Рядовой свидетель эпохи.
Шрифт:
Ванька Самойлов. Мой одногодок, в детдом поступил вместе еще с двумя своими братишками, меньшими по возрасту, кажется, в 1936 году. Смелый, отчаянный парень. Часто с ним водили компанию, нередко спорили, ссорились и даже дрались. Однажды даже «сошлись» на крыше основного жилого здания, бывшего когда-то архиерейскими покоями. В пылу кулачного боя чуть не свалились оба с крыши, из-за чего согласились на ничью. В 1940 году Иван, что называется, выкинул номер — выстрелил в себя из дробовика, по слухам — из-за девицы.
Хорошо помню тот день. Весть о том, что «застрелился Ванька Самойлов» долетела до нас, когда мы играли в футбол у монастырской ограды. Побежали — лежит бледный, в крови. Подхватили под руки, потащили в хирургическую больницу, расположенную рядом с монастырем. Подтащили к двери больницы, неистово стучу, дверь распахивается,
Долго лечился наш Иван в больнице, простреленное легкое так и не зажило, постоянно гноилось. В таком состоянии его и выписали из больницы обратно в детдом. Там он несколько месяцев пробыл в лежачем положении, легкое так и не затянулось. В конце концов отправили его всего перекрюченного в инвалидный дом, в богадельню, как тогда говорили, в недалекое от Ростова село Варницы, по преданию — родину Сергия Радонежского. Больше о нем я ничего не слышал.
Мишка Барышев. В середине 1930-х — высокопрофессиональный вор — карманник, пользовался большим авторитетом у воров-профессионалов. Водил компанию со многими бывшими детдомовцами, посещавшими по старой памяти Яковлевский монастырь, имел среди них постоянных покровителей. По натуре своей был не злой, добродушный.
Но одно время стал почему-то ко мне цепляться. Был он старше меня, выше ростом, значительно плотнее по комплекции. Однажды, поздно вечером, когда я уже засыпал, пытался у меня сонного что-то вытащить из под подушки. Я это почувствовал, вскочил, ударил его, вызвал тут же «сойтись».
Проснувшиеся ребята окружили, мы начали... С удивлением вижу — он быстро устал, тяжело дышит. В кулачной драке, как и в боксе, дыхание напряжено очень. С детства я был очень выносливым, драться умел, сейчас, думаю, я тебе накостыляю, но вскоре окружавшая нас братва победу признала за мной, молчаливо с этим согласился и мой противник. С тех пор Мишка ко мне не придирался, своим корешам — покровителям жаловаться не стал, стал дружелюбным ко мне, чуть ли не лучший друг. Человеком он был добрым, отзывчивым.
После войны, слышал, он работал на Поречском консервном заводе, слыл хорошим и добросовестным специалистом, даже, кажется, был ударником коммунистического труда. Порадовался за него. Но все попытки узнать поточнее о его месте жительства не увенчались успехом.
В послевоенные годы мне довелось встретиться лишь с четырьмя од- нокашниками-детдомовцами: С. Ивенским, Р. Ковалевским, И.Скрип- киным и Т. Хмелевой ( Мироновой). Слышал еще о Викторе Медведеве 9 — работал и жил в последнее время в Волгограде, во время войны работал на военном заводе, отец большого семейства, трое сыновей. Слышал, где-то на Ярославщине служил Николай Хоромский, будучи военным. В Поречье, на другой стороне от Ростова, за озером Неро жил после войны Виктор Загорский. Больше ни о ком из ребят-однокашников ничего не слышал. О Павле Лебедеве был разговор выше. Итого шесть, я седьмой, из более ста воспитанников, побывавших в ростовском детдоме за шесть с половиной лет.
Большинство из остальных, надо полагать, полегли на полях сражении Великой Отечественной войны. Девчат уцелело, конечно, побольше. Слышал, что в Ярославле живут сестры Антонина и Лидия Петровы, сестры Ирина и Галина Михровские, где-то на Ярославщине работала и живет Мария Хоромская.
Беда в том, что Ростовский довоенный детский дом во второй половине ноября 1941 года, когда над Москвой нависла смертельная угроза, был срочно эвакуирован в Костромскую область, в город Чухлому. Никто из нас, кто покинул его до этого момента, не знал его нового адреса. Наверное, большинство из нас не имели в тот момент и постоянного места жительства, и не могли связаться друг с другом. В этом основная причина того, что довоенные детдомовцы остались так разрозненны.
Напряженная послевоенная жизнь, наверное, у каждого детдомовца, по крайней мере моего возраста, не способствовала тому, чтобы заниматься поиском друг друга. Сужу по себе. Войну закончил в звании старшего сержанта, специальность — командир орудия танка Т-34. Ближайшая перспектива — служба в танковых войсках еще немало лет. (Некоторые мои одногодки, оставшиеся в строевых частях, в тот послевоенный переходный период прослужили
По военной линии, правда, перспектива есть, открыта дорога в танковые училища. Через год некоторых из нас, из сержантского состава, имевших боевой опыт и подходящее образование, назначили на бывшие еще совсем недавно офицерские должности командиров танков. В дальнейшем, после военного училища может быть бронетанковая Академия.
Но крепкая юношеская мечта звала в военную авиацию, а там снова все придется начинать практически с нуля. Вот такие мысли бродят в голове, надо определяться, надо учиться. В дальнейшем у меня, правда, получилось все благоприятно: при поступлении в авиационное техническое училище были учтены и два мои курса авиационного техникума, и танковая школа, и боевой орден. Был принят на курс авиационного училища с ускоренным полуторагодичным сроком обучения. И служба в авиации с самого начала пошла удачно: с отличием окончание авиа- технического училища, что давало право выбора места дальнейшей службы. Выбрал Государственный краснознаменный научно-испытательный институт Военно-Воздушных Сил ( ГК НИИ ВВС имени В.П Чкалова). Там сразу назначили на приличную должность - старший техник-испытатель авиавооружения. Через два года — поступление в Военно-воздушную инженерную академию имени профессора Н.Е. Жуковского (ВВИА имени проф. Н.Е. Жуковского). Сразу после окончания академии — адъюнктура (аспирантура) при ней, затем, до настоящего времени, интереснейшая, хотя и очень напряженная научно-исследовательская работа в её стенах. Как по иронии судьбы, одним из научных моих направлений была разработка средств и способов борьбы с танками с летательных аппаратов.
Но это было все потом. А тогда, в 1945-м дальнейший путь был совершенно неясен. В первые послепобедные майские дни все застилала радость Победы, осознание того, что остался жив после того, как, по крайней мере, четырежды должен был быть убитым. Первый раз тогда, когда пулеметная очередь с самолета «Фокке-Вульф 190» попала прямо внутрь танка в открытый верхний люк, разрывные пули прошлись по моей спине, не задев костей, оставив лишь пулевые осколки в мышцах и шрамы, видимые до сих пор. Осколки в спине тоже просматриваются и сейчас, когда прохожу рентген. Второй раз, когда погорели под Дойчендорфом: бронебойный снаряд ударил в танк в полуметре от меня, спрыгивающего с надгусеничного крыла и отброшенного баллистической волной в глубокий снег; командир же танка, стоящий рядом, был убит этой волной мгновенно; третий раз должен был быть убитым, когда на окраине немецкого местечка Ляук выбросились из горящего танка метрах в 50 — 70 от немецких траншей, поливавших нас свинцом. (Об этих злоключениях я рассказывал в моей книге «Публицистика 1987 — 2003...» [10]. Был еще и четвертый острый эпизод, когда был на прицеле у немецкого снайпера, но пуля, выпущенная в меня, пролетавшая, наверное, в сантиметре или нескольких миллиметрах от боковой брони танка, под воздействием баллистической волны самой же пули чуть отклонилась от своей первоначальной траектории и, чиркнув по броне, прошла мимо меня.
После бурно-радостных майских дней 1945 года началась послевоенная танкистская служба за рубежом своей страны, вдали от родных краев, продлившаяся там полтора года. Никаких адресов детдомовцев, по каким можно было бы узнать о судьбе однокашников, у меня не было. Правда, одна упущенная возможность была, о которой жалею до сих пор. По возвращении из эвакуации вместе с техникумом в Рыбинск, в 1942 году я неожиданно получил открытку с приглашением переписываться от одной очень симпатичной девушки, не детдомовки, городской, знакомой по пионерскому лагерю. Это был первый человек, который меня каким-то путем разыскал. Я был настолько тронут этим посланием, что ответа, соответствующего моим чувствам тогда так и не смог написать. Много раз брался за перо, но все рвал и рвал написанное. Да и ближайшие планы удерживали от более близкой дружбы, звали на фронт. Уходя на фронт оставил эту открытку в своем небольшом архиве у хороших знакомых в Рыбинске и увидел ее снова только спустя два года после войны. Написал письмо, не очень надеясь получить ответ. Но ответ был, теплый и трогательный в 1947 году. И встреча была, но встреча запоздалая. Продолжения не было.