Рыба для президента
Шрифт:
Шагая по длинному темному коридору, Петров перебирал в уме все, что могло спровоцировать Майку Ручкину на официальный стиль в отношениях: либо он где-то сильно проштрафился спьяну и это стало известно Самому, либо его ожидает такое повышение по службе, что панибратствовать с ним не решилась даже Ручкина. Наиболее вероятным виделось все же первое, потому что для второго у Артура Петрова не было решительно никаких оснований.
«Что же я такого навалял?» – варилось в его голове, словно в горячке. В памяти, как картинки в немом кино, пронеслись события последних дней: пьянка «на
А может, за то, что вчера ущипнул у всех на глазах буфетчицу Тоньку? Так ее же все щипают, благо есть за что ухватить! Не ущипнешь, заподозрят в «отрыве от коллектива», в зазнайстве и еще Бог знает в чем! Да и Тонька задницу для дружеских щипков сама подносит к самому носу, когда сидишь в ее буфете за столиком, а она крошки смахивает прямо на пол. Крутит, вертит им и даже с обидой стреляет глазами, если не ухватишь пальцами доступную долю от ее выдающегося зада. Может, он слишком сильно ухватил, слишком страстно? Да вряд ли из-за Тонькиной жопы его бы к Самому вызвали! Что у него, у Самого, других дел нет, кроме Тоньки?
А может, соседи по дому донесли? Не по средствам, мол, живет! Шкаф двустворчатый зеркальный только-только купил, а за ним сразу и полированный стол, и книжные полки, и даже одно кресло.
Егорыч замер в испуге перед дверью приемной Самого. Да, конечно, из-за этого! Не по средствам! Не по чину! Ну не дура ли Катька, жена? Говорил же, не торопись, потерпи, все будет! Нет! Не хочу потом, хочу сейчас, не медля ни дня! А он, замаливая грешки за череду последних пьянок в кругу крупных комсомольских вождей и мелких партийных вожаков, уступил! Вот теперь пожалуйте платить по счетам! Вас побрить, вас постричь? Угу! С вас три с полтиной. Ого!!! Вот тебе и «ОГО!».
Артур Егорович вспотел. Обильно потекли маслянистые капли пота за воротник, покатились по худой спине и были остановлены на пояснице тугим брючным ремнем. Он руками завелозил по бедрам, пот скользнул дальше, и Егорычу даже показалось, что он обмочился с перепугу, хотя, конечно же, это был всего лишь липкий противный пот. Волосы на темени и на лбу тоже намокли, нос побелел, заострился. Затошнило, навернулись слезы. Так он и вполз в приемную, неслышно ступая по темно-бордовому ковру. Майка уже сидела за своим столом, как курица на насесте: под нее было подложено сиденье еще от одного стула поверх штатного, отчего она казалась не то курочкой, не то китайским мандарином, восседающем на своем азиатском трончике.
Майка показала глазами на стул в стороне. Егорыч кивнул и сел на краешек. Со стены на него смотрели портреты московских комсомольских и партийных небожителей. Причем размер партийных портретов был на несколько вершков больше.
«Это правильно! – подумал Егорыч. – Партия – наш рулевой!»
Он вздрогнул оттого, что в голове вдруг стали складываться вполне приемлемые сентенции, много раз виденные на плакатах, читанные в уставах, слышанные в докладах и пропетые в песнях. Порой достаточно знать только их, чтобы без запинки произносить в тех обстоятельствах, когда следует не виновато молчать (иной раз Сам этого не любит!), а искренне и горячо каяться.
Майка подняла тяжелую трубку черного телефонного аппарата и что-то крякнула в мембрану. Головка у секретарши была маленькая, а трубка большая. Казалось, здесь важнее трубка, а голова – лишь малая часть большой и суровой системы, в которой люди лишь временные биологические функции.
Петров догадался, что Ручкина доложила о нем, и весь подобрался, если, конечно, оставалось то, что еще можно было подобрать и даже втянуть в себя, в свое худое, холодеющее от страха тело. Что-то подступило под самое сердце, противно заныло, отчего оно заколотилось громко и высоко, под пересохшим горлом.
Дверь в кабинет к Самому распахнулась, на пороге стоял Он: низкорослый, квадратный, крепкий, как дубовый грубо зачищенный брусок. Редкие белесые волосы зализаны набок. Тонкий пробор бежал от виска к лысеющему затылку. Серые маленькие глазки близоруко шарили по приемной и наконец остановились на Егорыче. Поднимаясь, Егорыч вспомнил, что Сам не носил столь необходимые ему очки лишь потому, что они делали его, как он выражался, похожим на «гнилого интеллигента» и тем самым отдаляли от гармоничного образа боевого и страстного вождя местной комсомольской молодежи.
Петров кивнул и замер, чуть присев на слабых ногах.
– Заходи! – бросил Сам и резко повернулся спиной к Егорычу.
Дверь осталась открытой, и Егорыч видел, как покатился Сам к огромному, словно речной пирс, столу, взгромоздился в кресло и сразу стал высоким и значительным. Егорыч подумал, что, пожалуй, Майка действительно больше похожа на курицу на насесте, а на китайского мандарина смахивает все же Сам.
«И это тоже справедливо!» – совсем уже не к месту ойкнуло у Егорыча в разгоряченной голове.
– Закрывай дверь, садись. – скомандовал Сам.
Егорыч все выполнил тихо и быстро, понимающе улыбаясь. Конечно, как же при открытой двери, как же не садиться! Мы ведь все одинаково понимаем, все в одном направлении! Только Вы с верхней полки, а мы снизу, почти распластавшись на полу, к Вашему удовольствию, так сказать…
– Чай будешь? Или чего покрепче? – вдруг спросил Сам, разом вычистив из Егорычевой головы все его гипотезы и испугав еще больше.
Артур кивнул два раза, причем один раз, утвердительно, второй – отрицательно. Но Сам все понял. Он нажал на кнопку, в приемной зазвенело громко и властно.
Майка влетела в кабинет и замерла на пороге.
– Клоповного, империалистического. И лимончик.
Сахарком приправь.
«Коньячку импортного», – переводилось само собой в Егорычевой, окончательно очищенной страхом голове.
– Ну, докладывай, как ты до жизни такой дошел? – Сам с улыбкой посмотрел на Петрова.
– Я, это… – вдруг замурлыкал Егорыч первое попавшее на ум, – я только двумя пальцами, нежно, чтобы не обидеть…
– Чего?
– Говорю, не больно, уважения ради… только…