «и на кого ты меня оставил с малыми детушками (мне шесть, брату восемь лет), и что я с ними буду делать...». Наверное, ждет известий от своего старшего сына, нашего старшего брата, где-то устроившегося на работу после нескольких лет случайного заработка. Мы, тоже грустные, целыми днями бродим по краю болота. Журавли, гуси улетели, одиноко грустно, тоскливо. Потом в ближайшей деревне Ломовской нам выделили, наверное, местная власть, пустующий маленький домик, и мы несколько месяцев прожили там до момента, когда старший брат прислал нам вызов к себе в Борисоглеб. До Костромы (20 км.), до вокзала нас довезли на подводе; все наше семейное имущество уместилось в одном небольшом сундуке и нескольких узлах. На вокзал пришел проводить нас товарищ старшего брата, видимо предупрежденный им телеграммой. Он и надписал на вещах, сдаваемых в багаж, адреса назначения. Мы с братом писать еще толком не умели, мать могла расписываться, только ставя крестик.
В Борисоглебе мы сначала поселились у кого-то на квартире, но вскоре перебрались в отдельный старый маленький домик, видимо, купленный братом. Переселенческая суета длилась до зимы и я, начавший было учиться на старом месте в деревенской школе, пропустил учебный год. Не ходил в школу и другой мой, средний, брат. Через год, тяжело заболев, умерла мать, и мы, два неразлучных брата, остались на полное попечение 18-летнего нашего старшего брата, работавшего в то время лаборантом на Борисоглебском крахмало-терочном заводе...
Детская наша жизнь в Борисоглебе была привольной и интересной. Целый день с утра до вечера на улице, на реке. Летом — купанье без удержу, ловля рыбы, раков, катанье на сплавных бревнах, беганье по бревенчатым заторам — каждое лето по реке сплавляли, видимо, в Ярославль лес. Осенью грибы, орехи, по первому льду катанье по реке на коньках, промысел рыбы, поднявшейся к самому льду, оглушением ее обухом топора, а также — самодельной острогой на промоинах у быстрин. (Тогдашняя наша острога — это вилка, прикрученная проволокой к палке). Зимой — увлекательная ловля налимов на кляпыши (это опущенная в маленькую прорубь до дна леска с грузилом и крючком-тройником на конце. На крючке насажен кусочек замороженного пескаря или другой какой мелкой рыбешки). Весной, в половодье, продолжение ловли налимов тоже на кляпыши, заброшенные с берега в мутную воду.
Все эти воспоминания промелькнули у меня в первый детдомовский день, а может быть еще по дороге из Борисоглеба в Ростов, когда нас вез туда наш старший брат Федор на лошади, запряженной в тарантас. Брат несколько раз останавливался, тяжело задумывался, спрашивал, не вернуться ли нам обратно, предлагая оставить нас на несколько месяцев на попечение своей невесты. Мы нейтрально помалкивали.
Познакомившись с нами, детдомовская братия, несколько особенно любознательных мальчишек и кто-то постарше, стала знакомить нас с местными порядками и обычаями. Спросив, приходилось ли нам есть жареных воробьев и, убедившись, что не приходилось, повели нас угощать такой дичью. Кто-то где-то быстро раздобыл оперившегося птенца воробья, отсек ему голову, выпотрошил и на небольшом костерке у монастырской ограды на берегу озера его поджарил. Затем, расчленив на несколько порций, раздал присутствующим ребятам, а самую поджаристую лапку предложил мне. Ничего, вполне было съедобно. Я как-то быстро втянулся в детдомовскую жизнь, быстро привык. Брат мой определился в другую, более старшую компанию, и мы виделись нечасто.
На всем фоне первого детдомовского полугодия остался памятен жгущей болью тот день, когда дошла до нас с братом неожиданная весть о гибели нашего старшего брата в Гороховецких военных лагерях, куда он попал после того, как определил нас в Ростовский детский дом. Это был третий по мне удар судьбы: сначала погиб отец, затем — мать умерла, теперь вот погиб любимый мой старший брат. Переживал этот удар тяжело.
ТАК МЫ ЖИЛИ
В учебный год 1935 — 36-й я начал ходить в 3-й класс городской средней школы, но в декабре у меня стянули ночью зимнее пальто, которым я накрылся поверх одеяла, и мне пришлось прервать учебу. Так я и провел всю ту зиму без пальто, пристроившись на кухне помощником к поварихе тете Кате. Потом она перестала у нас работать, и я, к великому моему сожалению, не помню ее фамилии. В ту злополучную для детдома зиму она, добрая душа, самоотверженно получала где-то на детдомовцев продукты и варила на всех завтрак, обед и ужин, а я ей помогал: топил плиту, носил дрова, мыл котлы и спал по ночам почти всегда на большой кухонной плите. Утром к ее приходу растапливал плиту и весь день был около нее в качестве подсобного рабочего. Она ценила, видимо, меня за то, что без спроса ничего не брал, продукты не воровал, котлы мыл добросовестно, постоянно поддерживал на кухне чистоту. Иногда ко мне вечером, после ужина приходили немногие мои друзья погреться на большой медленно остывающей плите, поиграть в карты.
В ту пору детдом, детдомовский коллектив, как это хорошо стало видно позднее с расстояния прожитых лет, был весьма интересным организмом. Жизнь беспризорников в суровые годы первой мировой войны, в первый тяжелый послереволюционный период, в период и после гражданской войны выработала свои особые законы, сложились твердые традиции детдомовского бытия. В тех традициях, как это ни покажется странным кому-то в нынешнее время, превыше всего ценились честность и справедливость по отношению к товарищу, искренняя дружба, покровительство старшего над младшим, умение добыть себе пропитание и кров в любых условиях, верность данному тобой слову, готовность поделиться с товарищем съестным, если ты его где-то добыл, смелость и ловкость в коллективных мероприятиях. Будь то игра или групповая вылазка в чужой сад, огород, на базар, или на еще какой-нибудь подобный промысел, драка с городскими или деревенскими мальчишками. Не извинённое, не прощенное оскорбление товарища в любой форме, как правило, вело к своеобразной дуэли. Оскорбленный, если он не был трусом, мог немедленно потребовать от обидчика сатисфакции: «пойдем, сойдемся». Это означало драться один на один на кулаках. Если оскорбленный был явно слабее своего обидчика, то есть, когда оскорбитель был значительно старше его по возрасту, значительно мощнее по комплекции, он обращался к кому-нибудь из своих старших друзей и просил вмешаться в конфликт. Тот, как правило, вмешивался, либо улаживал столкновение мирным путем, либо сам вызывал обидчика «сойтись».
Небезынтересным выглядит сейчас быт, развлечения, промыслы детдомовцев того времени, непосредственным свидетелем и участником которых я был на протяжении шести с лишним лет.
В годы 1935 — 1937-й, особенно осенью 1935-го и в зиму на 1937-й год, в детдоме было много, слишком много, свободы для воспитанников — ребят. Один за одним менялись тогда директора детдома, по этой же причине почти не осталось никого из воспитателей, не было завуча детдома, который обычно играл важнейшую роль в воспитательном процессе, находясь постоянно среди воспитанников. Работа детдомовского воспитателя была работой очень тяжелой, самоотверженной работой. Это становится хорошо понятным только тогда, когда становишься взрослым, а тогда воспитатель и детдомовец — почти что классовые непримиримые враги: один кажется другому диктатором, душителем демократии и свободы, а тот ему — носителем всех мыслимых и немыслимых пороков и зловредности. Только очень добрые и очень терпеливые люди могли нести на себе крест воспитателя детдома того времени.
Чуть ли не единственной воспитательницей ростовского детдома в тот злополучный период была Ольга Георгиевна Флоринская (Лапина), работавшая долгое время в детдоме и до того момента. Она тогда занималась в основном только девчонками, удерживая их от влияния улицы, увлекая рукоделием, художественной самодеятельностью. У нас же, у ребят, была полная свобода. Почти никто из ребят зимой 1935 — 36 года не учился.
У меня, как я уже упомянул выше, стащили ночью со спящего пальто. Пальто мое было очень хорошее, как все вокруг говорили, бобриковое. Наш старший брат, определяя нас в детдом, хорошо нас одел во все новое и добротное, и зимнее, и летнее. Эта кража одежды у своих была первой и, насколько я помню, единственной за все время моего пребывания в детдоме. Она как-то сильно обескуражила, потому как до этого момента, с первых детдомовских дней ни краж, ни притеснений со стороны других ребят, в том числе и более старших, я не ощущал. Украл мое пальто, наверное, кто-нибудь из тех бывших воспитанников, ставших уже взрослыми, кто иногда появлялся в среде ребят, выйдя из тюрьмы или из исправительно-трудовой колонии. Среди этих «шефов» бывали, хотя и редко, люди подлые. Очутившись на свободе без каких-либо средств существования, они, забыв о детдомовских законах, выманивали у маленьких воспитанников что-либо, что можно продать из одежды, из обуви, из личных вещей. Одного такого урку, звали его Колкой Моржухиным, я знал и очень хорошо помню. Он появлялся периодически в окрестностях детдома и совершал какую-нибудь пакость. Один раз он выманил у меня каким-то путем новые ботинки, подсунув взамен старые, в другой раз, уже в году 1939-м, выпросил у меня на время детский фотоаппарат, которым меня премировали за отличную учебу, и, конечно, не вернул его мне обратно. Он многих ребят шантажировал, обвиняя в сексотстве и запугивал. Тот был еще урка. Опасаясь его, я завел себе хороший, со сверленой трубкой-стволом дробовик (что это такое — расскажу ниже) и собирался проучить его за все пакости при случае. Но летом того же года в городской газете появилась в разделе «Происшествия» небольшая заметка, в которой говорилось, что два бандита — рецидивиста, упоминалась и его фамилия, пытавшиеся ограбить какого-то гражданина ночью, были задержаны милицией и осуждены каждый на 10 лет тюрьмы.