Рядовой свидетель эпохи.
Шрифт:
Никто из них не подвергался никакой дискриминации на протяжении всех лет совместного нашего пребывания в детдоме. Не слышал я ни от кого из них, чтобы они пожаловались на то, что кто-нибудь раньше, где- то к ним отнесся несправедливо. Жили они в тех же комнатах, где и все другие воспитанники, учились в тех же школах, где учились и мы.
Сейчас нередко можно услышать, что их, детей репрессированных родителей, и сажали-то в тюрьму, и содержали-то в специальных детдомах и еще о них говорят много всякой чепухи. Вранье все это, обычные перестроечные провокации.
До поступления в детдом все они нормально учились, не имели, в отличие от большинства детдомовцев, пропущенных школьных лет. Физически все были здоровы, нормально развиты, но физической культурой, в смысле тяги к спорту, не обладали. Никто из них не проявлял интереса ни к гимнастике, ни к легкой атлетике, ни к лыжам, ни к плаванию, ни к конькам.
Старше всех из них был Юрий Боген. Он выделялся из всех не только возрастом (поступил в детдом он уже семиклассником), но и серьезностью своих увлечений. Был чрезвычайно начитанным человеком. Целыми днями он лежал на кровати с книжкой в руке. Серьезно увлекался немецкой литературой, чаще всего в руках был у него Шиллер.
Вместе с тем был замкнут, близких товарищей в детдоме, по моему, не имел. Прибыл в детдом хорошо одетым. Ни в каких играх, вылазках и походах по окрестностям не участвовал. Наш детдомовский однокашник Руслан Ковалевский, с которым я несколько раз встречался в 1970- х годах, уверял, что видел после войны Ю. Богена в Таллине в составе какой-то военной комиссии, узнал его. Но фамилия у него была другая, и Руслан не решился завести с ним разговор.
С Семеном Ивенским я довольно близко дружил на почве коллекционирования художественных репродукций. Увлек меня этим занятием он. Этому, правда, очень способствовали вышедшие тогда и сразу прочитанные прекрасно иллюстрированные книги Константина Паустовского о художниках — «Орест Кипренский» и «Левитан». В этот же период был издан и попался в поле зрения проникновенно-трогательный рассказ А. Доде о картинах Рубенса «Нелло и Патраш».
Следует заметить, что в середине 1930-х годов было очень высоко поставлено, как это мне видится сейчас, детское художественное воспитание. Выходил великолепно иллюстрированный журнал «Юный художник», большим тиражом издавались художественные открытки Третьяковской галереи, Русского музея, Эрмитажа. В книжных магазинах много продавалось хорошего качества репродукций с картин великих художников: Леонардо-да-Винчи, Рафаэль, Веласкез, Рембрандт, Рубенс, Ван-Дейк, Давид, Жерико, Делакруа, много других знаменитостей мирового масштаба. И, конечно, все великие русские художники XX века — Репин, Суриков, Брюллов, Левитан, Шишкин, Саврасов, Васнецов, Федор Васильев, Серов, Александр Иванов, Айвазовский, Константин Коровин, Верещагин, Ге, братья Маковские, Куинджи, более ранние — Боровиковский, Левицкий и многие, многие другие. Репродукции всех перечисленных художников издания 1930-х годов, собранные в те годы, сохранились у меня до сих пор.
Потом уже стало ясно: в те 1930-е годы происходил резкий перелом в направлении художественного воспитания молодежи от послереволюционного модернизма, пытавшегося вытеснить прошлое в искусстве под лозунгом: «Долой Рафаэля, расстрелим Растрелли», снова к классике. Обновившиеся «руководители культуры» вспомнили, видно, слова Ленина о том, что «... только точным знанием культуры, созданной всем развитием человечества, только переработкой её можно строить пролетарскую культуру.»
К 100-летию со дня смерти Пушкина вышел специальный тематический набор художественных открыток — великолепного качества портретов пушкинского окружения, и мы, конечно, приобрели тогда этот памятный набор, скорее всего кто-то нам его подарил, зная наше увлечение коллекционированием художественных открыток. В том же, кажется, году в местном краеведческом музее появились в экспозиции картины известных русских художников: «Мальчик с собакой» К. Брюллова, «Рассвет в Кашмире» В. Верещагина, эти я хорошо запомнил, были еще картины и этюды Шишкина, К. Маковского, Репина и многих других художников.
Собирали мы вдвоем с Ивенским общую коллекцию репродукций с картин известных художников. Выпрашивали у равнодушных к репродукциям, обменивали на что-нибудь, получали в качестве подарков, когда заводились какие-нибудь деньги — покупали в первую очередь репродукции.
Очень способствовал нашему увлечению работавший периодически в то время в детдоме художник Карим. Он, бывший еще в 1920-х годах воспитанником Ростовского детдома, закончил потом Ярославское художественное училище, прекрасно рисовал, пользовался у детдомовцев уважением, непререкаемым авторитетом в любых вопросах. В тяжелый период для детдома 1936 — 37 годов он появился в детдоме в качестве воспитателя и оказывал благотворное воздействие на ребят. Внимательно присматривался к тем, кто пробовал рисовать. Я в себе никаких способностей к рисованию не ощущал и не стал заниматься этим делом,
В 1940 году Семена Ивенского забрали из детдома в Москву его дальние родственники. В момент расставания мы разделили нашу совместную коллекцию репродукций на две равноценные, по нашим представлениям, части и по-братски разыграли по жребию. Моя часть той коллекции репродукций пропутешествовала со мной как самая большая моя имущественная ценность из Ростова в Рыбинск, из Рыбинска в Уфу, там была оставлена в семье, куда меня подселили как эвакуированного, во время моей поездки в Баку в составе команды, сформированной уфимским горвоенкоматом и отправленной для поступления в военно- морское артиллерийское училище. После возвращения всей команды снова в Уфу коллекция моя пропутешествовала из Уфы в Рыбинск, там была оставлена у хороших знакомых, когда я ушел в армию. И только в начале 1950-х годов, когда я уже учился в Воздушной академии имени Н.Е. Жуковского, коллекция моя снова оказалась у меня и хранится до сих пор для внуков. В начале 1960-х годов я разыскал С. Ивенского, он директорствовал в художественном музее в Вологде. Списались, встретились в Москве, вспомнили детдомовскую жизнь в Ростове — Ярославском. Он во время войны некоторое время работал на танковом заводе в Челябинске. Там поступил в эвакуированную туда из Ленинграда Академию художеств, которую уже закончил после войны. Стал видным искусствоведом — кандидатом искусствоведения, был, кроме Вологды, директором художественного музея в Тюмени, после неё поселился в Ярославле. В перестроечные годы мы резко разошлись с ним во взглядах на советское прошлое. В конце 1990-х годов он подался в Израиль, стал доктором искусствоведения. Думается, это звание он получил, как никто, заслуженно. Неизменная увлеченность с детства огромная эрудиция. С детства же занимался живописью, большой мастер и заядлый коллекционер экслибриса.
ЕЩЕ О ТЕХ, КОГО ПОМНЮ
Рассказывая о тех, с кем меня свела детдомовская судьба в 1930-е годы, несправедливо было бы не назвать других детдомовских друзей, да и просто однокашников и тех великомучеников, кто потратил много сил и здоровья, конечно, самоотверженно пытаясь направить детдомовскую рать на праведный путь.
Павка Лебедев. Человек по моим, и не только моим, тогдашним и нынешним представлениям, самобытный, колоритная личность. С грудного возраста без семьи, прошел путь от дома ребенка через множество детприемников и детдомов. Отчества не имел, поэтому попытки мои разыскать его после войны не увенчались успехом. В одном только Ярославле справочное адресное бюро выдало мне десятка два Павлов Лебедевых. В отсутствии легкодоступных телефонов в то время разыскать человека из Москвы, во время учебы в Академии, оказалось делом нереальным.
Будучи в детдоме Павел Лебедев выделялся очень развитой фигурой легкоатлета, хотя спортом, как таковым, он никогда не занимался. Вместе с тем был он очень ловким верхолазом. Только он один мог забраться на самую верхушку угловых башен Яковлевского монастыря по еле заметным выступам башенных столбов. Был смел и ловок в вылазках по садам и огородам, собирал и записывал в особую тетрадь услышанные от кого-нибудь блатные, полублатные и вовсе неблатные, но понравившиеся ему песни. Часто перед сном, лежа в постели, пел их по своим тетрадям. Хозяйская запасливость была всегда его характерной чертой, всегда имел запас какой-нибудь еды.
С давних времен в детдоме существовала довольно странная традиция. При довольно скромном повседневном питании, в праздничные дни, — тогда их было три в году: «День 1-го мая», «День Великой Октябрьской социалистической революции» и «Новый год», — детдомовцам организовывали сверхобильное угощение. В эти праздничные дни, казалось, весь город посылал в детдом что-нибудь очень вкусное. Кроме хороших праздничных завтрака и обеда, ужин обильно ломился от всяких угощений: много конфет, печенья, разных пирожков, коржиков, мандаринов, яблок, и еще много было чего-то. Все это можно было разумно растянуть для каждого, по крайней мере, на неделю. Но вопреки здравому рассудку и даже во вред здоровью, все праздничное угощение подавалось разом к праздничному ужину. Конечно, почти все в этот ужин объедались сверх всякой меры, многие мучились потом животами.